IV. А завтра снова

В струящемся, матовом, белом покрове, как фесало- никийское побережье – это был только халат, преврати- шийся на ней в хитон – обжигающе-прохладном, слов- но подводные ручьи омывающих его волн, прогретых солнцем, стремящемся к зениту. Белая-белая. Увенчан- ная своими кудрями. Темными, как гроздья пиньятелло*. Она обняла и прильнула – такая спокойная. Такая уверен- ная и мягкая. Такая упоительно вернувшаяся. Вернувшаяся вся.

Все было непросто в последнее время. Пришел день, когда все стало совсем плохо.

Это случилось, когда на пике конфликта с прессой, Фрея регулярно возвращалась на Портал Оле. Там она открыла тему обсуждений под заголовком «Недопустимый аргумент» и в очередной раз забыла про время.

«Я родился в небольшом городе на севере у 16-летней школьницы и какого-то неизвестного то ли «моряка», то ли «пилота». От- чим мой, как он сам говорил, был «настоящим мужиком». Я ему сразу не понравился. Спустя несколько месяцев после переезда он впервые меня серьезно избил. Множественные ушибы, сотрясение мозга, вывих руки...

Друзей у меня не было, мама не была союзником – сама полу- чала за любое «неправильное» слово и не могла или не хотела меня защитить. Как бы я ни прятался, но отчим поколачивал меня, не забывая говорить гадости.

* Сорт винограда.

Мне было 13 лет, когда он меня изнасиловал. Его уволили за пьянство, он жутко напился, мама работала в ночь, а я попался на глаза. Он душил меня тогда, и больше всего я надеялся, что он меня убьет. Но нет, я выжил.

Я почти ничего не помню о следующих днях. Кажется, я про- вел их в постели. Через неделю только мне все-таки вызвали врача, потому что все это время я кашлял кровью. Оказалось, сломаны два ребра, появились осложнения, пришлось лечь в больницу. Я чув- ствовал себя грязным, и это было даже страшнее, чем физическая боль. Иногда мне кажется, что врачи знали о том, что со мной произошло, или хотя бы догадывались. Они отводили взгляд и ни разу не спросили, не поинтересовались.

Я стал инвалидом. Не физически, нет. Морально. Меня пугало буквально все: люди, голоса, громкие звуки, резкие движения. В шко- ле я отдалился от всех, приобретя славу «странного». Мама отно- силась ко мне настороженно. Возможно, боялась, что я неосторож- ным признанием разрушу ее женское счастье. А вот отчим был спокоен, однажды сказав, что я «должен быть ему благодарен».

Урок он повторил через полтора года. Опять мертвецки пья- ный, опять злой на весь мир, он сорвал злость на мне. Помню, меня вырвало прямо на пол, и я так и пролежал несколько часов в крови и блевотине, пока с работы не вернулась мама. Тогда она плакала со мной и обещала, что мы уедем. А уже спустя две недели сказала, что ему просто нельзя пить, я должен это понять и простить.

В тот вечер я попытался вскрыть вены. Ничего у меня толком не вышло, я ревел так, что это услышал отчим, и истечь кровью я просто-напросто не успел. Наверное, он испугался, потому что если бы я покончил с собой, то, возможно, у него были бы какие-то проблемы. Я не знаю. Но с тех пор он даже не бил меня толком, так что и в этом моем неудачном суициде был какой-то смысл.

Я думаю, что могу убить его. Без всякого состояния аффекта, а просто потому, что ненавижу его.

Меня травили в школе – тяжелый попался класс. Я была стой- кой – «не вам, ублюдкам, учить меня жить». Это мне здорово аук- нулось.

Ко всему добавились побои. Мне поджигали волосы. Не дава- ли пройти в коридоре. Учителя в один голос твердили, что я сама всех провоцирую и «если ты извращенка – не нужно это афиширо-

вать». Редкий день обходился без драки, ни одного – без насмешек. Когда я возвращалась домой в слезах, мама говорила мне, что я сама виновата и нечего здесь плакать: «Нормальных девочек же не обижают!» Я до сих пор не понимаю: почему?

Я враждебно настроена к любым новым знакомствам. Мне не- приятно касаться других людей. Мой мир замкнулся на нескольких тех, кто не отвернулся от меня в том аду. Я невероятно испугана, все еще, спустя шесть лет. Мне 18, и мне нужно учиться жить за- ново, учиться как-то отвечать, учиться привыкать к тому, что угроза не висит надо мной постоянно.

Мне 19 лет. У меня было четыре попытки суицида, к сожале- нию, не увенчавшихся успехом.

Пожалуй, следует начать с того, что я всегда чувствовала себя изгоем. Я как будто не жила в социуме, а наблюдала за жизнью из- вне. В раннем возрасте мне поставили диагноз – аутизм. Меня с самого детства считали ненормальной.

Я росла в многодетной, очень религиозной семье. Мой отец умер, когда мне было семь. Меня и шестерых моих братьев и сестер растила одна мама. Моя мать – настоящая фанатичка. Она бук- вально помешана на религии. У нас дома долго не было телевизора, про интернет я вообще молчу. Девочкам в нашей семье (у меня три сестры) запрещено было краситься, носить короткие юбки и рас- пускать волосы. В будущем нам предписывалось выйти замуж и рожать детей. Про образование мы не должны были и заикаться. Во всем слушаться мужа – наша святая обязанность. За малейшее неповиновение следовало наказание, чаще всего нас просто избива- ли. Прямым текстом нам говорилось: мы – не люди, а инкубаторы для вынашивания детей. <…>

Я была изгоем. Не только в классе, но и во всей школе. Надо мной издевались все.

Трудновато продолжать любить мир, когда тебя бьют, и все смеются, когда ты плачешь от боли. После этого была моя пер- вая попытка суицида. Мне помешала мама. Мама была в ужасе, она сразу же потащила меня в церковь, где со мной провели беседу, пытаясь втолкнуть в мою голову одну простую мысль: я отвра- тительное ничтожество и должна сгореть в аду. Мало того что я подвергалась постоянным унижениям в школе, так и дома мне устроили самый настоящий террор. На мое четырнадцатилетие

меня изнасиловал мой дядя, брат матери. Он говорил, что я про- сто маюсь дурью, но меня можно исправить при помощи «хоро- шего члена». Мама не поверила, когда я ей рассказала, она просто схватила меня за волосы и принялась бить головой о шкаф.

Вторая попытка суицида. Сильнейшая интоксикация. Я в больнице. Постоянные капельницы, уколы, психиатры.

После восстановительного периода я перевелась в другую школу.

Это было очень трудно. <…>

Сейчас мне 19, я не могу общаться с людьми. Не могу учиться, не могу существовать в коллективе. Я стала гораздо более замкну- той, чем была в детстве. Я боюсь даже разговаривать по телефону с незнакомыми людьми. То, что я написала сюда, – огромный для меня шаг.

Сейчас я переехала в другой район города, живу со своей бабуш- кой, практически не выхожу из дома и существую только в интер- нете.

Ближе к 17 я понял, что я урод, отброс общества и больной на всю голову. Это я узнал от родителей. Я привык, что меня никто не слышит. Привык к непониманию. Я держал все в себе, был замкнутым подростком, постоянно думал, что вот-вот – и все изменится. Я понял, что не будет никакого будущего. И вот осенью я сломался, я не хотел, чтобы так закончилось, я хотел жить, но я устал от всего этого, и у меня была первая попытка суицида и путевка в психдиспансер от родителей. Они решили, что у меня переутомление от учебы, смешно, правда? После выпи- ски я перестал любить этот мир, этих людей. Я бросил учебу, я бросил все. Ничего не осталось, кроме озлобленного взгляда и жут- кого пессимизма.

Меня запирали в комнате, забирали все, что можно. Меня даже спускали жить в холодный гараж. Я грозила полицией, а они не слушали. Как-то утром отец схватил меня и перенес в комнату для гостей. Они с мамой связали меня. Не знаю, сколько прошло времени, пока не зашел какой-то странный мальчик. Он извинил- ся, а на мои просьбы помочь лишь рассмеялся. Потом... он меня изнасиловал.

Родители были счастливы, а это был мой первый раз. Я... ужасно боюсь мужчин теперь. В полиции сказали, что не верят

мне, что я по-любому сама напрыгнула на этого парня. Про роди- телей они вообще не поверили. Мне никто не поверил.

В ноябре у меня начались проблемы со здоровьем. Мать купи- ла мне тест. Он оказался положительным. Их счастью не было предела. Я вспоминала это изнасилование, и мне хотелось сдох- нуть.

Я просто не знаю, что делать. Мне нужна хотя бы какая-ни- будь поддержка. Постоянные срывы, слезы... мне кажется, что я скоро покончу с собой. Но я держусь, ведь ситуация могла быть и хуже.

Пожалуйста, не осуждайте меня.

В школе надо мной издевались, особенно ребята постарше, при- думывали обидные прозвища. Но я искренне не понимала, в чем проблема, плакала дома. Но после окончания школы и переезда все изменилось. Я встретила таких же, как я. Я поняла, что могу нра- виться людям.

В следующий раз, когда кто-то посмеет обозвать вас – не бой- тесь ответить. Даже если это ваши родители. Никто, запомни- те, никто в этом мире не имеет права оскорблять вас».

Фрея с трудом отвела взгляд от экрана. Она отодвинула ноутбук, закрыла его, встала. Через минуту вошла в библи- отеку. Джим посмотрел на нее. Он понял все. И ничего не спросил.

– Прости, но сегодня я должна это сделать так. Как будто ты во всем виноват. Прости меня.

Вызвало ли это сразу безоглядное желание «приключе- ния» с женой, настроенной таким образом? Нет. Он испы- тал чувственную готовность, но в то же время – в осознании какой-то более глубокой, чем просто сильное возбуждение, потребности с ее стороны – полную покорность, готовность снести даже сильную боль, вовсе не радостную в мазохист- ском порыве. Он отдался ей молча и терпеливо, подчинив- шись и ожидая худшего, готовый снести как обжигающую и стремительную страстность происходящего, так и фактиче- ское насилие... Не закрывая глаз, не издав ни звука, сквозь слезы и кровь…

Когда она остановилась, подброшенная, точно выстре- лом, сжимая его плечо железной хваткой, ее слезы были не слезами высвобождения от напряжения, а вдруг, молние- носно, слезами жалости и стыда перед ним, чье плечо она сжимала, на кого она опиралась все это время.

Джим, впервые шумно выдохнув, все также молча отки- нул со лба мокрую прядь. Удерживая ее почти на весу, мед- ленно опустил, прижимая к себе, пока не почувствовал, что ее подбородок коснулся его плеча. Зажмурившись, она сжи- мала теперь ладонями его шею, уже не жестко и жестоко, а растерянно. Джим – нежный, легкий, белый, тихий, бес- прекословный, как ребенок, явился ее напрасно в попытке ничего не видеть закрытым глазам. Ничто не защищало от учиненной расправы.

Она молчала.

– Прости меня, Ви. Я все исправлю. Я найду. Я пойму. Я сделаю все. Ты увидишь. Я виноват во всем. Прости меня. Я все исправлю.

На следующую ночь, она сказала «делай, что хочешь», и, готовая принять всю его, возможно, ни разу не проявлявшу- юся, направляемую в иные русла ярость, получила, пойман- ная, укрытая в объятия, не отмщение, а волны жара, любви и нежной, и глубокой.

Теперь она пришла вернувшейся. Вернувшейся всей.

– Джим!

Он узнал эту улыбку. Слышную в темноте. Этим голосом, этой интонацией она сказала семь лет назад, что он угадал и что родится Уилл. Точно также произнесла «вчетвером, Джим, вчетвером», когда он позвал ее сбежать вдвоем ото всех хотя бы на пару дней. А ведь этого они так и не сдела- ли. Никогда не были на свете одни. Чтобы ни звонками, ни голосами, никак иначе ни близкие, ни родные не могли бы их настичь.

Фрея. Он ощутил нестерпимо неутоленную жажду сродни самой беспощадной, захватывающей с ног до головы потреб- ности пережить это безоглядное погружение в совершенное пространство – абсолютное для двоих. Фрея. Он все хотел в ней и с ней и ничего вне нее. Охватывая ее сильнее, подго-

няемый высвобожденной тоской прикосновений, он понял вдруг то, что заставило его в одно мгновение отказаться в ближайшие минуты прислушиваться к собственным мыслям. Почувствовав себя, восторженно ласкающим, укрывающим всем собой и втягивающе обнимающим ее, он понял, что не потому всегда завидовал ее горячности и упрямству, воин- ственности и усиленному forte*. «Если бы ты был женщиной, какой бы женщиной ты был?» – если бы ему задали такой во- прос, он знал бы, кого назвать. Не потому вовсе, что хотел бы ощутить неизведанное. Не из любопытства. Из чувства на уровне селезенки – если бы он был матерью, а не отцом – от всех мотивов и поступков до крепких, тонких и щедрых форм – он таким бы и был. Не только семя – от этой мысли хотелось всего себя растворить потоком в каждой ее клетке. Ты – это я. Я – это ты. Он понял, что за последние дни все вместе – страхи, ревность, беспокойство, неуверенность, опасность, ожидание, терпение – сказалось в том, что теперь у него захватывало дыхание перед пронизывающей фантас- магорией накативших и захлестнувших чувств и образов. Это был момент, когда он ощутил, что, если не перестанет искать определимое, эти попытки надрежут волокна притяжения, уже спаявшего их.

– Фрея, Фрея…

Он застонал так громко, почти вскрикнув, что она пой- мала этот крик своими губами, едва коснувшись.

– Больно?

Он помотал головой, дрожа и прислушиваясь.

– Нет… то есть… нет… да…

Он вздохнул и, изогнув шею и склонившись над ней, нежно прикусил ее губу и задержал движение.

Через минуту на спине, закрыв глаза, он наблюдал, глядя под закрытыми веками, как невидимый ветер проносит над ним с востока на запад окаймленные расплавленной сияю- щей нитью пестрые серые облака. Он повернулся на бок и уснул, положив голову на ее плечо, чуть утопленное между подушками, прижавшись лбом к впадине на шее под ее ще- кой.

* Ит., громко.

С годами их восприимчивость преобразилась. Они стали ощущать свою взаимосвязь иначе. В ее глубине было столь- ко свободы, что, казалось, преграды телесного притяжения растворялись, словно туман.

«Фрея! Фрея!»

Однажды он вдруг ощутил ее как себя – нераздельно. Он и она, не было границ. Его женское жаждало соединения с большей своей частью, сливалась с этой частью, ее мужское – своей малой долею с его мужским. Он чувствовал их обо- их, будто это был сфинкс – неразделенный, живой, гибкий, сильный и бесконечный.

«Я никогда не думал себя таким». «Каким?» «Каким я стал с тобой».

Он плакал, он смеялся, он дышал с дрожью в голосе и, восходя над ней и погружаясь в нее, как откровение повто- рял ее имя, словно призывая остаться с ним при том, что она здесь и была. Объявшая, впустившая, удерживающая. Летящая и несущая в своих волнах и бесконечно близкая.

«Фрея! Фрея!»

«Я люблю тебя. Бесконечно. С тобой я погружаюсь во всю природу разом. Ты счастье. Ты свет».

Дата добавления: 2015-08-18