Из дневника Флоры Оломоуц

«– Ты что, всю жизнь хочешь быть марионеткой?

Тим убежден, что режиссеры – люди, которые не раз- учились играть в куклы. Степень его собственной независи- мости, напор внутреннего бунтарства и непокорность его индивидуальности не могли и не хотели мириться с тем, что сила личности может проявляться в другой форме. Всех, кто заведомо подчинял себя чужой воле, не стремясь ска- зать свое собственное, независимое слово, он презирал. Мы расходились много раз на этой почве.

– А ты? Разве ты не подчиняешься воле композитора или дирижера?

– Я сам композитор и сам дирижер, я все для этого сде- лал. Поэтому мы – на равных.

– Что же, мне, чтобы быть в твоих глазах достойной уважения и оставаться в профессии, нужно, кровь из носа, стать режиссером?

Тим саркастически взглянул на меня.

– Хотя бы.

– Хотя бы? Он молчал.

– Что значит «хотя бы»? Теперь он смотрел лениво.

– Потом когда-нибудь поймешь. Может быть».

«Тим! Где же ты? Когда же ты приедешь?»

«– Может, мы зайдем куда-нибудь?

– Зачем?

Вопрос меня обескуражил.

– Согреться. Поесть.

Тим промолчал. Я не знала, как расценить его молчание, но ничего не стала уточнять, опасаясь напороться на не- предсказуемую реакцию. Через десять минут мы свернули с Чэринг-Кросс-Роуд и вошли в самое безлюдное заведение во всем центральном Лондоне. По соседству с шумными и много- людными питейными местами этот бар казался порталом в параллельное измерение. Особый почерк заведения читался еще и в том, что в нем не было верхнего света. Все освещение

ограничивалось свечами на столиках и полосой света за бар- ной стойкой.

– Однако какой здесь приглушенный свет, – сказала я.

– Как в оркестровой яме, – раздался ответ.

– Тим, скажи, для тебя все ассоциируется с оркестром и музыкой?

– Да.

Пошутить не получилось.

– Чем здесь кормят?

– Не знаю.

– Мне показалось, ты уже бывал здесь.

– Да, бывал.

– И не знаешь, чем они кормят?

– Нет.

– Это как?

– Ты должна знать, – он сделал паузу, а выражение его лица сказало «это очевидно, и я объяснял это уже милли- он раз, ладно, так и быть, объясню и тебе, но повторять не буду». – Ты должна знать, я не ем то, что приготовлено рука- ми, которым я не могу доверять.

– Ага. Разумеется. Мне следовало бы догадаться. И их много?

– Кого?

– Рук, которым ты доверяешь.

– Нет.

– Это чьи, например?

– Не задавай глупых вопросов.

– Мне интересно.

– По-моему, это лежит на поверхности. То, что пригото- вил я сам…

– Ты умеешь готовить?

– Я сам или те, кто относится к еде так же, как я, и вы- бирает ее и готовит с учетом моих вкусов, привычек и по- желаний.

– Хм. Тебе нужен личный повар.

– Возможно, но это не всегда удобно.

– Так как же ты ешь? На гастролях, например, в поездках?

Тим улыбнулся, но улыбка не коснулась его глаз, смягчив только губы.

– Я не ем много.

Отлично. Мне не грозит прибавить вес при таком рас- кладе. От чудаков бывает польза. Однако есть хотелось и сильно. А еще хотелось с радостью разделить стол с ним, одновременно наслаждаясь новыми или уже знакомыми вкусами, говорить о чем-то, смотреть в глаза, испытывать удовольствие от трапезы и беседы вдвоем – очень этого хо- телось.

– Ты не находишь, что еда объединяет? Что совместная трапеза не даром в древности…

– Нет.

Двух мнений быть не могло. Потом только, гораздо позже мне станет известно, что истинная причина этих отказов от еды вне дома вызвана вовсе не гипертрофированной брез- гливостью или приверженностью к духовно-телесным прак- тикам. Просто Тим – если такое бывает «просто» – просто Тим катастрофически стесняется есть на глазах у других лю- дей. Для него прием пищи – едва ли не более интимное дело, чем секс. И чем ближе, чем интереснее ему человек, тем этот страх сильнее. Его жизнь – метроном: «оставьте меня в по- кое; не оставляйте меня одного». Когда Тим расслабляется, когда этот страх отпускает его, он становится ненасытен. Очаг аппетита, который разгорается тогда в нем, гасят толь- ко две вещи – работа и присутствие других людей.

Мы молчали. Эти продолжительные паузы, казалось, становились все дольше и давили, будто самопроизвольно раскрывающийся в тесном помещении спасательный плот. Порой незаменимый, сейчас он грозил если не задушить, то выдавить прочь из небольшого пространства между нами одного из нас. Тим при этом не испытывал никакого неудобства. Он привык «разворачивать» этот спасатель- ный плот везде, где находится.

– Тим, – я решилась нащупать в кармане ключ, острием которого нацелилась на резиновую стенку молчания. – по- чему ты молчишь?

– А что? – был неторопливый ответ.

– Ты молчишь все время. Пока мы гуляли, я пыталась за- говорить с тобой то об одном, то о другом. Но ты слушаешь. И все. И не отвечаешь.

– Я отвечаю.

– Про себя?

– А надо непременно вслух?

– Ты серьезно? Как же тебя тогда понять? Я говорю будто в пустоту.

– В этом главная ошибка.

– В чем?

– Ты говоришь не мне, а в пустоту.

– Да тебе, но получается, как в пустоту.

– Если бы ты говорила со мной, а не с кем-то, кого ты себе вообразила, тебе не понадобился бы ответ в словах.

– Понадобился. Я живой человек. Мы живем словами.

Мы думаем словами, обмениваемся словами.

– Не обязательно. Я – нет. Я думаю иначе.

– Ну да. Опять музыка.

– Образы. Если я думаю образами, я не могу ответить тебе словами.

Я не знала, как быть.

– Мне интересно с тобой, но я не знаю, как можно про- сто быть рядом и все. Ради чего тогда это нужно? – защища- ла я свое зыбкое положение.

– Может быть, и не нужно. Я замерла.

– Не нужно?

– Если один человек не может просто быть рядом с дру- гими – думать, жить, работать – значит, не может. И не надо пытаться.

– Но почему?

– Самое правильное общение – когда люди понимают друг друга без слов. Ты должна понимать меня без слов. Как поняла меня тогда.

Возмущению моему не было предела. «Ты должна». Я, видно, грежу. Он на полном серьезе, без тени сомнения говорил мне такое. «Тогда», он говорил о том, когда не от- пустил меня впервые.

«Что там было понимать-то?» едва не вырвалось у меня, но, слава богу, я сдержалась.

– Тим, я знаю. Я тоже считаю, что понимать друг друга без слов можно. Но это когда слова сделали между людьми

свое дело и сделали их настолько ясными и близкими друг другу, что могут посторониться. Тогда молчание не будет тягостным. Но когда мы встречаемся, чтобы провести вре- мя вместе и расстаться вновь на неопределенный срок, как можно терять это время молча?

– Жаль, что ты этого не понимаешь.

– А почему именно я не понимаю? Разве ты меня пони- маешь?

Он смотрел мимо меня.

– Слышишь? – спросил он. – Сколько слов. И никто нико- го не понимает. Ни застолье, ни разговоры не объединяют. Он состроил гримасу, мол, «съела?» Мне хотелось при-

бить его на месте.

– Застолье, на котором нет еды, Тим? Разговор без слов? Люди, которые молчат и ни с кем не ужинают, остаются одни.

– Ты не первая это говоришь.

– Кто бы мог подумать? Неужели? Только тебе-то что, тебе слова не нужны. Лучше уж тогда на необитаемый остров. Что тебе делать среди людей?

Он наклонил голову, и вдруг выражение его лица пере- менилось.

– Жить.

Куда-то все мое раздражение сразу делось.

– Голодным и молча? – спросила я, почти уже смеясь.

Он вновь смотрел на меня. Он не просил себя жалеть. Он видел, что я могу встать и уйти, так близко мы подошли к словам, произнеся которые люди встают и уходят. Плечи его передернулись, будто не зная, хочет ли он пожать ими в сомнении или сделать другое движение. Вдруг ладонь его, только что бездвижно лежавшая на столе и почти слившая- ся по цвету с серой полотняной скатертью, дернулась, паль- цы вытянулись в мою сторону и он поймал мою руку, тере- бившую салфетку на краю стола и в плавном напряжении потянул к себе.

Более глубокой ночи между нами в то время я не пом- ню. Неоспоримое нас притянуло друг к другу. Без слов быть действительно нельзя. Без слов нельзя слышать друг друга. Даже молча. А с ними и молча можно. Еще как».

«Я полюбила его, когда смотрела, как он играл «Чакко- ну». Озаренный, воспламененный, слышащий только ее. Ка- залось, чутье его и все чувства – и слух, и обоняние, и зрение сконцентрировались не только в тайне, таящейся в ушных раковинах, но и в самой коже на кончиках ушей, в крыльях носа, в контуре слегка припухших от волнения губ.

Тим всегда живет во мне. Таким, каким я услышала его впервые. Прекрасный, дивный скрипач. Моя жизнь. Моя кровь.

И пот. Я видела, как секлась, точно сгоревшая на нем, подкладка его концертных пиджаков, как меняли цвет его рубашки, как краска испарялась с них.

Тим – не просто музыкант, он актер.

И любовью он занимается так, точно играет концерт. Кажется, все хотел почувствовать и понять, до какой сте- пени крещендо дойдет терпение и сила телесного прилива и сердцебиения. Порой я чувствовала себя скрипкой в его руках, ощущая прикосновения тонких кончиков его паль- цев или улавливая взгляд из-под его полуопущенных век.

Тим – нюхач. Его чуткий нос, как нос экзотического жи- вотного, способен выловить и распознать такие оттенки запахов, какие обыкновенно человек чувствует, только ког- да их становится слишком много. Он тщательно выбирает одежду и обувь. Натуральное, живое, качественное он, сам того не всегда осознавая, узнает и находит по виду, фактуре, цене, запаху и вкусу. Он не может позволить себе съесть что- то плохое. Он ест мало и быстро простую и исключительно вкусную пищу.

К чему я все это? Естественно, из желания похвастаться – ведь среди вещей, которые так нравятся Тиму, и которые возводят его на вершины радости и восторга, вот уже много лет еще есть я.

Доходит до того, что он временами выставляет парти- туру на воздух, ставит ее у окна, кладет на стол в саду или раскрывает на столе кофейного заведения, уловив какой-то особый запах, уверенный в том, что она должна «услышать» его и «впитать».

Чудить Тим умеет. В этом они с Джерри могли бы сорев- новаться. И неизвестно, кто бы победил. Вся разница в том, что Тим это делает серьезно, без доли или намека на самои- ронию. И обижается, когда над ним смеются, в то время как Джерри – ему палец покажи и он засмеется. Свою смешинку по отношению к себе и всему миру он проглотил с первым глотком воздуха, когда родился. Вторая, видимо, досталась мне.

Но именно эта глубинная искренняя серьезность Тима без тени сомнения в своем отчаянном чудачестве оказыва- ется иногда убедительнее самокритичности Джерри, кото- рая на конкурсе чудаков недопустима».

В первую их весну, до расставаний, встреч и новых рас- ставаний, прежде чем они вновь соединились во время съе- мок фильма «Перспектива», Флора увидела картину, кото- рую запомнила навсегда.

Из окна второго этажа она наблюдала, как Тим, стоя спиной к дому, футах в трех от стены, не закрывая глаз, но слегка запрокинув голову и подставляя лицо солнцу, точ- но для загара, совершал действо, никогда ею не виданное. Приподняв руки, слегка согнутые в локтях, разведя их чуть в стороны, и направив кисти от себя, он перебирал пальца- ми воздух, словно тот был пронизан невидимыми нитями. Правая рука иногда делала треугольнообразные взмахи, на- поминавшие дирижерский жест, мгновенно сменяющиеся неканоническими переборами воздушных струн. Будто про- странство вокруг являлось ему видением огромного струн- ного инструмента. Или это было и не видение, а безусловно им осязаемое явление.

Время от времени он делал движение рукой, словно, подцепив пальцем очередную нить, подтягивал ее выше и посылал дольше, вперед, прочь от себя, сообщив ей ее ноту и тональность. Тим репетировал новый концерт.

Фло замерла, держа в руках сетчатое «гнездо» для ам- пельных цветов с только что посаженными анютиными глазками. Она очнулась, когда плечи стали затекать.

Руки Тима говорили с воздухом, одновременно слыша его, вбирая нечто из него и повелевая ему отзываться. Фло

могла поспорить, что уже через несколько минут услышала звучание его движений, но опознать, какой это инструмент, не смогла бы. В какой-то момент Тим поднес кисть правой руки тыльной стороной ко лбу, как бы заслоняясь от солнца. Пальцы его продолжали перебирать воздух, а левая рука, ка- залось, закрепляла нити в основании нового рисунка.

Хрупкий, тонкий.

Когда Фло наблюдала за ним в минуты работы, а он не замечал этого, ей часто хотелось сказать про себя – «пальчи- ки» о его пальцах, «ручки», а не руки, «спинка», а не «спина». И не от того, что умиление делало его «меньше» в ее глазах. В такие минуты она испытывала ни с чем несравнимую неж- ность к младенчески незащищенному существу, в котором проглядывалась титаническая мощь. Неистово сладостное, это чувство почти лишало воли, становясь мучительным, пробирая до мурашек, ошпаривая, как озноб. Одно един- ственное желание – чтобы он был жив. Только жив.

Дата добавления: 2015-08-18