III. Герменевтика

На третьем семинаре Оле запланировал провести наме- ренно запоздалое введение в тему. Он исходил из того, что на первой встрече аудитория присмотрится к нему, решительно сохраняя достаточно холодную дистанцию. Он не ошибся. Из всех только Джо Стэнли, исполнитель ролей Септимуса Ходжа и параллельно Вэла Каверли, Генри Блейк – по роли Бернард Солоуэй, при всей его настороженности, и Эстер Салливан, исполнительница роли Ханны, отзывались на его посылы и участвовали в процессе обсуждения текста наибо- лее плодотворно. В следующий раз они продолжили присма- триваться друг к другу. И тут выяснилось, что большая часть круга молчит или говорит не всегда в пандан ключевому вы- сказыванию вовсе не из-за пресловутой враждебности, подо- зрительности или недоверия. А просто не готовы смотреть в текст так, как предполагала запланированная им работа. Поэтому, предупредив их о том, что разговор на третьей их встрече коснется непосредственно метода их работы, чтобы перспектива работы определилась более зримо, Оле предло- жил участвовать на занятии не только актерам, но и Джиму, Фрее и всем желающим, чтобы разъяснить наиболее значи- мые моменты. Флора и Джерри, немного опоздав, вошли в зал, где еще размещались или искали место такие же, как они. Флора села, заняв два места, на соседний стул она положила ногу, всего неделю как позволившую ей ходить без костылей. Оле оживленно смотрел, как размещаются слушатели,

и вертел в руках небольшую бутылку с минеральной водой, проворачивая то влево, то вправо синюю полупрозрачную крышку.

– Я сегодня планировал рассказать много, – начал он, когда движение почти прекратилось. – Но, посмотрим. А пока идет обустройство, скажите, пожалуйста, когда я го- ворю «герменевтика», это всем понятно? Не понятно – это хорошо. Давайте договоримся – слышите непонятные сло- ва, сразу останавливайте меня и спрашивайте. А то я их мно- го могу наговорить. Итак, герменевтика.

– Это знакомое.

– Да, вроде где-то слышали… Буквально с греческого – это «искусство толкования» – способ и методика прочтения текстов определенного уровня и определенной группы. Прежде всего и раньше – священных текстов. В наше время это слово применимо к тексту вообще и всякой конкретной образности, в частности. Чем такое толкование отличается от обычного толкования и чтения?

Текст рассматривался как принципиально не одноуров- невая структура, которая понимается и постигается на не- скольких уровнях:

– на первом – буквальное значение, бытовое и истори- ческое;

– на втором – аллегорическое;

– на третьем – тропологическое, то, которое имеет от- ношение к проблемам этики;

– на четвертом – анагогическое, от греческого «возвы- шение» – так называется толкование, которое понимает слова в высшем символическом значении.

Теперь разберем все эти уровни. Итак, буквальное – это более-менее понятно. То, что нам сказано и рассказано на уровне тех действий и декораций, той истории во времени и тех действующих лиц, которых мы видим непосредственно в картине разворачивающегося действия. Аллегорическое толкование – это объяснение текста и его вероучительного содержания. Тропологическое толкование – толкование с целью нравоучения. Ну и последнее, итоговое, анагогиче- ское – буквально – возводящее. Оно отыскивает смыслы в области запредельной реальности.

Пример экзегетического прочтения, приводимый Ио- анном Кассианом. Иерусалим. На буквальном уровне – это столица Иудеи. На аллегорическом «Иерусалим» – это церковь Христова. На тропологическом, то есть на нрав- ственном – это душа человеческая, или сердцевина чело- века. И на анагогическом – Новый Иерусалим, Небесный Град.

Если отвлечься от типологии, которая была предложена Иоанном Кассианом, и перейти на понятный язык, то мож- но их описать и так:

– первый – это уровень чувственно-буквальный или исто- рический, то есть, где мы описываем то, что буквально про- исходит в истории;

– второй я бы назвал практически-нравоучительным или моральным – он как раз соответствует вероучитель- ному;

– третий – отвлеченно-нравоучительный или аллегори- ческий, на котором символ – это связь вертикали смыслов в разных пластах бытия, а аллегория – это связь смыслов по горизонтали, сейчас мы увидим, как это бывает;

– четвертый – анагогический – идеально-мистический или символический, возводяший, то есть научающий че- ловека постигать то, что вне и за пределами истории, и в каком-то смысле вне и за пределами самого мира.

Для того чтобы было понятно – мы все помним Моисея, стоящего перед Неопалимой купиной.

Первый буквальный смысл – нам сообщают, что это было – событие священной истории. В нравственно-прак- тическом смысле это о почтении и послушании. О почте- нии перед необычным и неожиданным, об умении слушать то, что вообще к человеку обращено, и о почтении к проис- ходящему непонятному. Все это, как вы видите, в практиче- ской жизни – чрезвычайно важные навыки.

На третьем уровне – Неопалимая купина – это о нетлен- ном рождении Богоматерью Богочеловека. Это и есть дви- жение из истории в историю, к тому моменту в истории, когда Небо сходит на Землю.

На четвертом уровне это о Господе подающем, но не от- нимающем. Неопалимая купина – куст, пылающий огнем и не сгорающий. Одновременно он ничуть не поврежден, а даже и еще наоборот ярче и прекраснее гораздо, чем был сам по себе. То есть это о Господе, который просветляет плоть мира, но не питается его плотью для своего пламени. О Господе, который не просит жертвы, а наоборот, кото- рый подает бесконечно.

Вот тексты, которые толкуются на четырех уровнях. Теперь можно спросить, естественно, а зачем? Зачем,

вообще, так усложнять? Не проще ли было бы сказать про- сто, как есть? Каков смысл в таких «луковицах»? Сняли одну

кожуру – там еще, ее сняли – там еще, и так далее. Значит, какой-то смысл в этом есть?

Я бы это назвал «закодированными» смыслами. Вот, криптографы, шифропанки, хакеры меня поймут. Это текст, который за счет последовательного укрытия сво- их смыслов в других более очевидных и явных, позволяет себе оставаться на уровне того, кто к нему обращается. То есть на уровне читателя. Интерфейс такой. Программа и программный код заложены внутри, и только автор или программист-пользователь поймет, как он устроен, и то не каждый, а пользователь вполне хорошо сориентируется в поверхностной «упаковке» текста в интерфейс. Для чего? Скажите, если бы все, о чем я вам сейчас говорю, я бы стал рассказывать текстом программного кода – что вполне до- стижимо при желании, в общем-то, вы бы меня поняли? Нет. Или мало кто. Нет? Вообще никто? Тем более тогда пример показателен. Текст, скрытый по своей сути за внешней де- корацией некоего сюжета, не навязывает, таким образом, точно также читателю тех истин, которые тот постичь еще неспособен. Потому что, если «просто сказать, как есть», получается не что иное, как насилие над воспринимателем. Воспринимающим? Ну я специально говорю неправильно, чтобы лучше запоминалось. А ненавязчивый текст постро- ен со всем уважением к свободе человека. Если угодно – предельно децентно по отношению к нему. Вот ровно, что хочешь, ровно, что способен, то и услышишь.

Можешь остаться на уровне буквального прочтения и никуда дальше не ходить. И никто как бы не возражает. Во всяком случае, в области самого текста. Почему? Пото- му что агрессивное навязывание именно высших смыслов очень часто приводит не к усвоению этих смыслов и не к их принятию. Оно наоборот может вызывать отвращение и испуг, и даже агрессивное неприятие. Если человек не готов разговаривать на следующем уровне, если он вообще ниче- го не знает о том, что в мире много пластов и планов, он резко от вас отстранится и будет совершенно прав – вы раз- рушаете его картину мира. Кто ж это любит? Поэтому такое строение обеспечивает не наступательное действие, кото- рое мы обычно предпринимаем в попытке что-то донести

до других, особенно, если это высшие смыслы, а наоборот отступательное. Текст не надвигается с усилием что-то втол- кнуть и втолковать. Наоборот, он завлекает в свою глубину доискиваться смыслов, и в этом плане построен структур- но, как строились когда-то все посвятительные таинства. То есть читатель и зритель проходит определенный уровень и только после этого может следовать дальше. Тебя никто никогда не будет насильственно вовлекать. Только если ты сам хочешь и туда рвешься. Как построить текст, который отвечал бы таким условиям? Вот он. Так он и построен.

Что же было аналогом этих посвятительных таинств, которые существовали практически во всех древних культу- рах? Мифология.

Древняя Греция – первая страна, в которой миф, то есть то, что называлось мифом, стал одновременно и сказкой и байкой. Миф стал, как луковица – очень плотной упаковкой смыслов. Это байки, которые «травили» просто друг перед другом и которые одновременно каждая в себе имели мощ- нейшее таинственное содержание. Если у человека хватало глаз, ума, и, главное, устремленности входить слой за слоем в текст, тогда он добирался до вложенных смыслов.

Это позволяет самым глубинным смыслам, совершен- но неопознанным на первом этапе, сохраняться до своего опознания и осознания. В образных, верхних, постигнутых читателем, оболочках. И этот смысл может сохраняться внутри человека сколь угодно долго. «Зерно, павшее в зем- лю». Постепенно эти внешние оболочки растворяются, ис- чезают, выпуская наружу глубинный смысл.

И одновременно, даже на самом внешнем уровне, этот текст вовсе не бессмысленен, а в каком-то смысле целостен и завершен. И, позволяя себя прочесть самому не искушен- ному в познании иных миров и совершенно не стремяще- муся искуситься в этом читателю, такой текст, в читателя попадая, в нем затаивается не только до момента возмож- ного прорастания и осознания, но и до возникновения си- туации, когда дальнейшее познание будет вдруг для такого человека, неожиданно поставленного в непривычные для себя жизненные условия, возможно и желанно. А, может быть, даже и жизненно необходимо. Когда вдруг ему как раз

потребуются все эти смыслы, а они, оказывается, в нем уже есть. И они готовы открыться и мгновенно осветить ему какую-то другую область. А иногда это бывает настоятельно необходимо.

Вот такова структура всякого наполненного смыслами текста.

– А примеры можно такие привести?

– Примеры. Вот. Все к этому идет. Собственно, какой смысл было создавать интригу, чтобы не предъявить заяв- ленное на глазах у всех. Для этого мы сегодня обратимся не к тому тексту, над которым работаем, то есть не к «Арка- дии». Кстати, что значит название этой пьесы? Мы погово- рим об этом на следующих встречах. А сегодня у нас другой помощник. Джеймс? Думаю, вы будете рады.

Джим коротко и слегка удивленно пожал одним плечом, оглянувшись на коллег.

Оле обернулся к столу у себя за спиной и взял тонкий стихотворный сборник. Сонеты Шекспира.

– И, если теперь мы внимательно всмотримся в строки этого непревзойденного признания в любви, мы в опреде- ленный момент увидим вовсе не только знакомое призна- ние в любви – человека и того, кого мы до сих пор не видели привычным взглядом. Человека и совершенно иного Воз- любленного.

Джим замер, глядя в одну точку, не поднимая глаз. Десять лет назад, в роман «А лучшее в искусстве – перспектива» он не включил фрагмент, оставшийся в рабочей рукописи. Те- перь текст всплыл в его сознании слово в слово.

«Уилл медленно поправлялся после короткой, но грозив- шей его жизни, болезни. После похорон Гэмнета, сердце его, как сказал посещавший его по зову Виолы врач, претерпело разрыв. Три дня Уилл лежал в истощенном беспамятстве. По- степенно сознание и дух вернулись к нему. Слабый, вялый, еще ничем не напоминавший того непоседу, каким она зна- ла его всегда, он все же пытался поскорее заняться люби- мым делом и, прежде всего, что позволяло его положение невольного узника четырех стен – стихами. Виола предло- жила ему брать на колени, подкладывая под лист пергами-

на и чернильницу, широкую прочную кухонную доску, кото- рой сама пользовалась в качестве столешницы во время их странствий. На этой доске, полуодетый, натертый мазями, прописанными лекарем, Уилл задумчиво писал в их общий дневник, собирающий листы все реже год от года, но, чем дальше, тем все более по поводам, все глубже проникавшим в их беспокойные сердца и все сильнее бередившим их.

33*

Я наблюдал, как солнечный восход Ласкает горы взором благосклонным, Потом улыбку шлет лугам зеленым И золотит поверхность бледных вод.

Но часто позволяет небосвод

Слоняться тучам перед светлым троном. Они ползут над миром омраченным, Лишая землю царственных щедрот.

Так солнышко мое взошло на час, Меня дарами щедро осыпая.

Подкралась туча хмурая, слепая, И нежный свет любви моей угас.

Но не ропщу я на печальный жребий, – Бывают тучи на земле, как в небе.

Все, кого он любил, кого они любили, входили в строки этого дневника, словно в новую плоть, не узнаваемую чело- веческим взором. Один он прозревал их дух за бисерными и витиеватыми нитями строк, когда-то начавшегося тайнопи- сью и почти игрушкой дневника, однажды – рифмованным баловством, потом – переросшей себя летописью их стран- ствий. Строки менялись ровно так же, как они сами, покидая с каждым поворотом дороги свои юные очертания, и чем дальше шло время, узнавая себя во все более испытанных кочевьем и усилиями любви отражениях.

* Здесь и далее Сонеты У. Шекспира в переводе С. Маршака.

О ней, той, кто всегда была с ним на всех путях и доро- гах, на каждом шаге и полушаге, во всякий час и минуту, он когда-то написал:

48

Заботливо готовясь в дальний путь, Я безделушки запер на замок,

Чтоб на мое богатство посягнуть Незваный гость какой-нибудь не мог.

А ты, кого мне больше жизни жаль, Пред кем и золото – блестящий сор, Моя утеха и моя печаль,

Тебя любой похитить может вор.

В каком ларце таить мне божество, Чтоб сохранить навеки взаперти? Где, как не в тайне сердца моего, Откуда ты всегда вольна уйти.

Боюсь, и там нельзя укрыть алмаз, Приманчивый для самых честных глаз!

Однажды, когда Виолы не было дома, он нашел их ста- рое, давным-давно взятое в дорогу из дома распятие. Она забыла спрятать его глубже в дорожный сундук, что всегда делала, памятуя об обысках в домах, подозреваемых в при- верженности к старой вере. Дружба с семьей Филдов и со- седями прихода Св. Павла, в большинстве беглыми гугено- тами, всегда вызывала подозрение. Гонимые чаще находят общий язык с себе подобными. Обнаружив распятие почти не скрытым, лежащим у его изголовья, Уилл словно увидел ее беззвучно молящейся, пока был в забытьи. Дороги, стран- ствия, повороты, потери, театр. И ни слова вслух Тому, кто ведет их. Впрочем, неизреченное не значит безгласное.

112

Мой Друг, твоя любовь и доброта Заполнили глубокий след проклятья,

Который выжгла злая клевета На лбу моем каленою печатью.

Лишь похвала твоя и твой укор Моей отрадой будут и печалью. Для всех других я умер с этих пор

И чувства оковал незримой сталью.

В такую бездну страх я зашвырнул,

Что не боюсь гадюк, сплетенных вместе, И до меня едва доходит гул

Лукавой клеветы и лживой лести.

Я слышу сердце друга моего,

А все кругом беззвучно и мертво.

Когда б не непрестанные усилия, где были бы они уже, затерянные, оторванные, дерзновенные беглецы, неприка- янные отщепенцы?

80

Мне изменяет голос мой и стих, Когда подумаю, какой певец

Тебя прославил громом струн своих, Меня молчать заставив наконец.

Но так как вольный океан широк И с кораблем могучим наравне

Качает скромный маленький челнок, – Дерзнул я появиться на волне.

Лишь с помощью твоей средь бурных вод Могу держаться, не иду ко дну.

А он в сиянье парусов плывет, Бездонную тревожа глубину.

Не знаю я, что ждет меня в пути,

Но не боюсь и смерть в любви найти».

Ночью Джим читал Фрее вслух.

– Ты это слышишь?

– Да.

– Как ты думаешь, кроме него, там, – Джим указал нео- пределенным жестом за пределы библиотеки, в которой, на бежевой просторной дедовской тахте они бодрствовали эту ночь, – кто-нибудь еще это слышит?

– Уверена, что да. Мир не столь велик, сколь богат. Вре- мя не столько длится и идет вперед, сколько нанизывается на него. Как при жизни Уилла, так и всегда есть тот понима- ющий, что говорит другой. Не о чем, а именно что.

– Я только не понимаю…

– Чего, Джим?

– Себя. Это нужно было показать еще в «Перспективе».

– Ты ведь слышал – текст никогда не бросается на читате- ля в той мере, в какой может оказаться отвергнутым.

– Разве это может быть отвергнуто? Разве справедливо, что это не явленно во всеуслышание. Во всеувидение. Ни- когда я не понимал, ты знаешь, как можно не всеми силами хотеть поделиться. Рассветом. Или закатом. И до сих пор понять этого не могу. Не в силах. Зато понимаю, чем вы- звана эпидемия, так сказать, «одинаковых» фотографий, снятых на телефоны. Недавно на каком-то сайте я видел рисунок – солнце сердится, ложась спать, на толпу вы- тянувших перед ним телефоны – «Идите на фиг, я спать хочу!» Человек в такой ситуации запаниковал бы и напал бы на несчастных. А эти бесчисленные фотографии – та же потребность – делиться. Пусть даже неосознанно. Это почти инстинкт.

– «Я понял жизни цель, и чту ту цель, как цель, и эта цель – признать, что мне невмоготу мириться с тем, что есть апрель»*?

– Наверное. Наверное, это навсегда со мной.

– Знаю. Но ты и правда неисправим. Ты говоришь «Может ли это быть отвергнуто». Но что стало с нашим «Гамлетом».

– Бедный наш голый Гамлет, – Джим невесело усмехнул- ся. – Если такое однажды произошло, это – не знаю, клеймо?

* Б. Пастернак, «Я понял жизни цель и чту…».

Метка. Какая-то метка сознания. Какая-то настройка. Это видение. Понимаешь, я вижу его там. Я ясно вижу.

– Я знаю.

– Послушай.

27

Трудами изнурен, хочу уснуть, Блаженный отдых обрести в постели. Но только лягу, вновь пускаюсь в путь – В своих мечтах – к одной и той же цели.

Мои мечты и чувства в сотый раз Идут к тебе дорогой пилигрима, И, не смыкая утомленных глаз,

Я вижу тьму, что и слепому зрима.

Усердным взором сердца и ума

Во тьме тебя ищу, лишенный зренья. И кажется великолепной тьма,

Когда в нее ты входишь светлой тенью.

Мне от любви покоя не найти.

И днем и ночью – я всегда в пути.

29

Когда в раздоре с миром и судьбой, Припомнив годы, полные невзгод, Тревожу я бесплодною мольбой Глухой и равнодушный небосвод

И, жалуясь на горестный удел, Готов меняться жребием своим

С тем, кто в искусстве больше преуспел, Богат надеждой и людьми любим, –

Тогда, внезапно вспомнив о тебе, Я малодушье жалкое кляну,

И жаворонком, вопреки судьбе, Моя душа несется в вышину.

С твоей любовью, с памятью о ней Всех королей на свете я сильней.

31

В твоей груди я слышу все сердца, Что я считал сокрытыми в могилах. В чертах прекрасных твоего лица

Есть отблеск лиц, когда-то сердцу милых.

Немало я над ними пролил слез, Склоняясь ниц у камня гробового. Но, видно, рок на время их унес –

И вот теперь встречаемся мы снова.

В тебе нашли последний свой приют Мне близкие и памятные лица,

И все тебе с поклоном отдают

Моей любви растраченной частицы.

Всех дорогих в тебе я нахожу

И весь тебе – им всем – принадлежу.

Фрея приподнялась на локте.

– «Я ими всеми побежден, и только в том моя победа», – проговорила она. – Ты помнишь, Джим?

– Да.

56

Проснись, любовь! Твое ли острие Тупей, чем жало голода и жажды? Как ни обильны яства и питье, Нельзя навек насытиться однажды.

Так и любовь. Ее голодный взгляд Сегодня утолен до утомленья,

А завтра снова ты огнем объят, Рожденным для горенья, а не тленья.

Чтобы любовь была нам дорога, Пусть океаном будет час разлуки,

Пусть двое, выходя на берега, Один к другому простирают руки.

Пусть зимней стужей будет этот час, Чтобы весна теплей пригрела нас!

Дата добавления: 2015-08-18