Глава шестая: отчуждение

У меня не было выбора. Эта мысль бродит по затягивающейся петле, в которую свернулся мозг, не выдержав испытания огнем. Извилины скорячились в клубок. С шушуканьем распадается на махровую пыль непрочный пергамент, пегим порошком летит вниз то, что представлялось незыблемым. Я пытаюсь подняться, хватаясь за грядушку, подобрать сложенные в кучу шмотки, а перед глазами все плывет, нет, не так: подскакивает. Буквальным образом, заевшей пластинкой, дабстепными рывками. Похохатывающий лязг в ушах, чертовски жарко и тошнотно, Кое-как нацепив трусы и штаны, ползу на четвереньках через пролет, к себе. Гордо шествовать как существо прямоходящее не получается, более того: я начинаю думать, если, конечно, еще способен на это, что мне кранты – умираю.

Поразительно не то, что такое приходит мне в голову, а то, что даже в нынешнем состоянии я – пугаюсь. Должен был бы призывать к себе конец, но… смерть – не выход. Веришь ты в бога или нет, не суть. Это тупик.

Закидываю на кровать руку, потом ногу, перекатываюсь, загибаюсь, борясь с кислотностью, лезущей наружу – ни в коем случае нельзя заблевать ковер: потом объяснять, что произошло, признаваться, насколько тебе хреново и каким боком в этом замешан Тони. Лучше сдохнуть прямо сейчас, чем позволить маме узнать.

У меня не было выбора. Чувство вины – остаточный эффект, отпустит. За то, что хотел этого раньше. За то, что не остановил. За то, что превратился в того, кем клялся себе ни при каких условиях не стать. Постепенно, невозможно медленно откатывает, мир перестает качаться и наступает жужжащая, бьющая по натянутым нервам тишина. Снаружи, из внешней вселенной, растрескивается по вискам, как молот по наковальне, одна из маминых любимых композиций: мне слышится что-то роковое, хотя та включала ее столько раз, что я успел выучить мотив практически наизусть.

Надо подняться. Сделать над собой усилие. Ни за что не показывать ему свою трусость, слабость, разложенность. Задница зудит, словно меня полк мужиков оттрахал, а не один сумасбродный уебан; гланды вдрызг расцарапаны ястребиными когтями. Не с первой попытки попадаю трясущейся ладонью в карман, за телефоном, тыкаю по клавишам, на память вбивая нехитрый номер. Я звоню Кэт – больше некому.

Она сожрет себя заживо за то, что не предотвратила, но мне эгоистично наплевать. Нет, я не настолько сбрендил, чтобы говорить о случившемся, но до невозможного хочу, чтоб в потоке этой жути она была здесь, рядом. Сочиню по ходу какую-нибудь более-менее правдоподобную отмазку… не купится ведь, слишком проницательна. Плевать… я устал выдумывать оправдания.

Палец замирает над кнопкой вызова, опускается на поцарапанный корпус. Не успеваю нажать зеленую трубку: вибрация вступает раньше, отображая входящий – Саммер. Почувствовала. На расстоянии. Жаль, что поздно – впрочем, это все равно не на что бы ни повлияло.

- Крис? – Перекрикивает шум Кэт. – Крис! Где ты? С тобой все нормально?!

- Поднимешься ко мне? – Голос срывается, откашливаюсь, повторяю: - Поднимешься?

- Три минуты. – Короткие гудки.

Скатываюсь на пол, с опаской принимая вертикальное положение. Переждав, пока перестанет кружиться голова, тащу с верхней полки свежую рубашку. Допиликав до ванной, заглядываю в зеркало, навалившись на раковину всем корпусом. Вспухшие, зацелованные губы, утрамбованный багровый сгусток на нижней, отекшие веки; космы дыбом. Коню ясно, после чего так выглядят. Или я стал мнительным. Или же дело во взгляде, в нем нет… вообще ничего нет. Потухший. Заледеневший. Пустой.

Свиристит вода, разбавляясь розовым, когда оттираю рот, фанатично желая выскрести вместе с кожей: с колючей мочалкой, мылом и средством для выполаскивания жирных пятен. Стереть его следы. Приглаживаю пряди, брызгаю на щеки, а Кэт зовет из коридора, ступая бесшумно, словно взаправдашняя кошка:

- Крис? – Миндалевидные в круглые, настороженный в ужасающийся. – Господи Иисусе… – Злость, ожесточение переклинивают шок – нервозно сжимает кулаки. - Я его убью. Убью…

- Ничего такого не случилось. – Вру. – Мы просто немного повздорили.

- Я вижу. – Дрожит интонация, глянцево поблескивают глаза. Срывается, подбегает и – обнимает так, словно больше отпускать не намерена – никогда. Без колебаний подбираю ее ближе. Под ладонями – острые лопатки. Волосы пахнут дымом и детским шампунем, посеченные, взбитые. Лишь бы самому не разреветься: поганый ком пробирается к горлу, щиплет в носу. Кэт – крохотная, заботливая и родная. Я - разбазаривший энергию аккумулятор, разряженная батарейка, пропадающая, на последнем издыхании.

Вдалеке гремит переросшее в дискотеку празднество, молниями – фейерверки, проливным дождем – конфетти, монетки и горсти риса. Мать в своем стиле: предоставила возможность уединиться. Наверное, ухмыляется себе под нос хитро, изящно ускользая от ответа, когда муж выпытывает причину заговорщицкого вида. Пусть. Я отчаянно прижимаю к себе эту девчонку – единственное, что у меня еще есть. По отдельности мы – мертвые. Вместе – живые. Частично. Пока что.

Сижу на подлокотнике, а она латает мою физиономию тональным кремом, придавая той «полунормальное состояние». Пальцы костлявые, ногти в заусенцах, подушечки легкие, нежные. Задерганная вся, встревоженная. Не допытывается, но явно догадывается. Закончив малярщину, свинтив тюбик и упрятав в универсальный клатч, стягивает губы, скрадывая истерическую улыбку; пользуясь тем, что в кои-то веки дотягивается, едва различимо щекочет мне поцелуем щеку. «Я вытащу нас отсюда, клянусь» - шепчет, - «мы вырвемся и начнем все сначала».

Вливаемся в пеструю толпу провожающих новоявленную семейную пару в путешествие. Мама обнаруживает нас тут же и озорно подмигивает, запустив букетом прицельно в Кэт: та ловит его с преувеличенным энтузиазмом к немалой зависти прочих девушек, девочек, дев, телок, баб и вообще особей женского пола. Компенсирует мою подавленность, источая счастье за двоих.

Люди. Люди. Люди.

И кажется, все они знают, что он сделал со мной, перешептываются, переглядываются, за глаза обсуждают в умозрительных подробностях то, как он запихивал мне в очко. А я и не противился – шлюха, бесплатная надувная секс-игрушка. Пересмеиваются, перебрасываются сплетнями за спиной. Все они – в курсе. Каждый.

Это – домыслы расшатанного разума, я понимаю, но от этого не легче.

Это – карусель унижения, нескончаемая палитра красок в пастельных тонах.

Коричневый, матово-бежевый, серый, черный.

Тони.

Я – ненависть. Клеймо, притворяющееся временной татуировкой; вдавленный в асфальт бычок с изжелтевшим, размякшим фильтром. Завидев его, Кэт передергивается – я сам прилагаю титанические усилия, чтобы хранить хорошую мину при отвратной игре. Говорю ей: «Не лезь в это. Мы… сами разберемся. Ты только держись от него подальше. Во всех смыслах. Поняла?» Поворачивается, уточняет: «Это приказ?» Я ничему не удивляюсь. И просто подтверждаю: «Да». Кусает губы, доедая остатки красного бальзама. Гипотетически, неплохо было бы вздохнуть с облегчением: канитель с наркотой, наконец, прервется. Но я не чувствую ничего. Вообще.

Только ненависть. И отчуждение. Мы с Кэт - против всего долбанутого мира. Родители уезжают, бросая нас наедине с ним. Перед тем, как исчезнуть за белой дверцей в недрах вычурного тонированного лимузина, мама обнимает нас троих, завещает Саммер: «Береги его». Та решительно кивает, отзываясь: «Обещаю». Красивая сцена. Фикция. Одна из них не в состоянии постичь всей безнадежности, в которой я погряз, другая знает, но изменить не может. Холлидей-старший прощается с нами с привычной отстраненностью: лучше не вдаваться в подробности, подростки-де должны учиться на своих ошибках. Выигрышная позиция, не правда ли? Похлопать охота, но, к прискорбию, жизнь – не театр, а мы – не актеры, что бы ни гласило небезызвестное высказывание. Это – закулисье, где все взаправду.

Люди. Люди. Люди.

Расходятся, а мы – вроде как взрослые, хозяева. Милые, радушные и сверхпроблемные, хотя кому это интересно? Кэт неотлучно со мной, держит за руку, не оставляя наедине с Тони. Не заговаривает с ним, ограничиваясь разъедающими взглядами: будто пытается телепатически выяснить, что произошло. Он ухмыляется снисходительно, каждым жестом, манерой смотреть, двигаться, поправлять пятерней шевелюру, взирая искоса, демонстрирует: «Он – мой. Неважно, сколько между нами футов органической массы». Частная зона. Нумерованная территория.

То в жар, то в холод, до трясучки и мертвецкой безмятежности. Кэт при мне звонит матери, сообщая, что останется ночевать. Миссис Саммер не возражает, советуя не забывать про средства контрацепции – так и говорит, без преувеличений. Но больше всего меня поражает не радикальная либеральность с ее стороны, а полнейшее наплевательство в тоне, которым мамочка наказывает не протрахать занятия. У нас никого нет. Друг без друга – вообще.

Тони без предупреждений и объяснений сруливает по неизвестному адресу – полагаю, до утра. Отлепив клееную улыбку, скрываюсь в душе – оттираться наждачной частью губки, пока светлая кожа не порозовеет, волоски не встопорщатся, а отмершие клетки не слезут чешуей. Мне противно собственное тело: грязное, тянущее на рвоту, гнилое, как валяющийся в сточной канаве труп недельной давности. Я растираю до крови живот, почти не ощущая боли, выливаю полфлакона геля для душа и вымыливаю полкуска – не помогает. И не поможет.

Чихать я хотел на то, вспомнит ли он это завтра. Помню – я, этого хватает. Такое не засыплешь медикаментами – антидепрессантами, не закуришь, не зажрешь и не запьешь. Чем я вообще думал, надеясь, что все пройдет, как сшибленная коленка? Тебе вскрывают душу, а ты веришь: ничего страшного, даже не порез – царапина! Топором лупят там, где стерильным скальпелем нельзя – до свадьбы заживет?! Ха. Ха. Ха! Кукиш с маслом получите, распишитесь! Перекусите хоть, вконец оголодали, сиротки, при живых-то предках!

В гостиной на тахте разлеглась сестра отчима, Кристина – лет двадцати пяти, наращенные черные волосы перепутались, придавая сходство с ведьмой из страшилок; туда же – потекший мейк-ап. В телевизоре крутят сердцевидными бамперами девчонки из попсового клипа – она не смотрит, остекленевшим взглядом изучая стену. Пульт отфутболен под тумбочку, неподалеку – дизайнерские босоножки. Нянька, как же. Незначительно старше нас, нахрюкавшаяся, почти в отключке. Мать предупреждала, что та еще не отошла от развода, поэтому лучше ее вообще не трогать. Совершеннолетняя в доме – для галочки. Информация усвоена. Вопросов нет.

Я тенью стою в проходе и пялюсь на ее лицо. Длинноватый нос, запавшие глаза, родинка над прямой, возвышающейся к виску бровью; декольтированное платье еле прикрывает пышные сиськи. А еще она выглядит такой несчастной, что мне невольно становится жаль.

- Нельзя привязываться к людям. – Говорю. – Они не умеют не делать больно.

Свет погашен, мелькает экран, бликами озаряя разгром, бедлам и хаос. Девушка переводит на меня хмурый взор, с толикой недоумения разглядывая недомерка, вторгшегося в ее личное пространство.

- А ты типа эксперт? – Спрашивает.

- Вроде того. – Невесело усмехаюсь. – По крайней мере, сейчас – точно.

У нее подрагивают губы, силится улыбнуться, но – не вытягивает.

- Ты ведь Крис, да? Мы с тобой в некотором роде тезки. – Сгибает утянутые чулками ноги, освобождая мне место. – Садись. – Пристраиваюсь на край – пятая точка все еще саднит: изнутри изувечил. Кристина глядит рассеянно, отмечая: - Ты в точности такой, как он описывал.

- Кто? – Не мог это быть он. Сложно вообразить, что он вообще способен с кем-то откровенничать. Тем паче, молодая депрессивная тетка – не кандидат на секреты.

- Племянничек мой тронутый. – Подтверждает. – Он тебе дифирамбы целые пел. Братец мой новый, заявляет, похож на помесь эльфа с чертом. – Отрывистый смешок. – Из его уст это еще тот комплимент.

- Да уж. – Хорошо, что темно. Хорошо, что не заметен лихорадочный румянец. Ей ни к чему разгребать свалку наших взаимоотношений, мне же трудно бесстрастно рассуждать о нем. Сматываюсь, желая напоследок: - Спокойной ночи.

Она не откликается, но мне в принципе все равно. Наверху Кэт, которая не станет ковыряться в гноящихся траншеях душевных. Напялила мою старую протертую футболку, процифрованную на спине и груди, завинтила наэлектризовавшиеся от расчески локоны в косы, скомандовала отбой: будет лучше, дескать, надо лишь чуточку отдохнуть: засыпаем в обнимку – без грамма антиморального подтекста. В полуотрубе сообщает, что обязательно найдет этот гребаный выход – для нас обоих. Авось приснится, как Менделееву. Все обязательно разрешится.

Завтра.

Дата добавления: 2015-08-09