Глава седьмая: обещания

Чирк-чирк-чирк. Карандаш возится по бумаге, стучит о подложенную книгу. Шаркает ластик, подтушевывая погрешности. Кэт обожает рисовать меня, когда я сплю: «Не шевелишься, не почесываешь нос, не поправляешь челку. Идиллия!» Первое желание – попросить не шваркать – меркнет в сравнении с дубинным толчком боли приблизительно в область темени, как подкравшийся из-за угла бандит. Думал, притупится? Держи карман шире! Ломает, будто по мне танк прокатился, да так и завис над останками, придавив гусеницами, облепленными костным мозгом и раскисшими органами. Доброе утро. Удачного дня.

- Ты вообще сегодня спала? – Ворочаюсь, приноравливаясь к разбитости, но глаз не открываю.

- Полчасика, наверное. – Хрипло так, прокопченным голосом. Плакала? Курила? Дымом не пахнет, но она могла и выходить. – У тебя губы разбухли и на шее синяки. Подходящий сюжет для Гойи.

- Ага. – Бурчу. – Тебе видней.

Скрежет прекращается. Всей шкурой ощущаю ее пристальный взгляд.

- Скажи честно… - Мнется. – Он и ты… ну… вы с ним… вернее, он – тебя…

- Да. – Отрезаю. – Блять. – Подвожу итог.

- Пиздец. – Подтверждает Кэт.

Вот и поговорили.

Раскрываю веки навстречу нечеткому силуэту, интенсивно грызущему нечто красное, продолговатое. На прикроватной «пристройке» - кружка с остывшим чаем, около, на блюдце, выложен улыбающийся смайлик из сырных крекеров. Щурюсь, разбирая чувство за пологом волос: тревога. Пантомима – невозмутимость.

- Спасибо. – Говорю ей. Еще не рассвело, свет за окном – рассеянный, белый, фонарный. В спальне тускло горит ночник, мебель отбрасывает гигантские тени. Она закатывает глаза, так что белки оголяются: не признает «церемоний». – Который час, не подскажешь?

Из-под кровати – облатку аспирина, выдавить, заглотить, опалив покарябанные миндалины.

- Около четырех. Рань несусветная. Можешь еще поваляться, если хочешь.

Сгорбливаюсь в кокон, натягивая одеяло по самые уши. Дудят евстахиевы трубы. Мышцы гнутся под меткими очередями диафрагмической шрапнели; расслабляюсь, купаясь в заслуженной боли – так мне и надо. Большего я не стою.

- Если тебе что-нибудь нужно, я рядом. – Сквозь гул доносится до меня голос Кэт.

Убаюкивающе скребет карандаш по бумаге. Я снова проваливаюсь в забытье.

Сны проносятся калейдоскопом, и во всех них – Тони. Во всех до единого. Стоит на коленях, а я вырезаю ему глаза, вкручиваю штопор в пустые, текущие багровым глазницы, обезображиваю, коверкая когда-то привлекательные черты в неоднородную, липкую кашу. Кромсаю на бифштексы, почему-то постоянно приказывая кричать: мне нужно услышать его вопли, мольбы – его унижение. Но он молчит.

Будит меня трескотня низкочастотных колебаний с зычным названием «индастриал». Нашариваю очки – прямоугольные, в тонкой черной оправе. Во дворе. Вернулся. Больше ничьи колонки не храпят так в… полшестого – подсказывают часы. Пододвигаюсь к «иллюминатору»: снаружи не заметно, отсюда – отличный наблюдательный пункт. Череп нудит, но уже не раскалывается. А ломка… что ж, ко всему можно привыкнуть.

Зачем мне видеть его? Зачем добавлять себе нервотрепки? Без понятия. Наверное, мазохизм пустил во мне корни. Или стремление окончательно и бесповоротно убедиться: все, что было вчера – не плод моего больного воображения: ноет тело, болит душа – не галлюцинация. Эта белиберда в моих мыслях… я точно слетел с катушек.

Через парадное выскакивает Кэт в желтом платье, локоть оттопырен, держит нечто блестящее за спиной. Что – не разобрать, диоптрии не позволяют. Тони квашено, вяло тащится к дому, она – наперерез, выясняет что-то. Растворяю форточку со смутным желанием вмешаться, созерцая этот спектакль – но оставаясь на месте, как прикрученный скотчем к подоконнику.

- На хрена надо было это делать?!

- Слушай, давай не сейчас, я чертовски устал и выдохся. Приходи лет эдак через триста... для мумий это – пустячный срок.

Я – пробуждение задремавшего было вулкана.

- Ты столько не проживешь. - Ловит его за лацкан пиджака, с невесть откуда взявшейся силой останавливая в полшага от порога. Выводит руку из-за спины: в кулаке зажат кухонный нож для резки мяса. Маленькая девочка с тесаком. Алиса из компьютерной игрушки. Он отшатывается, примирительно... предупредительно выставляя вперед ладони. - Я очень постараюсь быть объективной и никого не покалечить. – Механическим тоном, отрепетированным текстом. – Значит так. Больше не будет никаких вмазок и никакого взаимовыгодного сотрудничества. Все зашло слишком далеко. Мало того, что ты меня заставил плясать под свою дудку, превратив из эмоционально зависимой дурочки в подсаженную на кайф идиотку... но добивать, используя тех, кого я люблю, не позволю!

Тони скептически изгибает бровь, искоса поглядывая на оружие: ждет удобного момента, чтобы выбить? Мне страшно не за него, а за нее. Импульсивная, в бешенстве, но какая же крошечная!

- Неужели ты серьезно думаешь, что я позволю какой-то обдолбанной бляди мне указывать?

- Я такая, какой ты меня сделал! - Взрывается Кэт. - Я сбила все системы гребаными таблетками, только посмотри, я похожа на узника Освенцима, меня от любой еды наизнанку выворачивает! Девушка обязана быть худой, да? Плоской моделью? И сразу все полюбят, ведь именно из-за того, что ее ляжки чуть шире параметров какой-то дрочибельной знаменитости, ни одной гадине никогда не будет до нее дела, правильно? Да ни хрена подобного! – Как ошпаренная, сыплет обвинения ему в лицо. – Никому не будет до нее дела в любом случае! Пустышка от кутюр - ничтожество за пределами постели... таким мразям, как ты, больше и не надо, а мне не нужны такие мрази, как ты!

Наклоняется к ней, издевательски оттопыривая угол рта. Самоубийца? Коварный стратег? Либо знает ее достаточно детально, чтоб понять: это лишь угроза. Она еще не дошла до критической точки.

- Полегчало? Теперь заткнись и слушай. Мне глубоко фиолетово, толстая ты или тощая, живая ты вообще или нет. Ты находишься рядом с Крисом и это – единственное, что меня рядом с тобой держит, ясно?

Кэт выбрасывает вперед свободную руку и заезжает ему смачную пощечину: с разворота, так, что голова вбок откренивается. Бурлящая ярость колотит ее, как прямой контакт с проводом под напряжением, но каким-то чудом она ухитряется сдержаться, разжевать это и переварить, обрубая слова с леденящим спокойствием:

- Ты на десять метров не подойдешь к Крису, ублюдок. Его ты больше не тронешь – а мне терять нечего.

Разворачивается и скрывается в проеме, приложив, как следует, дверью на прощанье.

- Непостижима, мать ее. - Потерев ушибленную скулу, Тони косо усмехается и отправляется следом. Я, как выброшенная на сушу рыбина, застываю с раззявленным ртом, выпученными глазами, пальцами, до онемения сжавшими край. У нас не перестановка ролей. Это какая-то рокировка гендерной идентичности. Меня защищает девчонка – еще неделю назад подобное оставило бы неслабую вмятину на моей самооценке. Нынче же… что там от нее осталось? Одни лохмотья. Кусок привязать, кусок отчекрыжить. Разница есть? Разницы нет.

Я – невольное восхищение.

«Ради тех, кого люблю»… отказ от наркотиков, даже легких – каторжный труд. Необдуманно рубит концы под действием порыва, аффекта, громового морального потрясения… останется ли решимость, когда буча поутихнет, и гнев уже не будет прежним, ослепляющим? Сдюжит ли? Хватит ли мужества устоять перед соблазном? Я не эксперт, так что судить не имею права, однако в любом случае попытаюсь помочь. Не потому что больше некому.

Потому что мне не все равно.

До ее возвращения я успеваю упаковать роговицы линзами, создать видимость заправленной постели и закурить. До шарканья шагов Тони в направлении той комнаты я успеваю мысленно проклясть, навести порчу и пристрелить его порядка полусотни раз. Может, подмешать яду? В средневековье это было рядовым явлением… но в наши дни экспертиза незамедлительно выявит виновный концентрат, расследует и засунет меня за решетку. А мне пока что хочется жить, хотя бы для того, чтобы доказать всем, в том числе себе: такая мелочь, как неразборчивый, пьяный секс, не способна сломать. Мне параллельны его низменные инстинкты. Это больше не повториться – тема закрыта. Опечатана.

Я нужен Кэт. И не имею права хандрить – не теперь.

Она вкатывается, хрястнув замком – сквозняк. В комнате уже не прохладно – холодно. Ступни укрыты вышитой подушкой, многострадальная задница покоится на подоконнике, на ней – широкие штаны, над ней – светлая футболка. Коробок для футляра от маминого обручального кольца служит пепельницей: черно-серо-белые комки похожи на рулоны намокшей туалетной бумаги, а бычки на столбы, врытые в землю. На них еще собаки нужду справляют.

- Я же сказал тебе не подходить к нему. – Зачем-то огорошиваю прямо на входе. Кривится и мотает головой туда-сюда: так делают, когда оправданий много, объяснений еще больше, но утрамбовать это в связный текст мучительно сложно. Освобождаю от необходимости обтирать притолоку, добавив: - Все нормально. Я лишь хочу выкинуть его из нашей жизни, понимаешь? Да, трудно, учитывая, что он – мой брат, но попытаться-то никто не запрещает. Мы можем притвориться, что его нет – то есть вообще. – Заминка. – Нет публики – нет представления.

Нашей. Будущее не имеет к нему ни малейшего касательства. Наша жизнь. Моя и Кэт.

- Крис… - сконфуженно заправляет волосы за уши – аккуратные, как на картинке в учебнике биологии, плотно прилегающие; пряди за ними никогда не держатся, сползая обратно на лицо. – Я ничего такого…

- Ничего страшного. – Повторяю, хлопая по стылому искусственному камню около. – Иди сюда.

Она подходит. Она всегда приходит, стоит позвать.

Ее волосы распушились, взъерошились, на корнях не стерся слой свежей краски. Аммиачные смеси синего оттенка приходится искать в специализированных салонах: шампуни и лаки она не признает, нужно действенно, накрепко и без опасности поплыть, очутившись под дождем. И, если разобраться, она специально делает это назло мамочке. Подавать на худфак – слабо, но притвориться бунтаркой так заманчиво! Это как для Тони – тащить домой шалав, приторговывать дурью и пропадать неизвестно где до рассвета. Исходя из мне известного, ему предстоит подхватить отцовский бизнес; по меньшей мере, работать в корпорации, насиживая офисные пролежни на все тех же тридцать три раза упомянутых булках. Знакомьтесь: свобода. Это – как для меня напрямую провозглашать о своей, будь она неладна, бисексуальности, предоставляя всем подряд липовые отношения – натуральные, как мамин кашемировый свитер. Знакомьтесь: независимость.

Моя рука – на ее плече, моя сигарета – в ее губах. А он в отключке валяется, утомился, несчастненький. Разрушил, расколол, раздавил все, что можно и категорически нельзя: отдыхает. Ходить на цыпочках, думать шепотом. Главное – не чувствовать. Или чувствовать, но не то. Не науськивания взять нож, опущенный Кэт в изголовье: отомстить. Не предвкушение крови, разбрызганной по стенам, плакатам и предметам интерьера, не интерес, какого же цвета эта самая кровь. Так ведь неправильно. Попроси всевышнего избавить от искушения… если он есть, то не потрудится даже харкнуть в твою сторону. Ты – ничто. Ты – ноль. Как вчера, так и до конца этой говенной жизни.

Ее лоб утыкается мне в ключицу, ее пальцы заплетают мои. Затяжки от одной, по очереди – то я, то она. Кэт говорит, что больше ни за что не обратится к нему за отсутствием безнадежной необходимости. Напоминает: осталось немного, паршивые полгода, а потом – ВУЗ, бегство в другой штат, желательно поотдаленней; меня заберет с собой, не знает как, но наверняка что-нибудь сообразит. «Способ всегда находится» - заверяет нас обоих Кэт. Ее никотиновое дыхание шелестит мурашками по моей шее.

Сегодня я бодрствую урывками.

Школа. Надвинуть капюшон глубоко на лицо, темными очками глаза спрятать, наушниками изолироваться. Плевать на пересуды: они не знают правды. Убедить себя – основная задача. Внушить приблизительно тысяче людей, что ничего стоящего внимания не произошло – проблема №1. Саммер околачивается возле меня на переменах, но на уроках-то ее нет. Старшеклассники, недорослики, стойкий запах бутербродов, сигарет и ее любимого светло-голубого «Дольче-Габбана». Кэт взрослее всего на класс, однако наша «связь» итак всколыхнула волну всеобщего порицания – хотя будь она, наоборот, младше, никому это не показалось бы необычным. Сплетни, сплетни, сплетни. Коллективная личная жизнь. Все обрастает слухами.

Дамы и господа! Только сейчас и только у нас! Подходите, не стесняйтесь – полуновенький простофиля, оприходованный собственным братом! Ну, что топчитесь, пялитесь как баран на новые ворота? Это же такая сенсация! Чесалка для языков, платить не стоит, все за счет фирмы!

Мне хочется взобраться на парту и орать, срывая связки, пока не охрипну; орать, до какой степени я его ненавижу, и палить из крупнокалиберной винтовки с оптическим прицелом в каждого, кто велит заткнуться. Мне хочется покромсать себя на сочные ломтики первосортной человечины, завещав приготовить из них ему – ужин. С овощами и майонезом, с ядреным соусом чили. Гарнир в форме черепа, вместо глаз – половинки сердца.

Обеденный перерыв.

Я говорю Кэт, что сваливаю, потому что… потому что. Та дерет зубами губу, спрашивает, хочу ли я, чтобы она слиняла со мной. Узнай о прогуле ее мать, скандалом не ограничится: уверяю, что все в пределах нормы, мне просто хочется уйти. Побыть одному. На самом деле это далеко не так, но нельзя же постоянно афишировать беспомощность! Нельзя быть таким эгоистом! Она отрывает взгляд от нетронутой порции и заявляет: «Ты можешь делать все, что хочешь. Номер у тебя есть. В любое время дня, ночи, когда угодно – звони. Я приду. Даже с того света».

И тут у меня в голове что-то щелкает – выгребаю ее из-за стола и настырно целую: посреди наводненного лицами кафетерия. Она вся расплывается, тает, как кубик сахара в кипятке, встает на носочки – маленькая, маленькая, маленькая. Ее почти нет. Она растворится, если не вмешаться. Если не подкинуть достаточный стимул, мотивацию, чтобы продолжать жить. У нее высохший рот и густой слой консилера на щеках, носу и подбородке. Волосы с фасада – шелковистые, мягкие, на затылке – сожженные щипцами, подвернутые бабеттой и заламинированные средствами для укладки. Кэт отвечает с недоверием и болью – болью, болью, нашей общей, моей косвенно и ее непосредственно. Много боли. Мало смысла.

Настойчивое ощущение, что я – заразный, и ей стоит носить респиратор, чтобы не подхватить неведомую инфекцию. А я напрямую передаю эту неизлечимую проказу, беспечно, бездумно презентую расслаивающиеся куски плоти, отваливающиеся от изъязвленного тела. Это уже не я. Это разлагающееся скопление использованных тканей. Постоянно трансформирующийся вирус СПИДа. Все уродливее и злее. Все запущеннее стадия.

Отрываюсь, провожу пальцами вдоль ее выдающейся скулы, наискосок. А в дверях ошивается очевидно не верящий своим глазам – Тони. Сморщенный лоб, поднятые брови, потерянность во взгляде, что не только не типично для него, но дико, странно, смешно. Заржать ему в рожу – вот чего я хочу. Кэт оборачивается – тоже замечает. Нечего всей этой швали любоваться внутрисемейными фекалиями: схватив Саммер в охапку, вырываюсь к выходу, мимо него, волшебным образом не среагировавшего, не остановившего, замершего, как истукан.

Я – сердцебиение. Распространившееся со скоростью торнадо, добравшееся до кончиков пальцев и подергивания век. Размалывающее грудную клетку кувалдой – выпрыгивающее из образовавшейся дыры диаметром в километр. Кэт не комментирует, наблюдая из-под ресниц. Поджимает губы так, что верхняя застилает нижнюю, воздушно поглаживает мою ладонь поверх наших все еще собранных рук.

- Пошли-ка отсюда, приятель. – Не терпящим возражений тоном. – Тут нам делать нечего.

У нее пятнадцатидюймовая талия, обрезанные джинсовые шорты, из-под которых торчат нейлоновые чулки – специально заезжали к ней домой: переодевалась. На белой толстовке с пропечатанным призывом «оставьте меня одну» сверху – рукописное маркерное исправление, черным широким фломастером, какими помечают названия виниловых дисков. «Не оставляй меня одну». Прямой призыв. Мне.

- Отношения, - рассуждает Кэт, вращая баранку и головой от меня к лобовому стеклу и зеркалу заднего вида: взгляд, как муха, застрявшая в плоскости из трех точек, - отношения нельзя загонять в условности и штампованные слова. Говорить нужно только то, что чувствуешь. Причем это должно быть не просто загрязнение озонового слоя, а что-то, подкрепленное делами. – На меня, на дорогу, в отражение проезжей части. – Из этого будет понятно и все остальное.

- Я ненавижу Тони Холлидея. – Цежу. В этом, по крайней мере, сомнений нет.

- А я? – Спрашивает Кэт. Вперед, вверх, вбок. Она буксует в замкнутом пространстве.

- На данном этапе ты – самое важное из того, что у меня есть.

Пафосно. Перегружено. Совсем не то, что она ожидала услышать. Но хотя бы честно.

Ее такой ответ вполне устраивает – задержав взгляд на станции «Крис» дольше нормального, Саммер часто моргает и – улыбается. Восклицает, что счастлива, а я… я за нее рад. Правда.

Должно быть, я слишком привык к ней, чтоб считать это чем-то особенным. Но однажды, в один восхитительно-закономерный день настанет момент, когда Кэт скажет: «С меня довольно. Я так больше не могу». А я не найду, что ответить… с чего вдруг эти рассуждения? У меня чересчур много шушеры, шелухи в мозгу. Такое чувство, что я вконец потерял способность осмысленно мыслить. Каламбур. Хохот в студию.

Мы смотрим телешоу. Точнее, как смотрим: она упулилась, будто загипнотизированная, я валяюсь в полукоматозе. Худые девчонки вертятся перед камерами, принимая всевозможные позы, маршируют по подиуму, лебезят перед знаменитостями, потехи ради заставляющими их выглядеть круглыми дурами. «Не быть мне моделью – ростом не вышла». – Вздыхает. Мой отяжелевший котелок покоится на подушке, пристроенной на ее коленях: отсюда наглядно просматривается подчеркнутая пушапом грудь под складками велюра. «Могла бы стать трэш-иконой, но задротствовать в блоге – не то, чтобы мое». Коленные чашечки – в подробностях. Классный экспонат для практикантов. Анатомичка. Трупы.

Эти ассоциации – следствие непрекращающейся ломоты. Позвоночник – мягкий, ни хрена не держащий хрящ, подогнутые к животу конечности не помогают от возобновившейся, сводящей боли внизу спины. Уже должен подействовать вырытый в домашней аптечке промедол, счет на минуты: бронебойная штуковина, возможно даже слишком сильная, но мне плевать. Кэт рассеянно перебирает пряди моих волос, приглушает звук и мурчаще, ласково поет колыбельную. Ее чуть простуженный голос без какого бы то ни было объяснения напоминает мне мамин. И я снова засыпаю, мертвым, накачавшимся анальгетиком грузом на тоненьких, похожих на палочки ногах.

Когда я разлепляю глаза, она все еще здесь, но не подо мной, лежит в стороне, держа рукой голову, погрузив голый локоть в комфорельную мякоть. На этот раз, к счастью, не использует в качестве натуры – уже прогресс. Судя по сизому лоскутку неба, дремлющему над спичечными конструкциями соседних домов, вечер стремительно скатывается к ночи. Глаза цвета венге, контур клочковатый, не точеный, как обычно: дрожь, тахикардия, нарушение координации. Под нижней каймой – черные размазанные пятна. За ней, на возвышении – перевернутая баночка от мультивитаминов, без крышки, опустошенная.

Снизу доносится тарахтение восьмибитных треков, возгласы как следует выпитых… да скорее всего, и ширнувшихся придурков. С него станется. Король вечеринок нервно дымит в сторонке.

- Почему ты меня раньше не разбудила? – Сиплю я.

- Тебе полезно отдохнуть. Меньше праздных мыслей. Меньше волнений. Я закрыла нас на щеколду. – Добавляет. – И стащила у мамы шокер, так что беспокоиться не о чем. – Проследив траекторию моего взгляда, оправдывается: - Ну хоть в последний-то раз можно мне оттянуться? Это – остатки заначки. Были.

Она еле удерживается на месте: так и подмывает вскочить, рыпнуться туда, к ним, скакать под лупящие из динамиков герцы, кривляться аритмической чечеткой пульса. Эта дрянь потихоньку меняет ее. Иногда кажется, что это управляет ей. Дергает за веревочки.

Снова праздник. Будни, выходные, все – чехарда разноцветных рамп.

Готовил тут все не он. Он лишь покликал пальцами, услышал моно-гудки мобильника, произнес несколько предложений, и кто-то менее везучий снова сделал все за него. Организация - ну что вы, его императорское величество не опустится до подобной ерундистики. Имидж сохранять – это да. Репутацию отвязного парня. Папочкины денежки отстегнуть посторонним дядям: сексапильным телочкам до фонаря. Их нужно накачать текилой, опрыскать вискарем, чтобы хлипкие блузки облепили силиконовые буфера и дать заглотать. За обе щеки, скупиться нечего. Как мне тогда, верно, братишка? Ищешь меня, ужравшись до свинского состояния? Или мы с легкостью взаимозаменяемы – я и твои продажные сучки?

Система обслуживания работает. В доме убираются горничные, снаружи порядок наводят садовники, машины чинят автомеханики, разносчики доставляют пиццу и блюда из ресторанов. Каждый пункт комфортного существования обывателя подстроен под какой-то сервис. Какая служба занимается восстановлением душ? Психотерапия? «Хотите поговорить об этом?» Не хочу, спасибо. Больше способов нет? Пластическая хирургия, нанотехнологии – на дворе двадцать первый век, а спасать самих себя так и не научились!

- Ты можешь делать все, что хочешь. – Говорю ей, опираясь на ноги, минуя сидячее положение, соскакиваю с кровати. – Можешь выйти наружу. Только держи при себе шокер… и постарайся не влипнуть в какую-нибудь переделку.

Подползает, сминая все еще ровно застеленный плед, по-собачьи, на четвереньках.

- Пойдем со мной. Оклемаешься, проснешься… Там столько людей, он не станет…

Я – необоснованное раздражение.

- Людей? Набухавшееся, отмороженное быдло – вот, кто эти твои люди! Для них скандал на тусовке даже лучше, чем реалити-шоу по кабельному! – Вдох. Выдох. Она не виновата в том, что он такая гнида. Вдох. Выдох. Сам себе противореча, обрываю тираду: - Хорошо, пошли.

Как баба в период ПМС, честное слово. С этим срочно надо что-то делать.

- Можем вообще уйти отсюда. – Предлагает. – Проехаться до Сан-Франциско. Поторчать в баре. Погулять в парке. Забронировать билеты в кино. Вовсе не обязательно постоянно быть тут. – Теребит изнутри щеку, там, где раньше была ямочка. – Еще успеем на него налюбоваться.

Кэт стоит на кровати – лицо немного выше моего. Лакированные кудряшки почему-то пахнут овсяными печеньями. Съешь она одну штучку – вперед кроссовками на вынос. В морг.

- Ладно, сейчас – вернусь, поговорим.

Уклоняюсь от ответа, прикрывшись естественными потребностями. Осторожно, подобно выжившему в постапокалиптическом романе, выбираюсь из бункера, высовываюсь в коридор. Худосочный белобрысый парень вжимает в косяк морковно-рыжую, разрумянившуюся девку с рвущимися из тугого топа сиськами зачетного формата. Оба – конкретно поддатые. При виде освободившегося «номера» он кидается туда, но я перегораживаю дорогу со старательно наглым и самоуверенным фейсом:

- Моя комната – не бордель, чувак. – Бордель – напротив. Подталкиваю задом дверь, а Кэт запирается с той стороны. Вышеупомянутый зад отдается нытьем вверх по надломанному стержню.

- Всего на десять минут, чувак, не жмоться!

Его рот так подвижен, что напоминает гиперактивную амебу. Я выгребаю из кармана заветное обезболивающее и глотаю на сухую, скривившись от царапки по сверхчувствительному горлу.

- Не думаю, что моей девушке это понравится.

Пытаюсь незаметно скрыться в туалете, но не тут-то было – там занято. Долбанув для порядка в пластиковую обшивку, отправляюсь на поиски другого. Едва успеваю отойти, замок щелкает и оттуда выпадает нечто, до десятка-другого водочных коктейлей бывшее моей симпатичной одноклассницей Бриттани. Гофрированные, гидроперитные волосы похожи на львиную гриву, тушь расплылась; она все еще прижимает к губам мятую салфетку. Амбре соответствующее.

Прифигев от ее «живописного» облика, я благополучно пропускаю момент, когда давешняя парочка исчезает в таком желанном кафельном мирке. Кто-то блюет, кто-то трахается. А кто-то в собственном доме чувствует себя лишним.

Бриттани прислоняется к стене, откидывая затылок на мазню малоизвестного кубиста, плачет навзрыд, зажимая склеенным, запятнанным желудочным соком, слизью и соплями бумажным платочком опухшую, с мешками и следами макияжа под глазами мордочку, не замечая зрителя – за поворотом, у лестницы. Вы имеете полное право обозвать меня бездушной тварью, но я предпочитаю не приставать с расспросами. Из колясочного, парализованного инвалида, балансирующего на канате без страховки, никудышная поддержка. Да и острота сочувствия притупилась, будто насосом выкачали. Запрещенные опиумные таблетки. Снижение боли, разжижение мозга.

Осталось потерпеть не больше двадцати минут. Не напороться бы за них на… на него.

Внизу, в зале – воссозданный ночной клуб. Лупают неоновыми глазами, флюоресцируют шары под потолком, желеобразные браслеты на дрыгающихся девчонках – все, на что не плюнь, мигает и сверкает, отражается в пайеточных платьях и стеклах полуопорожненных бутылок. Благоразумно обхожу гостиную, ограничившись косым взглядом – он сто процентов где-то там. Без приключений нахожу нужный «кабинет». Под анестезией отделяюсь от недомогания. Когда я возвращаюсь наверх, Бриттани уже нет.

Мы с Кэт уходим, сбегаем, сваливаем. Нам здесь не место. Нам нигде не рады. Мы – чужие.

Дата добавления: 2015-08-09