Глава тринадцатая: кульминация

Все стремительно теряет краски, пропадает, стирается. Чудесная сказка обращается в тени, безликие тени, пожирающие все светлое, что только что заполняло мир, более того - что было самим миром. Жизнь прячется от меня? Я прячусь от жизни? Съеживаюсь на кровати, обвивши колени кулаками, раскачиваюсь - будто изнутри завелся маятник. Тони, становясь все нервнее и озабоченней с каждой минутой, притаскивает с кухни таблетку и стакан. Прозрачная вода болтается за стеклом. Недоверчиво хриплю себе под нос:

- Сам давись своим ядом. Подсадить решил?

Окно закрыто. Подушка привалена к подоконнику, по спинке, мне под спину. Слева высиживается с дозой успокоительного братец - и близость эта заставляет всю мою сущность стремиться не то к бегству, не то к немедленному разврату. На первый взгляд, ничего нового: но чувство загнанности плещется внутри, как жидкость за стенами кружки. Остаться в одиночестве. Или торкнуться сызнова… мои собственные мысли доводят меня до паники - до «стрема», если на сленге.

- Это феназипам, тупица, - отвечает, - тебе легче станет.

Хоть ты тресни, не могу вот так сразу пересмотреть своего отношения к нему. А в нынешнем состоянии мне вовсе кажется, что от него исходит угроза - неопределенная, но, тем не менее, ощутимая. Дело в гаснущем мире? В нем самом? Или во мне? Погляди-ка - человек признает поражение, сознается во всех смертных, то бишь в эмоциях, в принципе им презираемых - он скорее сожрет смердящий труп лося, с месяц прогнивающий в канаве, чем ляпнет такое. Однако сдуру сдался, согласившись с моим вердиктом - не сказал сам, заметьте, лишь подтвердил. Так, с чего я начал? Ага. Этот бзиканутый человек признает поражение…

Поскорее бы он уже убрался восвояси.

- Ну что тебе за дело, - еле ворочая языком, - окочурюсь я или нет.

Тони закатывает глаза. Глаза Тони меня пугают. Опять или снова?

- Во-первых, не окочуришься, во-вторых прекрати изображать амнезию, ты великолепно помнишь, что мне есть дело, - щурится, - не хочешь завянуть, пей давай. Я - не мамочка, миндальничать не буду.

Мамочка. Где она, моя мамочка?

Беру лекарство, зыркнув исподлобья, запихиваю под язык. Во рту растворяется пощипывающий сладковатый привкус. От глотания эффект проявится через сорок минут минимум - ни черта он не смыслит в фармакологии. Надеюсь, у Кэт отход не такой поганый… если так, надо срочнейшим образом, немедленно отрывать жопу от плоскости и сломя голову нестись к ней. Она ведь там одна, совсем одна. И ей плохо. А Тони наплевать. Было бы еще на чем добраться - можно его тачку одолжить… и остаться без зубов. Без зубов минет прикольней. Интересно, что он ощущал, оттирая мою сперму от приборной консоли?

Осушаю воду одним махом - жажда не убавляется.

- Ты не мог бы убраться? - Не требую - прошу с нотками сарказма. - Если тебя не затруднит.

- Не дождешься, - подбирает ноги по-турецки, ерзая на постели, - буду сидеть тут, пока ты не станешь более-менее похож на разумного хомо-сапиенса. - Стакан на шкафчике. Пустой стакан. Стеклянный и пустой. Хочется пить, но самому спускаться рискованно. Выказывать слабость перед ним - нет уж, ни за какие коврижки. И так слишком перекрутилось все это. Чересчур запуталось.

- Тебе придется застрять здесь навечно. - Невозможно вернуться к началу. Тони необратимо выворошил мой разум, заказав путь к отступлению. Черные блики. Черные вмятины на белом лице. Нужно ехать к Саммер.

- Значит навечно и застряну, - сказал, как отрезал, - никто тебя за язык не тянул. - Добивает. Супостат с мефистофельской улыбочкой. Ну почему у всех людей братья как братья, а мне досталось исчадие ада? Какую должность он занимает - почетный советник самого мистера дьявола? Изобретатель пыток? Заслуженный палач? Отползаю подальше, вмявшись в подушку. Все страшнее и страшнее.

- Уйди, а, - жалким голосом, - мне хреново, когда ты так смотришь.

- Как «так»? - Сварочными вспышками. Выплавленными прорехами в сетчатке.

- Будто я - мышь в клетке. И ты тестируешь препараты. - Ядохимикаты. Отраву для грызунов.

Так и есть. Мы - подопытные крысы. Собаки Павлова. Лампочка мигает наростом на крыше мусоровского автомобиля: доверься рефлексу, не сопротивляйся, делай, что скажут. Я мешаю понятия. Я постоянно все путаю. Отворачиваюсь - нахохлившись, зажмурившись, подкусив губу. Тревога. Страх. Неспособность размышлять связно. Стимуляторы - это билет в один конец. Мне туда не нужно. Не мой поезд. Лучше вернуться домой… домой - куда?

- Дурилка ты картонная, - тихо говорит Тони, - лучше бы подремал, чем плести несуразицу.

- Ты будешь тут? - Не знаю, что мне больше необходимо - его уход или присутствие. Такое. Тони осторожно берет меня за руку - передергиваюсь, но не вырываю треморную ладонь. Оставьте меня в покое… все. Ради всего святого. Кэт… мне нужна Кэт. Мне нужно удостовериться… ради бога и его матери, Кэт... я должен ее увидеть. Сейчас. Немедленно.

- Буду, - отзывается, - постарайся расслабиться. - Вздыхает. - Скоро станет легче.

- Кэт… - шепчу я, опуская веки, - отвези меня к ней. Отвези меня к ней, Тони. Пожалуйста.

- В таком виде - и не мечтай. - Баснословно прав, но все-таки… - Полчаса погоды не сделают. - Пальцы мои из своих не выпускает. В глаза ему я стараюсь не смотреть. Дышать размеренно. Не потворствовать панике. Изгнать из себя страх. - О себе подумай, недоумок любвеобильный. Саммер никуда не денется.

- Кэт, - шепчу я, шепчу, зажимая его запястье, - зря я ее послушался… зря поддался - тебе.

Тони не отвечает. Держит меня за руку, глядя в окно - на иссера-голубое рассветное небо.

***

С пыльным чавкающе-чихающим звуком заводится двигатель. Прихлебывая «Burn», Холлидей трогается: шерстит меня за то, что прусь фиг знает куда в такую рань. Нормальные люди спят, десятый сон досматривают. А Кэтрин рисует наверняка. Если все так, как он предполагает, то бишь входит в пределы его перековерканного представления о «норме», мне каюк. Я буркаю, что в любом случае отсыпаться не время - прогулов и так предостаточно. Тони в выражениях портового грузчика советует мне заткнуться. Я затыкаюсь.

Мелкий дождь покрывает моросью деревья и дорогу. Крыша прячет от надоедливых капель, но обстановка по-английски затуманенного утра создает ощущение тоски. Апатия кишит внутри меня, окучивает скользкими щупальцами. Двухэтажный панельный домик не подает признаков жизни. Гараж открыт, машины ее отца уже нет - он рано уезжает на работу. Останавливаемся неподалеку, чтобы не привлекать ненужного внимания присутствием Тони. Матушка Кэт недолюбливает его - и есть за что. На ум приходит воспоминание о самом начале наших отношений: сентябрь. Телефон разрядился и вырубился… будильник скромно промолчал.

***

Прихожу в себя от того, что меня настойчиво трясут за плечо.

- Поднимайся, ты, лодырь, тунеядец и разгильдяй, - приговаривает Кэт, - вставай давай, буди свою царственную задницу. Еще пять минут и мы опоздаем ко всем чертям. Мать прочистит мне мозг так, что мало не покажется, - встряхивает сильнее, - так что не разлеживайся. Крис!

- Да встаю я, встаю, - удивляюсь, увидев ее, а не маму, - ты как здесь очутилась?

Оправляет подол белоснежного воздушного сарафана, неохотно признаваясь:

- Брат твой впустил. Я могла уехать одна, но решила убедиться… что ты в порядке.

Я реагирую не так, как должен, не так, как мог бы - безответно вскакиваю и, попросив ее подождать, несусь в ванную - чистить зубы и приводить себя в достойное состояние. Кэт не говорит ничего, смотрит на меня, перебирая складки юбочной расклешенности, смотрит и криво улыбается, защемляя улыбкой ямочку, единственную ямочку на левой щеке. Невинная, милая японская девочка, сошедшая со страниц манги или кадров аниме. Цундере типичная.

Просто подруга.

***

Дверь открывает миссис Саммер - узковатые коричневые глаза, наскоряк скрученный черный хвост на затылке, пестрый цветочный халат поверх ночной сорочки. В молодости Джун, вестимо, слыла красавицей - даже сейчас, когда возраст подпрыгнул под сороковник, в ней сохранился отпечаток былой прелести. Кэт до невозможности похожа на мать. Но стремится оторваться - и стать собой, а не совокупностью родительских генов. Стать собой - что это значит? Уничтожить заложенные установки, принять на веру противоположные взгляды - этого ничтожно мало. Быть собой. Здесь прячется что-то большее, чем подростковое неподчинение. Но что?

- Тшшш, - предупреждает с порога, - Лиззи спит. Ты сегодня рано, Крис. - Впускает в прихожую, цепко оглядывая мой потасканный, с трудом причесанный облик. Засосы и фингалы прикрыты пудрой, но коню ясно, просвечиваются. - Кэтрин еще не встала. По крайней мере, из комнаты не выходила.

- Доброе утро, - натужно улыбаюсь, - значит, придется мне ее разбудить.

Из детской доносится голосок малышки Лиз. Миссис Саммер кивает, и улетучивается к ней, утихомиривать или поднимать… ребенок вроде болеет, поэтому дома, поэтому дома мать. Поднимаюсь на второй этаж. Привычно поворачиваю позолоченную ручку. Вхожу.

Замираю.

Кэт лежит, распластавшись по неразложенному, нерасстеленному дивану - неподвижная, заострившаяся, восковая. Веки спущены, губы приоткрыты. Это все я отмечаю каким-то краем сознания: первое, что врезается в глаза, врубается в поле зрения - лужи багровой крови, пропитавшие голубую обивку с веселыми карикатурными зайцами. Нет. Нет, нет, нет… воздуха не хватает, я задыхаюсь, меня подташнивает - первые секунды мне кажется, что это - сон. Я не смею пошевелиться - на несколько мгновений статуей застываю в проходе, пытаясь дышать, пытаясь прийти в себя, пытаясь поймать угнавшее в галоп сердце.

Выставляю вперед руки, будто защищаясь от того, что вижу.

- Кэт, - шепчу я - подлетаю к ней, изломанной игрушкой разметавшейся по кровати. Рухнув на колени, трясу ее за угловатые плечи, а она никнет в моих объятиях, неправдоподобно тяжелая, миниатюрная, исполинским весом неподконтрольных членов стремится вновь упасть, - Кэт, - зову, прижимая к груди, - Кэт! - выстанываю, безуспешно стараясь растормошить, заставить проявить хоть что-нибудь. Но она молчит. Запястья чуть не до локтей распороты продольными полосами, свернувшаяся краска поверх широких шрамов почернела, по краям топорщится разрозненная кожа. Мир мутнеет - мир качается. Загваздано алым белое платье, несезонный наряд, опавшими клиньями закрывающий ноги. Бинты выше щиколотки, белые бинты, бордовые кляксы, рассеченные вены. Нереально много крови, река, море ее, океан - на ковер прокапала, все вокруг в ней. Господи, - думаю я, - боже милосердный, какого черта?

- Девочка моя, - подвываю, жму к себе ставшую свинцовой, чугунной голову с синей копной растрепанных волос, - девочка моя, что же ты наделала? - Не отпускать, не отпускать… словно это поможет, даст ей силы продержаться, проснуться, вернуться сюда, ко мне. - Джун! - ору не своим голосом. - Джун! - Плевать мне на Лиз и на нее саму плевать. Спасите Кэт. Верните ее. Все, что угодно… нечленораздельно мычу - скатываюсь на перековерканный визг, как недорезанная свинья. - Джун! - Спокойно. Дышать. Не отключаться. Торопливые шаги за спиной, приоткрывшаяся дверь. - Вызывай скорую! - Ору, лишь бы нарушить мертвую тишину, разбудить Кэт, разбудить, разбудить…

Всхлип сзади. Кэт откидывается на мягкую обшивку, неудобно перекинув вскрытую руку через живот. Оборачиваюсь. Ее мать закрывает рот ладонью, глаза неверящие, выпученные: в глазах стоят слезы. Истерически качает самообладание в легкие, как я совсем недавно. Нет. Это происходит не на самом деле. Нет. Она не могла… не могла. Ручку маленькую забираю в свои, пачкаясь, с лихорадочной трясучкой в конечностях - припечатываю к щеке. Холодная, остывшая, оледенелая. У нее всегда холодные руки. Шанс еще есть. Он не потерян, точно. Джун, шатаясь, подходит ближе, хрипит едва разборчиво:

- Телефон… дай мне телефон.

Выхватывает мобильник, будто последнюю надежду - не отрывая взора от дочери. 911. Гудки. Не выдержав зрелища растерзанной Кэт, судорожно вдыхает и выходит в коридор. Рыдания душат. Сбивчиво объясняет, что произошло - попытка суицида. Попытка. Всего-то. Ее откачают, наденут кислородную маску, вернут, спасут… боже, зачем я вру сам себе?! Зачем? Чтобы потом было еще больнее? Не выпуская поникшую ладонь, замечаю - свернутый вчетверо клочок бумаги на тумбочке, подписанный моим именем. Автоматически сцепляю его и кладу в карман. Никаких прощальных записок. Мы ее вытащим.

Отвожу прядки длинной челки, наискось сдвинувшиеся на ее лицо. На лице - безмятежность.

- Кэт, - сиплю еле внятно, поправляю вывернутый в неестественную позу локоть, - ты обещала, - меня трясет, колотит, бьет крупной дрожью, - ты не имеешь права, - подгибаюсь от рвущей на части боли откуда-то из грудной клетки, - обманщица. Ты не можешь кинуть меня вот так. - Трюк, розыгрыш, затянувшееся действие наркотиков, смертельный номер в цирке. Все, что угодно, но только не моя жизнь. - Ты не имеешь права умирать! - Срываюсь на крик, вновь потряхивая ее узкие плечи. - Кэт! - Гаркаю так, что спящий давно бы вскочил, заикаясь от полученного шока.

Она не слышит.

***

Несколько раз на дисплее высвечивается имя Тони, но я сердито сбрасываю звонки. Лиззи тревожно окликает мать - и та удаляется, пробормотав: «Нечего дитю на это смотреть». До прибытия бригады сижу рядом с Кэт - то прошу шепотом, то рьяно приказываю очнуться - что я говорю, что тут делаю, что вообще происходит, я осознаю плохо. Вернее, не осознаю совсем.

От медиков пахнет аптекой, дешевыми сигаретами и отчего-то формалином. Врач, фельдшер, санитар - все в униформе. Меня оттесняют. На ватных ногах передвигаюсь к выходу, застревая в ожидании заодно с подоспевшей Джун. Дыхания нет. Пульс на шее не прощупывается. Зрачки не реагируют на свет. Сердце заглохло - не минуту и не две назад.

Зафиксированное время смерти - 7:06 a.m.

- Нет! - Потусторонний, страшный крик будет преследовать меня в кошмарах. Рыдания сотрясают ее, но она сдерживается, застилает рот руками, испугавшись за вторую дочь. Соболезнования заучены - истерики бесполезны. Я не дышу. Я не живу. Я закрываю глаза.

***

Закладывает уши. Звенит воздух. Натыкаюсь головой на ватман, прикнопленный к стене. На все ее звезды, закрученные орбитами планеты, кометные всполохи и космогенные лица с черными дырами глазниц - порождения амфетаминовой музы. Провалиться под землю, сгореть на ядре или улететь ввысь, наглотавшись таблеток - и догнать ее; она не ушла далеко, она тут, я все еще ее чувствую.

Сбросить, отказать, отвергнуть. Не принять. Воспротивиться. На место происшествия заявляются полисмены - посторонние мужики попирают грязными ботами чистую девичью обитель. Что им нужно? Что они от меня хотят? Запротоколированный инцидент, устав, предписание, норматив. Бред. Расследовать самоубийство - так глупо. Докапываются до мелочей, въедаются в них, как паразиты: положение, обнаружение, мотивы. На автопилоте отвечаю… в режиме коматоза лгу. Вскрытие покажет употребление, следователи доберутся до нас… вскрытие?!

Документированное время смерти - 7:06 a.m.

Жжет в глазах. Выжигает. Стынут на щеках мокрые борозды, кровавые колеи распахали надвое трупные запястья. Роются в деталях - им необходимы факты. Доказательства ненасильственной кончины. Так положено. Так нужно. Кому? Мне? Матери ее, заламывающей руки в состоянии, близком к срыву? Или сестренке, кричащей снизу: «Мамочка, зачем эти дяди пришли к Китти? Заставь их уйти! Мама?» Джун извиняется перед представителями закона и спускается к дочке, чтобы усадить ту за мультфильмы и как-то объяснить… невозможно. Это не поддается никаким словам. «Присядь-ка ты лучше, парень», - говорит один из копов, - «позеленел весь». Нет. Нет. Нет - не могу сидеть, не могу двинуться. Щипаю себя пониже локтя, сунув ладонь под куртку. Больно. Щипаю сильнее - лучше. Выкручиваю кожу, сконцентрировавшись на ощущении - только бы не закатить сопливую свистопляску прямо тут, при них.

Раньше я и понятия не имел, что такое душевная боль.

***

Записок не оставляла. Листок в кармане, пропитанный буреющими пятнами - не в счет. Это -лично для меня. Для меня, не сумевшего уберечь. Виновного. Запихните за решетку! И триста изнасилований не сравнятся с потерей - не искупят, не забьют. Выбор был. Как ни крути, возможность решать никуда не девалась. Убедить, перебить, удержать, применить силу, если бы не прониклась. Кристина была права. Кристина предупреждала. А я, самонадеянный осел, болван, не воспринимал в упор. Недооценил риск. И заплатил. Это грезится мне? Я до сих пор завинчен? Скорость шалит? Неподвижная Кэт, плосколицый эксперт около нее, клешни-тиски, крошащие ребра, давящие аорту, в горле - тошнота. Невыносимо. Нестерпимо. Глухо.

Лезвие поблескивает на ковре. Сердцевина выпотрошенной бритвы. Установят отпечатки. Улика №1. Если кровью не стерлись. Шумит в висках. Не слышно разговоров. Не видно лиц. Перемыкает в мозгу - бросаюсь наружу. Никто не задерживает - не останавливает. Улица практически очнулась, окна в близлежащих домах загораются, как спички. Курить. Хрустнуть зажигалкой, вдохнуть дым. Втягивать глубже - если травиться, так добросовестно. Как Саммер. Нельзя было оставлять ее одну. Она сама просила, мысленно, всем видом своим кричала, а я что? Не успел. Лоханулся. Бензопила тупо лохматит нервы. Острием по артериям. Послать все. Отправиться следом. Вдох-выдох, вдох-выдох. Малышка моя, любимая… что же ты натворила?

Из окна дома напротив на меня любопытственно уставилась парочка дряхлых пенсионеров.

- Горите в аду. - Шепчу осипшим голосом, затягиваюсь напоследок и швыряю бычок на дорогу. Дождь, разошедшийся до ливня, сыплется вниз, жалит, вымачивает. Возвращаюсь к машине на негнущихся ногах. В растрепанных чувствах ни черта смысла. Тони тут же накидывается на меня с расспросами:

- Объясни, наконец, какого хуя здесь происходит, неотложка, фараоны, трубку не снимаешь. - Комкано. Скороговоркой. - Передоз или что-о-о? - Обнаруживает кровь - всплески на одежде, скользкая субстанция на ладонях и щеке. - Что она сделала? - Почти панически. Почти с ужасом. Почти.

Молчу, а брат подтягивается, чтобы тряхнуть меня за плечи - молниеносно выбрасываю кулак вперед и с хрустящей злостью откидываю его ударом в челюсть. Костяшки нудят непривычной защепленностью. Поделом ему. Заслужил. Вместо того чтобы высказаться в свойственной ему манере о непроходимой охреневшести, Тони задвигает мне в ухо. Звон усиливается. Теперь он напоминает визг. Стукаюсь башкой в твердое стекло… он морщится - с лживым сожалением.

- Давай, - громогласно ору, - избей меня до полусмерти! Хоть это ты умеешь! Ах нет, постой-ка, еще у тебя неплохо получается сводить людей в могилу - попробуй, воскреси ее теперь, Иисус всемогущий!

Отчетное время смерти - 7:06 a.m.

- Что? - Переспрашивает, мелькнув на миг растерянностью взгляда. - Что ты только что сказал?

- Повторять не буду. - Жмурюсь, отгоняя накатывающую волну. Еще чего - нюниться перед ним.

Мы забиваемся. Оба. Прикидываюсь бессловесной тварью, отстраненно наблюдая, как дворники возят влагу по стеклу. Когда уезжают копы, я слежу за двумя каплями, стекающими наперегонки, не думая ни о чем, кроме ее имени, ее мраморного лица и перманентного «не может быть». Когда пятнистая дорога меняет цвет от блекло-серого до почти черного, я смотрю на резинки, расчищающие обзор - методично, планово, выверенными очередями. Когда к их парадному подъезжает катафалк, я кусаю губу, снова сбиваясь с дыхания. Но едва с крыльца начинают спускаться работники ритуально-похоронного агентства с прикрытыми носилками, меня прорывает.

Неупокоенный, не живой, но и не мертвый, вылупляюсь в отчаянной гримасе, наклоняясь вниз, лбом в бардачок. Реву навзрыд, и царапаю щеки, развозя по лицу кровь и слезы, слезы и кровь третьей отрицательной группы. Черепную коробку обоими руками сдавливаю, пытаясь содрать оболочку вместе с волосами, и реву, как девчонка, глядя, как мою собственную девочку выволакивают ногами вперед. Вроде зверя-подранка вою, с хрипами теряя пронизанный выхлопом воздух.

Тони в наглую подтаскивает меня к себе: не противлюсь. Давлюсь, размазывая соленую влагу, склизкую, артериально-вишневую кровь по светлой футболке, до мелово-белого на пальцах цепляюсь за зубастую куртку. И нет ничего, ничего не осталось, ничего не предвидится. Джун на ступенях держит на руках крошку Лиз в розово-желтой пижаме, постаревшая лет на сто разом, поседевшая - или это отблески дождя - обман зрения. Быстрый взгляд в ее карие глаза - такие знакомые. Глаза Кэт, только поменьше. Меня изнутри колошматит, выворачивает, крутит. Я не могу. Не могу… напрасно ты смотрела на меня, как на бога, кошка. Я не сумел тебя спасти.

Официальное время смерти - 7:06 a.m.

***

Я мечусь внутренне, бросаюсь на стены вымышленной клетки, словно загремел в сновидение, из которого невозможно вырваться. Внешне я выжат, как лимон, растворен, как щелочной сок в чашке чая. Тони везет меня домой, Тони шепчет что-то успокаивающее, чуть не на руках в дверь проносит - я не соображаю, не понимаю, где я и что вокруг. Весь продрогший, промокший от непрекращающегося косого дождя, перепачканный в красном, зарывшийся в черном. Везде найдется наркоманский подтекст, если знаешь значения. Стендаль - комплект реактивов. Или один из любимых авторов Кэт. Кэт… биться по земле, разбиваться в лепешку - без толку. Конец.

Приедь я немного раньше. Не поддайся я на провокацию. Будь я тверже, умнее - она осталась бы жива. Мы оба виноваты в этом. Не останови он меня тогда. Не поддайся убеждению. Не дай ей первую дозу, в конце-то концов! Тони - вовсе не заботливый ангелок, которым пытается себя выставить с какого-то неизвестного мне перепугу. Тони - сволочь. Я - скотина. Мы - охуительная пара, мать вашу! Мы заваливаемся через порог - Кристина выглядывает из комнаты с книжкой, заложенной пальцем, в руке. Она шокирована нашим появлением - кровь, кровь, кровь на нас, особенно на мне: на лице, на руках, на покровах - кожных, хлопке и джинсе. Даже на коленях.

- В какое дерьмо вы опять вляпались? - тихо спрашивает.

- Кэт покончила с собой. - Жестко ответствует Холлидей.

Меня дергает.

- Могу я помочь? - Никаких фальшивых «мне жаль» или «сочувствую». Правильно.

- Нет, - говорит Тони, косясь на меня, как на гранату с выдернутой чекой, - я сам.

Допрыгались, - вот, что Крис могла бы сказать, но тактично не стала. Доигрались.

Невозможно думать, когда внутри все болит. Я позволяю ему отвести меня ко мне, рыться в моем шкафу и искать свежий саван… то есть одежду, разумеется. Позволяю стянуть с себя футболку - прикоснуться случайно. Забыть, забыться, запечататься… отвлечься. Все, что угодно, лишь бы избавиться от этого чувства. Словно кусок меня ножницами отчикали. Четвертовали и послали гулять без конечностей. Хочу назад. Перезапустить часы. Отмотать пленку, что-нибудь сделать, помешать ей, образумить ее. Нельзя решать проблемы, сбегая от них в пустоту, Кэт! Нельзя так! Зачем? Зачем ты нас покалечила?

- Не оставляй меня одного. - Шепчу, непонятно, к кому обращаясь - к ней или к Тони.

Он облачает мое костлявое туловище в домашнюю майку с жирным котом-американцем. Он вытирает стягивающие, сохнущие пятна с моей кожи - влажными салфетками. И замаравшие покрывало… все подряд вокруг, руки, повисшие обветшалыми плетьми. Пялится на меня снизу: редкая картинка. Повыдирать патлы, обрубить нос, уши - и приложить контрольным в голову - за халатность. А потом застрелиться из этой же пушки. За соучастие.

- Никогда не оставлю тебя одного, - попугайничает фразу, - вне зависимости от твоего согласия.

Я не в ладу с лицом. Хочется душу выдернуть - и в холодную воду ее затолкать, загасить, пусть и немного пользы в тушении углей. Но только где найти эту чертову душу?! А сердце - лишь орган, перекачивающий кровь. Кровь. Кэт. Третья группа, резус - минус. Тоже вон плела. Сказочница.

- Врешь, - повышенным тоном, - все врут. И она врала. - Недоговаривала. - С самого начала.

- Нихуя. - Один Тони может отвечать матом, стоя на коленях перед кроватью и с беспокойством разглядывая при этом мою моську, выискивая признаки безумия. - Я не бросаю слова на ветер, понял?

Когда тебя прессует, как картонку, сложно сохранять нейтрально-благожелательное ебало.

- А Кэт? Ей ты тоже говорил? - Челюсть дергается, сморщивается нос, подтягивается рот - так происходит, когда сдержаться пытаешься. Сдержаться из последних хилых сил. - Скажешь да - и я тебя ударю. - Не отрывая взгляда, ровно - роботически. Отгребу потом, но вмажу по морде ему так, чтобы что-нибудь сломалось. Надлом. То, что нужно.

- Нет. - Отсекает Тони. - Потому что иначе этого бы не случилось.

- Ты позволил ей, - тухлый, гундосящий звук, - позволил ей умереть.

- Да, давай свалим все на меня, - резко, - удобно же. Будто она сама тут вообще не причем.

Вот тут я глохну. Крыть нечем. Это было решением Кэт. Она написала мне. Написала. У меня есть шанс узнать, о чем она думала в этот момент, что ее столкнуло. Блять, да депрессия на фоне абстинента столкнула, оставалось только подуть, чтобы спровоцировать суицид, тут и изощряться не надо. Я сам был к этому близок. Что уж говорить об импульсивной Саммер.

- Причем. Как и мы с тобой, - комкаю слова, слезая на пол и хватая куртку, - мне нужно выйти.

Скачком поднимается на ноги, задерживает, разворачивая за локоть. Перекрывает отступ.

- Никуда ты не пойдешь. Кури здесь. - Что-то, похожее на страх - в его глазах. - Чтобы я видел.

- Боишься, что отправлюсь вдогонку? - Горько усмехаюсь. - Можешь даже не париться на этот счет, я еще не вполне рехнулся. Не дошел до кондиции, так сказать, - полусмешок-полувсхип, - еще нет. - Уже да. Какая разница, верит ли он мне. Бестолковые прятки.

- Это и есть самое жуткое, - хрипло, - ты вполне понимаешь, что делаешь.

Вырываюсь, срываюсь в коридор, он - следом, широкими шагами.

- Мне что, и в сортир теперь попасть нельзя, - шиплю, - без конвоя?

- Дверь оставишь открытой. - Без вариантов. - Услышу что-то не то - войду. Давай без глупостей.

Хоть убей, не въезжаю, что он чувствует. Мой гребаный апокалипсис лавиной перекрывает все.

- Иди на хуй, - огорошиваю сквозь зубы, - в жопу засунь свою заботу. Ты мне не чертов папочка.

При чем отец, он выяснить не успевает - я грохаю за собой дверью со скрежетом и треском.

***

Что обычно делают люди в уборной? Ссут, срут, мастурбируют, вымываются, ставят клизмы или выблевывают еду из желудка, красуются перед зеркалом, расчесываются, бреются, трахаются. Что делаю я? На кафеле, привалившись к краю ванной, полулежа на белом, бликующем полу, трясущимися руками вынимаю из кармана записку - натыкаюсь на пакетик метамфетамина, подползаю к унитазу и вываливаю содержимое в стоячую воду, жму спуск: кристаллы исчезают, растворяясь в круглой, бурлящей луже слива. Никогда бы не видеть их. Никогда бы не встречать ее. Ей-то покойно - страдают те, кто остался в живых. Родители. Близкие. Я. Тони? Вряд ли. «Мне плевать, сдохнешь ты или нет» - его текст. Злость красными точками застилает обзор, злость на брата, на себя, на Саммер - на весь гребаный мир, позволивший этому случиться. Я медленно разворачиваю лист, оттягивая - словно пока послание не прочитано, то, что было утром, может обратиться вспять.

Комканная бумажка, растекшиеся частично строки, перед глазами плывет, размокает. Нет, я не реву. Омутнившиеся линзы прилипли, вросли, сетчатыми трещинами по белкам отразилось недавнее представление. Сухие глаза, совершенно сухие. Будто потеряв контроль над руками, задеваю палец краем - бусинка крови выступает параллельно линиям отпечатков. Снова кровь. Словно без этого ее мало.

В согнутом буквой «зю» виде, откинувшись спиной на толчок, я читаю ее последние мысли.

***

4:27 a.m

Мы встретились слишком поздно. Или слишком рано, как посмотреть… ты и не взглянул бы на меня такую, какая я сейчас, хотя - кто знает. Крис… я запала на тебя тотчас как увидела. Звучит глупо, но все же - я тогда еще подумала: «о боже, не подозревала, что меня вштырит с кого-то сильнее, чем с Тони». Ты задеваешь людей, понимаешь? Ты ничего для этого не делаешь, но то и дело заставляешь меня чувствовать себя героиней слюнявого дамского романчика, которые так обожает мать.

Я не хочу, чтобы ты считал меня шлюхой. Я не спала ни с кем, кроме тебя и него. Они могут болтать что угодно, но правда… вот она, правда. Когда знаешь, что умрешь через несколько часов, осознаешь саму себя - изнутри, такой, какая есть на самом деле, без прикрас и белых пятен. Это на самом деле страшно, поверь. Эта ночь стала кульминацией моей ебаной жизни, всего плохого и одновременно хорошего, что ее наполняло - я оглянулась назад, оставаясь в настоящем, и увидела все - все, что было и все, что есть. Но когда я попыталась представить свое будущее, там не обнаружилось ничего, кроме пустоты. Не осталось ничего, помимо желания улететь - я видела космос, Крис! Я на полном серьезе его видела: летала, парила, падала и снова поднималась. Когда знаешь, что там - за пределами, земля уже не нужна. Возврата к прежнему для меня нет - уже нет. Я не могу дать тебе то, чего ты заслуживаешь, стать для тебя кем-то настоящим, потому что больше не живу на твоей планете.

Господи, как же сумбурно я выражаюсь… мои руки трясутся. Хочется так много сказать тебе, заставить понять, что так лучше, но все, на что я способна - жалкие отговорки от собственной слабости, оправдания, которые никому не нужны. Пройдет не так много времени, я скачусь еще ниже, перестану соображать - это компульсив, это наркотик - пятно света, а вокруг все черное, не лиц, ни любви, ни страсти, только желание принять и оказаться на седьмом небе. Но разве можно быть на небе, если тело все еще на земле? Боже, как же я люблю тебя… нет слов, нет ничего, что отражает хоть маленькую часть того, что я чувствую. Но ОНО перекрывает даже это, я готова жертвовать чем угодно, собой, тобой, хоть целым миром. Мне больно, Крис. Мне так больно оттого, что я заставляю тебя страдать, стократно хуже, чем мучиться самой. Мы могли бы… а могли бы мы? Если бы ты появился немного раньше… если бы я не была зациклена на своих недостатках. Стоит ли это того? Мне хочется закричать на всю вселенную, сообщить галактике, в которой почти растворилась… просто слово, пустое, идиотское слово. Никакого смысла в нем нет. Особенно если повторять слишком часто.

Скоро и это исчезнет. Я совершенно отчетливо вижу, как становлюсь тенью, бывают моменты, что мне хочется убить всякого, кто встанет на пути между мной и кайфом. Как я держалась две недели, передать сложно, но гораздо сложнее было не срываться - не показывать тебе, насколько оно меня гложет, все эти истерики, всепоглощающее желание, с ним не сравнится ничто из известного людям. Жалею, что не остановила - надеюсь, фальшивое небо не заберет тебя. Не повторяй моих ошибок, прошу - ошибок… я слишком много ошибалась, так много, что потеряла им счет. Умирать - не страшно. Для меня это - конец. Финальная черта, знаешь, как мелом на асфальте. Страшно оставлять тебя здесь, но пожалуйста, умоляю тебя - живи. Там ничего нет, а ты… ты выше этого. Выше моей вселенной. Выше моего космоса.

Скажи Тони, что я прощаю его самовлюбленную задницу - ему-то все равно, но пусть все-таки знает. Скажи маме, чтобы не плакала. А Лиззи… она и не запомнит меня, наверное. Ничего не говори ей. Папа смирится быстрее, чем сам подозревает. Надеюсь, у них не будет проблем с социальными службами и тому подобным - дочь-наркоманка, дочь-самоубийца, имеют ли они право воспитывать второго ребенка - такая волокита… самое смешное, до слез смешное, что я прекрасно понимаю, сколько хлопот и головной боли оставляю на вас. Раньше это держало меня, но сейчас - нет. Я все равно умру. Не хочу, чтобы ты видел меня опустившейся кукушкой, которой насрать на все, кроме очередной дозы. Или слабоумной, не помнящей собственного имени, блуждающей среди призраков и фантомных чудовищ. Запомни меня красивой. Живой. Чувствующей. Иногда мне кажется, я до сих пор не смогла добраться до идеала - и никогда не смогу… идеалы разрушают нас. Мечты горят. Но знаешь, что я чувствую? Спокойствие. Когда я поняла, что будет, что должна сделать - я просто смирилась. Так и должно быть. Слов нет, слез тоже.

Нет времени. Рассвет совсем близко. Я люблю тебя, Крис…

…но этого недостаточно.

Зачем подписываться, если ты знаешь, кто я, лучше, чем я сама? И все-таки. Твоя,

Кэтрин.

Дата добавления: 2015-08-09