Глава пятнадцатая: перелетные 2 страница

- А то, детка, - обернувшись, подмигивает. Навстречу несется грузовик, - то ли еще будет, если...

Я мог бы спровоцировать аварию, не предупредить, угрохать нас обоих… по заслугам. Кишки шнуруются морскими узлами. Желтые глазницы фар, ближний свет, не больше десяти метров расстояния. Из разинутой пасти смерти капает ядовитая слюна; старая карга тянет к нам свои когтистые крючья.

Умереть или умирать?

- На дорогу смотри давай, - кричу ему, - если не хочешь присоединиться к Кэт прямо сейчас!

Брат маневренно огибает фуру: водила не успевает даже у виска ему покрутить, на такой-то скорости. «Охуеть», - сглатывает, - «и вправду чуть не откинулись». Не могу понять - хотелось бы мне оказаться под колесами? И, если да - за каким хреном я его предупредил? Размазанные по асфальту органы, искореженный транспорт - ляпы крови на капоте. Мы заслужили, мы ведь заслужили, да? Почему тогда меня трясет, почему ком забил горло, и пальцы на его животе - не зажались, не сцепились - спаялись?

Почему я так боюсь увидеть его мертвым? Я столько раз представлял себе Тони, растерзанного одичалыми псами, с башкой, проломленной арматурой, задавленного, в луже черной крови и зловонных испражнений! Изобретал такие обстоятельства, что маньяки из детективных романов удушились бы от зависти… но когда дошло до дела, перетрусил как дошкольник, которому кто-то очень добрый сказанул, что мама не будет жить вечно. О чем я вообще? Тупость. Это сравнение неуместно. Вот Кэт действительно была похожа на маму… чем-то. Впрочем, какая теперь разница. В ее волосах вороны плетут себе гнезда. Ее плоть - пища для червей. Ее саван истлеет - ее кожа сгниет в земле. Но я не хочу забывать о ней - вытеснять вон из головы, прочь из сердца, как он советует.

Ее звали Кэт. И она была.

А Тони есть. Расхристанный, растрепавшийся, кинувший мотоцикл возле дома - едва ли он возьмет за правило заталкивать транспорт в гараж. Я отошел к дверям, курю, а он сбрасывает пиджак на сиденье - разжарился что ли? Весь взбудораженный, взволнованный - пометить дату откормленным крестиком в календаре - смотрит на меня пристально так, и со всей патетикой провозглашает:

- Ты с ней не отправишься. - Так вон оно что! Чувство собственности взыграло. Пепел снежными хлопьями кружится под ветром. Дым летит мне в лицо - туда же пролезает бесстыдная краска.

С Кэт? С Кристиной? Двоякое толкование несложной фразы.

- Не начинай, - затянуться, унять дрожь, угомонить раздражение, - это мне решать, ехать или нет.

- Решать тебе? - усмехается. Вразвалочку, ближе. - Когда тебе нравилось решать самому? Для тебя решение - всамделишный пиздец. Предоставить грязную работенку высшим силам, року, судьбе - это да. Но так как ты в такую чепуху не веришь, кому-то еще. Кому-то, кто неподалеку.

С порога - сверху вниз, но он все равно выше. Как-то внутренне выше… не знаю, как объяснить. Пульс заколачивает гвозди в сердце - и снова эта необъяснимая реакция, то, что люди называют «химией», а я прикрываю скромным названием «временное умопомрачение». Тони раздевает взглядом, и это не просто приукрашенный книжный оборот - его взгляд заставляет меня как-то уменьшиться в размерах, съежиться, чтобы оставить хоть кусочек неизученным. Нетронутым.

- Прекрати так смотреть, - лопочу, - отъебись от меня. Достала твоя самодовольная морда…

- Пиздуй нахуй. - Красноречиво затыкает. Выдергивает из моих раненных пальцев сигарету и, вышвыривая ее в неизвестном направлении, впивается мне в губы. В груди, оно - спотыкается, как… подскажите настоящее время инфинитива «захолонуть». Примерно, только сильнее. Оно выходит на такие ритмы, которых не выстучишь не на одном барабане. Кусая, почти выдергивая язык зажимом зубов, стискивая волосы так, что корни скрипят, он срывает с меня куртку - прямо на землю ее, без церемоний. Я руки - под его футболку, еще ближе, еще горячее… вспомнив, где мы находимся, задыхаясь, выхрипываю ему в рот:

- Зайдем… - вздох, - зайдем… - стон, - они пялятся. - Кто они? Соседи? Камеры? Призраки?

- Пускай, - рычит Тони и вбивает меня в косяк, не отлепляясь, насилуя губами, притягивая языком - я уже сейчас готов кончить от его едких поцелуев, от ладони, по спине спускающейся ниже, к заднице. Я пытаюсь его оттолкнуть, но, как нетрудно догадаться, получается отвратительно. Я не хочу потерять момент. Не хочу назад в тишину, в пустоту, в одиночество… отвлеки хоть на десять, хоть на пятнадцать минут. Ей все равно, кто меня трахает.

Бедрами вплотную, твою мать, вот это стояк… втаскивает в коридор, едва прикрыв дверь, дергает с себя майку, сдирает мою кофту, тянет в зал, больно ухватив за локоть. Одежда расстилается следом: здесь прошлись два озабоченных кретина. Но нам насрать, обоим - он, захапав горстью мою шевелюру, нагибает меня над мягкой спинкой дивана, отнюдь не нежно спускает джинсы. Это похоже на буйнопомешательство - разработки толком нет, врывается в меня как заключенный, изголодавшийся, долгие годы копивший безвыходную похоть. Быстрее, до синяков, до хлюпанья растянутых стенок - зажмуриться, хватануть что-то, что рядом - грядушка? Диванный валик? Что-то настоящее, чтобы не улететь вконец - его ладонь на моей талии, вторая в колтунах зарылась, пригибая ниже - оргазм сносит нас, мы орем, оба - не то, чтобы я томно скулил, а он стоически кончал молча, так бывает, но не в этот раз: кажется, мы кричим так, что соседям впору полицию вызывать, и кто что испачкал - похуй, потом ототрется.

Больно, больно, больно.

Сперма и кровь стекают по ноге - в тот раз так же было? Не помню. Не существенно. Сгребает меня за шкирку, толкает на многострадальный диван - воздух? Какой воздух? Мне кислородную маску впору надевать, как и ему: от прически ничего не осталось, всколоченный, распаренный - я не лучше. Не расшнуровывая, вытряхивает из единственной кроссовки, срывает штаны - все к ебеням, все к черту… его наручные часы цепляются за ремень, доканывают.

- Да сними же их уже, блять, наконец! - шиплю, и те, словно сжалившись, поддаются. Закинув мои ноги себе на плечи, Тони входит… моим воплем мертвых поднимать самое оно: если бы. Втрахивает в обивку, зажав горло рукой, до хрипоты, стоны в хрипы, крики - в стоны. Мне чудится, а может и на самом деле, что он задевает стеклянный прикроватный столик, и тот с печальным звоном расшибается о ковер, ваза с цветами - туда же. Мелкие толчки, «вылеты» наружу, заново - внутрь, в блядски раскрытое очко. Нет любви, нет ласки - только вожделение, страсть, запах смерти и секса, крови и пота. Шиплю его имя, крою матом, призываю то бога, то Кэт, то самого сатану - непонятно, что хуже. С оттяжкой, мощно, глубоко, и кто сколько раз доходит до финиша - после третьего счет теряется, я теряюсь, я царапаю его спину, он оставляет засосы у меня на шее, на груди, на ребрах, подряд: весь размеченный, опечатанный, принадлежащий, я дохну и выдыхаю его, как дым: «Тони…» Он целует мои распухшие губы и говорит: «Ты - мой».

И мы падаем рядом. Валимся совершенно без сил. Издалека грузно шумит океан. Внутри расползается опустошение. Он добирается до моих вывороченных наизнанку джинсов и возвращается с сигаретами. Закуриваем, лениво подпаливая от одного фитиля.

- Квартиру. Отдельную. Нам. - Бессвязно заключает Тони. - С небьющейся мебелью.

Разгром от улицы вплоть до дивана такой, что и за полдня не управиться. До прихода предков может час, может минуты. «Тина», - просит он трубку, - «задержи их хоть на полчаса, у нас тут непредвиденный швах». Прости меня, мама, - думаю я в полуотрубоне, - прости меня, Кэт.

***

Проблемы в семье? Аврал на работе? Жесткий секс - вот решение всех ваших проблем. Жесткий секс - и агрессии как не бывало. Даже вина не так сильно сжирает - инициатива исходила не от меня. Глупые оправдания. Не перед кем отчитываться. Не перед кем искать лазейки. Зачем мечтать о том, чем бы мы сейчас занимались, будь она рядом? Зачем зря сыпать на раны соль? Ничто. Бесчувственность, окаменение. Вот он я - на данной стадии.

За огромным арочным окном гостиной расстилается, утихомирившись, ночь. Мама потихоньку играет на концертно-коричневом рояле. Свет встроенных в потолок флуоресцентных лампочек заполняет комнату приглушенным, таинственным сиянием: растения в антикварных подставках, цветы в горшках, вмонтированный в стену камин, над полкой - картину эпохи барокко. Нам, не без помощи клиннинговой компании, удалось примять погром до их появления, и все дружное семейство в блаженном неведенье разместилось здесь. Мы с Тони - на том самом диване, застеленном для понту/конспирации пледом, моя голова на его коленях, но этому не придают особого значения, не цапаемся, значит все ОК. Брат задумчиво дотрагивается до метки у меня на шее - багровой печати собственных губ. Дэвид затонул в тахте напротив с ноутбуком вместе, Кристи в кресле читает шекспировского «Гамлета», периодически сбрасывая нам СМС-ки на мобильник и отвечая по мере их поступления на ее раскидной телефон. Любопытно же, что у нас стряслось. Двадцать первый век. Несколько метров расстояния и невозможность беседы вслух.

«Что вы опять наворотили, и куда девался стол?» - хныканье сообщения. Строго смотрит поверх книжки, из-под сонной повязки на глаза, задранной ко лбу вместо обруча. Ей не идет строгость.

«Стол в утиле. Не говори о нем, может и прокатит». - Тони отвечает за нас обоих, споро стуча по виртуальной клавиатуре. Я прислушиваюсь к первым аккордам бетховенской «лунной сонаты». До встречи с отцом, мать была примерной девочкой, хорошо училась, навыки фортепианного мастерства развивала - впоследствии пыталась донести до меня какие-то зачатки, не без толку, мне терпения не хватало. Туманная, вдумчивая, многогранная мелодия рассеивается на ноты в громком безмолвии зала.

«От первого вопроса увильнуть не получится. Что вы тут устроили?»

Тони, недолго думая, складывает ей две буквы Caps Lock-м - «FU».

Кристина хмыкает. Я бормочу: «Нельзя было как-нибудь помягче?»

«Ты что, Крис», - пишет она мне, - «он впитал манеры с алкоголем».

Впрочем, мне почти все равно, что кто сказал. Я засыпаю. Отключаюсь, перезагружаюсь, вылетаю из системы, гибернирую. Грустные звуки сонаты, щелканье клавиш… и темнота.

***

Ее кобальтовые локоны перекинуты вперед, стыдливо драпируя грудь - так же, как на рекламных фотосъемках в стиле «ню» позирующие модели прикрывают прелести от прожорливых объективов. Она, совершенно всколоченная, идеально разоблаченная, обустроилась у меня на коленях, заложив ногу на ногу. Подносит к измазанным, разбухшим губам сигарету, раскуривает со свойственным ей одной невинным бесстыдством. Я, в наспех нацепленных джинсах, засел на мешке с чем-то рассыпчатым (Кофе? Марихуана?), Холлидей шмаляет неподалеку, тоже топлесс. Мы под кайфом, мы в нирване, у нас один бычок на двоих и общая… у нас общая душа.

- Я никогда не состарюсь, - невпопад говорит Кэт, - мне всегда будет семнадцать.

Все легче и легче. Она невесома, не повинуется притяжению, не давит на мои ноги своим итак птичьим весом. Обнять ее, обхватить, удержать: цепляю лишь воздух. Она - голограмма, ее нет, не существует! Буду молодой целую вечность, - колебания атмосферы, - не заболею, не покроюсь морщинами. Мое лицо не избороздят язвы и бородавки. Я не умру, потому что мертвое умереть не может. «Нет», - ору я в никуда, - «не уходи… не растворяйся. Я придумаю что-нибудь, обещаю!» Зачем придумывать? - удивляется, - так намного лучше! Никто не встает между тобой и ним. Ты уже забываешь меня. Вот смотри, милый, нет никого! Пропадает. Ясно проступают контуры братца, нет синих волос, приставших к моей щеке, нет ее истонченного, размазанного лица.

- Ну и дура же ты, Саммер, - равнодушно бросает Тони, - что толку в том, что ты выиграла?

Убить его. Врыть в землю - нет, сжечь! Заживо спалить в очистительном костре инквизиции. Полыхает пламя, все горит, мы горим, вдвоем - библейская кара, только дьявола не видно.

- Кэт! - кричу я, кричу, до хрипоты срывая связки, - Кэт! - Кричать нечем. Огонь поглощает все.

***

Я вскакиваю в темноте - подушка плюхается на пол, лунные блики застывшими квадратами высвечивают ковер. Тони прикорнул на диване напротив, свесив руку, подогнув ногу. Рядом. Выпустите меня, я хочу снова научиться дышать! Выпутываюсь из складок подоткнутого пледа, как был, в футболке и спортивных штанах проношусь в прихожую. Топот шагов. Стук. Дверная ручка. Скрип. И во двор, на улицу, наискось по газону, мимо мрачных домов, я бегу, загребая пыль тапочками на босых ступнях, бегу, просто для того, чтобы бежать, никуда конкретно, ни к кому, ни зачем. Я спотыкаюсь в чьем-то палисаднике и падаю, сваливаюсь в пыль и не встаю - кость к кости, прах к праху. Падаю и скукоживаюсь, и задушенно подвываю, и не стараюсь сдерживать слезы, но они не приходят, не освобождают.

- Дура, - хриплю я небу, - дура ты, Кэт! Забивать - так обоих, а ты - ты, эгоистка - в одиночку! - невменяемо мычу, стягиваю лохмы вперед, пригибаясь ниже. - Думаешь, я тебя вот так легко отпущу? Да пошла ты! Черта с два! - там, под глиняной толщей. Где-то внизу. Или наверху? - Ты слышишь?! - Безнадежно. Бессильно. Бестолково. Холод пробирает насквозь, на майку грязь налипла, я скатываюсь, и трясусь, и бессвязно обращаюсь к ней, прошу ли, угрожаю ли, не помню, не знаю. Прихожу в себя только тогда, когда замечаю Кристину, невнятный силуэт с курткой через плечо. Кристина опускается около, набрасывает на меня верхнюю, утепленную тряпку, и обнимает, я пачкаю ей платье, смыкая ладони у нее за спиной. Бинты избахромились, под них забились земляные комья. - Готовь оправдания заблаговременно, - предостерегаю Кэт про себя, хотя, может и вслух, - красивыми глазками не отделаешься. Боже, ну какие теперь у Саммер красивые глазки? Они растеклись, в глазницах змеи строят гнезда!

- Пойдем, - мольба в тоне Кристи, - пошли в дом. - В дом. Не «домой». - Это проболит, не пройдет, но отпустит, вот увидишь. - В хилом платьишке, без пальто - она и сама дрожит. Метнулась за мной, схватила куртку мне, вся распокрытая… это встряхивает, отрезвляет.

- Забери меня отсюда, Крис, - клацаю я зубами, - забери. Меня. Отсюда.

Бессмысленное бегство. Куда бы я ни направился. Она останется. Во мне.

- Заберу. - Обещает та. Обещания - я им уже не верю. Кэт много чего наобещала. И где они сейчас? В деревянном ящике. Сквозь щели пробивается вода... паразиты пожирают ее мясо. Смердящие фимиамы вместо духов. Гниль, разложение - вместо амфетамина.

***

Мы сидим в лоджии, укутавшись куртками - курим. И Кристи рассказывает мне о девочке Тине, которой было всего восемь, когда все случилось. «Тони был совсем крохой», - говорит она, - «он не помнит. Дэвид как раз шел в гору, женился, прочно закрепился в солнечной Калифорнии. А я была совсем одна». Вдыхай. Будет лучше. Смотрит на звезды, затягивается, продолжает. «Она сделала все сама… тоже», - боль помехой пробегает по ее лицу, - «это была моя мать».

Я почти вижу это своими глазами. Маленькая Кристина тормошит неподвижную, успевшую застыть женщину, наглотавшуюся аспирина… облатки выпотрошенными птицами валяются вокруг - она приняла не меньше пятидесяти штук. Но «детка Ти», как ее тогда звали, не знает смертельных дозировок, она вообще ничего не знает кроме того, что мамочка уснула и не просыпается, что нужно позвать кого-то на помощь - а пьяный отец валяется в отключке. И Ти бежит, босая, по обжигающему снегу, бежит к соседям - чтобы те что-нибудь сделали. Они, понятное дело, не успели, - говорит Кристи, - и подозреваешь, что я натворила? Выгребла из аптечки остатки лекарств, и все их, кучей, чтобы «сходить за мамулей и притащить ее назад».

Она так спокойно рассказывает эти жуткие вещи, что оторопь пробирает и меня.

- Так нас, видимо, и увозили, вдвоем. Маму - в похоронный дом, меня - в реанимацию. После всего этого кошмара с капельницами, вымываниями и аппаратами, за мной приехал Дэвид. Отца лишили родительских прав, да я и не жалею как-то. Хреновым был папочкой. - Усмешка. - Вот брат оказался лучше. Сначала я дичилась, конечно, пряталась от всех. Пэтти, бывшая жена его, даже предлагала сбагрить чумную сестренку в дурку… случайно подслушала. - Выдыхай, девочка. Отпускает. - Дэйв не позволил. И потом, не знаю, как так произошло, но Тони, мелкая балбесина, - грустно улыбается, - стал требовать все больше и больше внимания. Таскался за мной хвостом. Знаешь, Крис, - потихоньку проговаривает, стряхивая пепельные хлопья за окно, - спасать людей лучше всего удается детям.

Она хотела двоих детей - мальчика и девочку. А мне было параллельно. Лишь бы с ней. Лишь бы она выбралась: ну куда ей, наркоманке, рожать? Остаться в живых - уже подвиг. Она с ним не справилась. Вдох-выдох. Вдох, выдох и Крис пускает дым голубоватыми кольцами, а я так не умею, у меня он распадается облаком, туманным, горьким. Мне холодно, и привкус на языке ацетоновый, формалиновый - дерет по нервам кошачьими когтями. Похожая боль, похожая - не идентичная. Тони вытащил Тину. И угробил Кэтрин. Баланс? Круговорот дерьма в природе?

- Мы можем слетать в Нью-Йорк? - спрашиваю. Я обещал свозить Кэт. Некого везти. Нечего.

- Куда захочешь. - Отвечает Кристи, поджигая от серебристой горелки. У нее была… схожая.

Что страшнее - помнить или забыть? Ее лицо в моем воображении такое отчетливое, что всякий раз, представляя ее, я испытываю почти физическую боль. Ее волосы - сумерки через усилитель; взгляд никогда не отражает ее целиком, всегда остается загадка, даже когда она фонтанирует откровениями. Она никогда не попадает в замочную скважину с первой попытки, в перерывах между затяжками всегда обстукивает фильтр большим пальцем с рвано обкусанным ногтем, и способна одновременно болтать по телефону, следить за сестрой, вслушиваться в плейлист и класть заключительные мазки на картину, скашивая один глаз во внепрограммную книжку или учебник химии. Эти подробности, которые все еще держат ее (слышишь?!) держат тебя здесь, со мной. Мертвые не умирают окончательно, пока они есть в памяти живых. Ты не умрешь, пока есть я. Ты жива, пока я тебя помню.

Но, блять, это слишком больно. Это слишком. Легче - контузия, слабоумие и амнезия. Легче прыгнуть под поезд или в бронежилете сигануть с моста. Выйти в окно. Всадить пулю прямо в разверзнутый рот. Легче искупаться в кислоте, чем каждое мгновенье вспоминать ее улыбку, зная, что не только от улыбки, от губ скоро ничего не останется. Это не передать словами. Об этом не пишут в пособиях. Куда проще отправиться на пикник к Вельзевулу в качестве почетного жаркого, чем понимать, что жаркое сделают из нее. Дыши - вот так, вдох-выдох. Ты все еще жив. Ты все еще способен окислять кислород. Глазеть на луну - облезлую небесную шлюху - тухлым, невидящим взором. Носиться по комнате, распихивать по отделам сумки предметы обихода, прерываясь на то, чтобы элементарно подышать. Вдох-выдох. Заглянуть в облюбованное Тони жилище, увидеть на кровати блокнот в кожаном переплете и без зазрения совести запихать к себе, между ноутбуком и электронной книгой. Что он мне, клешни посрубает за воровство? Я чересчур многое прошел, чтобы переживать о сохранности конечностей. Запястья по локоть. Запекшаяся кровь. Сесть на пол, пригнуться, дышать-дышать, держать счет. Вдох-выдох. Живи.

Дотяни до утра.

***

Я не хочу будить его. У нас не так много барахла - Дэвид грузит вещи в машину за один подход. Кристина ждет снаружи, переговариваясь с мамой, а я стою над братом, смотрю - на твердый подбородок с двоинкой посередине, на расслабленные мышцы, опущенные веки со следами въевшейся краски и тени от ресниц на щеках. На выседевшие пряди в темном каштане волос, заказную черную футболку с авангардным рисунком и надписью «Green Day», наглые руки, обхватившие декоративную подушку - свободные руки с выступами рвущихся к поверхности вен. Я склоняюсь к нему, намереваясь что-то сказать: но говорить нечего. Без слов целую его в щеку - пускай спит. Меньше мороки и душераздирающих сцен. Меньше припадков агрессии и головной боли. Чем еще, кроме проклятья, могу я тебя назвать, братишка? Ты во всем виноват. Не будь тебя, я не очутился бы на грани. Не будь вас обоих.

Люди ломают людей. У меня на них аллергия.

Отдаляюсь, не оборачиваясь. Выход. Голоса.

- Рано собрались, - говорит Дэвид, - теперь в аэропорту придется торчать невесть сколько. - Хлопает багажная дверца авто, шаркает зажигалка, искрит скупое зимнее солнце, пахнет дымом. Чувствуй. - Может и удастся взять билеты на ранний рейс, но поток туристов сейчас - слишком плотный.

- Ничего, - отвечает Кристи, - я как раз хотела выпить кофе. Больше нигде такого не отыщешь.

- Если что, звоните, - вворачивает мать, - ты уж… позаботься о нем. - Добавляет еле слышно. На ее месте должна была быть ты, - думаю, - что случилось и, главное, когда это случилось, мама? Когда ты перестала быть богом? Кэт в желтом платье, та же просьба, то же самое - ты просила ее побыть твоим замом. Видишь, как все удачно складывается. Всегда есть на кого переложить ответственность - и наплевать, сдержит ли человек слово или уйдет под землю. Мама негромко всхлипывает, Кристи что-то шепчет вполголоса, я не улавливаю, не различаю. Не существенно.

Я выхожу из дома, прикрыв глаза каплевидно-темными стеклами очков, и сажусь на заднее сиденье маминой новенькой «Тойоты». Я вернулся к негативу - к тому, с чего все начиналось.

Апатия. Безнадега. Пустота.

Обычно птицы в холодрыгу улетают греться на юг. Мы - ненормальные птицы, мигрирующие на северо-запад Штатов, а затем - дрейфовать по всей стране. Мы - те, кому не нашлось места. Те, у кого нет дома. Перелетные.

- Отвезешь их сама? - Дэвид - маме, - мне позвонил Харрисон, нужно нарисоваться в офисе.

- Конечно, о чем разговор. - Оборачиваюсь на них, застаю, как она быстро чмокает его в губы. Мне становится так худо, что дальше смотреть просто невыносимо - отворачиваюсь. - Я люблю тебя, - говорит мама, - возвращайся скорее. - Заткнуться наушниками? Неплохая мысль. Так и поступлю. Но сперва поднять стекло. Заглушка для телячьих нежностей. Кристина намеренно устраивается возле меня, мама за рулем. Машина трогается. Но мы не успеваем отъехать от особняка и ста метров, как из парадного выскакивает разобранный, толком не проснувшийся Тони. Он что-то кричит, но я не слышу. Открываю дверцу на ходу и требую: «останови, тормози!» Какой черт меня дергает, понятия не имею. Я выскакиваю и, спотыкаясь, несусь назад - может, отчалить без прощания было не лучшей затеей?

Он бежит навстречу. Я, запыхавшись, врезаюсь в него, и обнимаю, а он зажимает меня, несет какую-то чушь насчет «куда ты намылился, придурок, мы же вроде уже закрыли этот вопрос». Я гляжу на его опухшее после сна лицо, на глаза размазанные и выражение недоумения в них. И при всех - Дэвид на крыльце, мама, Крис в машине - вцеловываюсь в собственного брата. Серьезно, мне плевать, что они подумают. Он ориентируется быстрее, чем можно представить - Тони же - загребает меня и отвечает. Спросонок - и привкус ментола. Жвачкой давился что ли? Леденец на языке отметает непонятности - мятно-малиновый. Отлепляюсь, мимоходом цепляю шокированный взор отчима - и отрезаю: «Вопрос закрыл ТЫ. Мое решение - уехать. И моим же решением будет вернуться». Тони ест меня взглядом. Как-то странно - незнакомо. «Я люблю тебя», - вытягивает, - «тупорылая ты задница. Мне это как кость в горле, но я тебя - люблю». Меня - током в 220 вольт. Меня - дефибриллятором по сердечному ритму. На какой-то миг мне даже хочется остаться, но нет. Тихо, с придыханием, не подбирая слов: «Знаю. Я тоже люблю… тебя ненавидеть».

Ладонь на его щеке. Отпустить. Булавка под футболкой жжет, очки придавились к глазам, я ощущаю их твердость на кончиках ресниц. Тони. Ти-оу-эн-уай. Вот бы никогда не знать тебя.

Не любить. Не ненавидеть.

Развернуться и уйти, не вертеться, не косить через плечо. Не обращать внимания на мамино «вот уж не ожидала» и «ух ты ж ни фига себе» - Кристины. Убаюкивающее мурчание мотора, отпечаток на губах, Кэт наблюдает откуда-то из потустороннего измерения. 100%, та возводит очи к небу и усмехается: «Ну вы и дебилы, ребят». Ах да, у нее же теперь нет глаз. Только глазницы - и те полые изнутри. Мышиные колеса. Не смотри на меня так, мам. Поехали.

Глава шестнадцатая: погружение (часть I)

(DON”T) leave me alone.

Крупно, по центру, сверху - криво, черным по белому.

Ты орешь всем «отъебитесь», но боишься одиночества.

Мать начинает докапываться уже в машине. Снуют грузные авто, я встречаю ее округленные глаза в зеркале заднего вида. Тони и я, это же… неправильно. Мы же родственники. У меня же траур. Что ты предпочтешь, мам? Терпеть нашу вызывающе-открытую связь или потерять сына? Да, я эгоистичная свинья. Не суйся в мою жизнь. Оставь меня в покое. Вот Кэт не лезет напролом, если я сам не считаю нужным поделиться. И не из-за того, что ей плевать - нет, ей не все равно: никогда не было. Кэт чувствует, когда можно пристать - а когда разумней заткнуться. Редкая способность. Редкая девушка. Таких не бывает.

Перестраивайся.

Прошедшее время.

Больно? Перетерпи.

- Что это такое было? Что я упустила? - Вот она, истина бытия. Мама замечает вещи только тогда, когда они происходят строго под ее носом. Надо всосаться в Холлидея, чтобы ее ум, парящий где-то среди небесных кренделей, засек это и начал оценивать. Кристина улавливает незначительные факты и скраивает рациональные системы - ведущие к логичным выводам. Кэт интуитивно угадывает… ла, что творилось в моей голове, вне зависимости, произносилось это или нет. Но маме подавай готовенькое. Крис наблюдает за мной, как за рыбой в аквариуме, таблетки делали Кэт излишне восприимчивой ко всему, что касается ее лично. Хей, мам, я смертельно болен, ты знаешь? У меня опухоль души. Посмотри на меня.

Я здесь. Я был здесь все это время. А где была ты? Зачем ты меня бросила?

- Ты упустила целую эпоху, - говорю тихо, - и уже не наверстаешь. - Спокойно.

На самом деле мы не любим других людей. Мы любим себя в качестве любящих, только и всего. Я – хорошая мать, я даю своему сыну то, чего многие своих детей лишают, а именно – свободу. Я – правильная мать, я забочусь о будущем дочери; настоящее может быть любым, оно меня не интересует. Здравствуйте, меня никак не зовут, и я мама. Безымянная. Заботливая. Как в группе поддержки анонимных алко/сексо/шопо-голиков, -манов, -филов. Что я делаю не так? И почему, черт побери, я это делаю?

- Наверстаю, - стушевывается, выискивает слова, но разве теперь это важно? - я…

Я злюсь на нее. За то, что опоздала. По нарастающей - крещендо возмущения из ничего. Она не виновата, что меня сломали. Она не виновата, что я не справляюсь с жизнью. Но я повышаю голос, хотя она - водитель, и отвлекать - чревато. Перебиваю и набрасываюсь на нее:

- Ну так давай со мной, мам! - Иронично, задиристо, подначивая. Психо-тест на приоритеты. - Вообще-то это ты должна лететь со мной, ты, а не Кристина! - Кому какое дело? - Ты ни черта обо мне не знаешь, ты понятия не имеешь, что происходит, давай, компенсируйся… сейчас!

Ухоженные пальцы с глянцевыми фрэнч-ногтями душат руль. Она шумно выдыхает и заводит:

- Я не могу. Дэвид… - захлебываюсь обидой. Ее возлюбленный муж разбил меня в пух и прах.

- Вот видишь, как все удачно складывается, - не даю закончить - все ясно и так, - у тебя - Дэвид, у меня - Тони. Мы нашли кого-то, кто для нас важнее друг друга, ну разве это не здорово? - Тони и вправду важнее нее, - допираю с ужасом. Тони - гад и тварюга, но он хотя бы не кидал меня на произвол судьбы, умотнув на Карибы, не довольствовался лживым: «все хорошо». Он бы вышиб правду, если на то пошло. Насильно.

Я - спутанность сознания, неизвестность и потерянные ориентиры. Перекресток.

- Тони. - Задумчиво констатирует мама, включая мигалку-поворотник. - А Кэтрин?

Бам. С травмата в упор. Газовым баллончиком под оттянутые веки. Наповал. Зажмуриваюсь, нащупываю под кофтой шуршащий лист письма: одно дело - думать о ней, и совсем другое - слышать имя… так. Вскользь. Между прочим. Будто она есть, и маме просто любопытно, что у нас там с моей девчонкой/парнем. Номер забит в контактах. Первым по счету. Неужели не понятно, что она - превыше всего? БЫЛА!

- Джемма, я не думаю… - встревает Кристина. Набираю воздух, закачиваю в легочные ульи так, чтобы хватило на одну фразу. Не стоит, Крис. Я смогу произнести это. Смогу разобраться сам.

- Кэтрин. Больше. Нет.

Вслух. Принять бы это еще. Переварить. Заворот кишок. Закупорка. Разрыв и грязный «FIN». Если бы все было так просто! Человек - существо приспосабливающееся, вирус, адаптирующийся к изменениям среды: немного времени, и ты не вспомнишь точного оттенка ее глаз. Забредя без причины в парфюмерный отдел, не поймешь, отчего от одного взгляда на логотип бренда тебе непреодолимо охота выглотить все содержимое склянок и скорячиться на кафеле. Как бы я ни напрягал мозги, у меня не выходит вызвать в воображении лицо собственного отца. Образ – да. Но не лицо. Я не помню, почему опасаюсь собак и избегаю поездов. Нечто сильное с ними связано, как сейчас – с Кэт. Но что именно, фиг разберешь. У всего есть срок годности. См. под крышкой.

- Прости, - с искренним раскаяньем выдыхает мама, - я к тому, что… я хочу сказать… - запинается, - он твой брат, и это не вполне нормально, на мой взгляд, хотя это и твое…

- Сводный. - Снова скашиваю. - Даже не так. Он мне вообще не брат. - Аллилуйя. Да.

Ты сам придумываешь очередную чепуху, сам в нее веришь, и сам от этого страдаешь. Мы - не родственники. А я не обязан забывать. Что, если я каждый день буду о ней думать – это как накладывать свежий макияж… охренеть сравнил! Это как вскрывать поросшую розовой кожицей рану. До дряхлой старости, пока не подкосит склероз, пока маразм не выбьет умственные пробки. Мысль страшней карабина. Не промажешь – все в голове. Помнить невыносимо. Забыть невозможно. Заснуть или умереть? Калеки улыбаются. Инвалиды учатся справляться без конечностей, с гнилыми внутренностями. ВИЧ-инфицированные хватаются за призрачные шансы. Но, с другой стороны. Эвтаназия.

Дата добавления: 2015-08-09