Клавдий – Стивен Грейвс Постановка – Джеймс Эджерли

Был конец апреля-начало мая. Джим, Фрея, Джо, Фло, Дженнифер, Джерри, Генри, Норма, Стивен, Уилфрид, Тим Тарлтон – весь состав будущего спектакля, художники-по- становщики, художники по костюмам. Обычная встреча со- става с режиссером проходила в обстановке, свойственной их театру – в Эджерли-Холле под раскидистым дубом на лу- жайке с тыльной стороны дома, откуда тянулись дорожки к постройкам, предназначенным для летнего фестиваля. Яс- ный, солнечный, еще не жаркий день. Джим рассказывал, как ему пришла эта идея, и что им предстоит делать. Вдруг он остановился и, опершись локтем о колено, начал гово- рить так, как если бы это был не рабочий момент, а семей- ный пикник.

– Знаете… когда я перечитал его заново… В общем, зна- ете, почему мы будем ставить его таким, какой он и есть? Потому что я могу, разумеется, как режиссер, поступить с ним, как угодно. Но оболгать его не могу. Как отец не могу… В своем романе Джим уже коснулся этой темы. И даже больше. Будучи человеком, способным присоединиться к чувствам другого и к событию, не считая это движение души неподъемным трудом, он уже пережил вместе с Уильямом и, как смог, показал тогда потерю Гэмнета. Но пережил в то время настолько умозрительно, насколько при всей способ- ности вовлечься от самой сердцевины чувства его удержива-

ло то, что сам он тогда отцом не был.

Сработал ключ, о котором он писал когда-то:

«Люди – это корабли в океане времени. Они могут не видеть друг друга, погруженные в туман, их курсы могут не совпадать, но все они подают друг другу сигналы. Одни дви- жутся в будущее, другие остаются в прошлом. Слова и обра- зы – то же, что в океане звук и свет. Если понять этот язык, можно научиться распознавать связь времен. Ключ к азбуке этих сигналов – сочувствие».

Теперь он ощутил, что значило бы для него потерять Уилла, глубинно понимая, чем стала для Шекспира потеря Гэмнета, умершего одиннадцати лет, предположительно за шесть лет до того, как Бард написал свою главную пьесу. В Великом Поэте он видел теперь не только беззаботного вечно молодого балагура, к которому относился и дружески и по-отечески, но теперь, главным образом, отца, пережив- шего величайшее горе потери.

Джим поднял с травы отдельно распечатанный лист.

– Сонет тридцать три, – тихо сказал он. Кто-то шумно вздохнул.

– Послушайте, – чуть громче попросил Джим.

Я видел много раз, как по утрам Ласкает солнце взглядом царским горы, Льнет поцелуем к бархатным лугам

И золотит, небесный маг, озера.

А после позволяет, чтоб на нем Клубилась туч уродливая стая, Гнала его на запад со стыдом,

От мира лик божественный скрывая.

Вот так однажды солнца своего

Я озарен был лаской животворной; Но горе мне! На час один всего –

И вновь оно покрылось тучей черной.

Но я его люблю и в этой мгле: Что можно небу, можно и земле *.

Джим сделал паузу.

– Из всех имевшихся преданий и хроник он выбрал по- весть с такой линией сыновства и отцовства для своей глав- ной пьесы. Думал ли он, мог ли предугадать, что она такой станет? Мы не знаем. Она ею стала. Это бесспорно. В эту пье- су он потому и вложил весь свой дух, что так неслучайно со-

* Перевод А. Финкеля.

впадение звучаний имен его сына и принца. Она потому до сих пор и обнимает мир, всегда потрясая его и в то же время питая. И мир выверяет себя, сверяя с ней. Не случайно.

Дата добавления: 2015-08-18