Глава четырнадцатая: сомнамбулизм

Закрой ей лицо,
Мои глаза ослепли от слез;
Она умерла молодой.

Джон Уэбстер

Что происходит дальше, я практически не помню. Вроде бы сползаю на кафель вниз мордой. Вроде бы слышу Тони, и не слушаю. Как будто бы Тони находит меня там, сжимающего листок, обозревающего бурый межплиточный цемент. Зовет, растрясывает, но без толку. Прет на руках в комнату, а я, безропотно, немо - как безъязычный - разрешаю ему обращаться со мной, словно с безвольной набивной игрушкой, марионеткой, ребенком. Может, мне это только пригрезилось? Может, я все еще сплю?

А потом Тони трещит пощечинами по синякам сверху. Очевидно, что ему страшно… но чего? Чего он боится? Я не умираю. У меня все в порядке. Раздрай в голове, шалман в обстановке, но полная целость и сохранность тела. Оставь меня одного, - думаю, не откликаясь, - со мной все нормально. Лишь оборвалось внутри. Секатором садовым откусили без наркоза. Лучшую часть выпотрошили, перешинковали и отправили за отворот клозета. И кто отправил? Я же сам. На черта было влюбляться в смертницу.

Что толку в твоей любви, Кэт? Лучше бы ты ненавидела меня. Но жила. Жила, понимаешь?!

Я вроде бы вижу, но вроде бы и нет. Стены смазались с древесиной платяного шкафа. В паре дециметров мельтешит грива его, лицо опутавшая, руки злые, что пытаются привести в чувство. Не нужно мне это чувство. Нечего меня в него приводить.

- Крис! - Надрывается он, и заново шлепком, сухим, жестким - по щеке. - Посмотри на меня, сучья рожа! Крис, мать твою, отвечай! - По другой. Назавтра физиономия будет фиолетовой в бурую крапинку. Но разве это хоть кого-то волнует? - Гляди сюда, БЫСТРО! Ты слышишь меня? Слышишь? - Дико режет в глазах. Клеем-моментом приварилась пленка. Перевожу на него взгляд с таким усилием, словно монолитный блок поднимаю без подпорок.

- Да слышу я, хватит орать. - Не узнаю своего голоса. - Все нормально.

- Ни фига себе «нормально»! - чуть расслабляется. - Коматозник хренов. - В дробной нервной трясучке отступает от кровати на несколько шагов и отшвыривает со лба докучливые волосы. Я пялюсь на люстренные лепестки, желтоватые, изогнутые. У Тони пара прядей выжжена почти до белого в духе Суинни Тодда, остальные - многоликий цвет, не коричневый, не деревянный… каштаново-живой, как чай в кружке, и отблески дневного света на нем, не в красноту, не в рыжину, просто отблески.

Живой.

Замечаю, что кулак зажат до туго натянутой кожи, до костяшек белых, рвущих покровы изнутри. Съеженный кулак с подсохшей запиской, колкими углами, выступившими от комканья, синими плохо пропечатанными клетками, черной пастой шариковой ручки. Мелко, безудержно, чтобы в каждой строчке несколько рядов уместить; а я понимаю неразборчивый почерк без переводчика, кто как не я, кого как не ее. И все. Слишком, слишком, слишком. Выдержать можно все, что угодно, лишь бы было ради чего. Ради чего? Чтобы не показаться тряпкой? Он всяким меня видел, терять нечего. Мама? Наслаждается ванильно-медовым вкусом нового брака, растянутым букетно-конфетным периодом, у мамы есть Дэвид, маме не до меня. Назови хоть одну причину, объясняющую, почему я должен жить, Кэт. Назови хотя бы одну.

Не назовешь. Нет ее. И тебя тоже. Нет.

- Подозреваю, о чем ты думаешь, - внезапно нападает Тони, резко разворачиваясь ко мне всем корпусом, - не смей! - Ишь ты, догадался. Телепат, чтоб его. Напряженный, как гитарная струна, выговаривает части предложения раздельно, будто между ними нет никакой связи. - Ты. Самый упертый, баранистый выживанец из всех, кого я знаю. Реабилитируешься так быстро, что одно время мне думалось, что ты - вообще не человек. Не существует таких в природе. - Кривит рот. Не нравится, да? Нечитаемый формат? Подходит, опускается рядом. Не касаясь. Доводит мысль до конца - смотря едва ли не с ужасом. Но боится он не меня, представить смешно… за меня. Голая прореха. Так и хочется в нее шарахнуть чем-то острым. Хотелось бы. Еще день назад. - Не позволяй какой-то девчонке тебя сломать.

Какой-то девчонке. В мозгу перемыкает, сжимается… возвращаются эмоции. Сшибают крышу. Задохнувшись от гнева и ярости, на несколько секунд теряю координацию и дар речи. Какой-то девчонке! Не успев даже сообразить, что делаю, и что будет, вскакиваю и врубаю кулаком ему в челюсть, под ухом - от неожиданности он падает, я грохаюсь сверху, злой до такой степени, что готов снести ему голову подчистую. Тони без труда скидывает меня с себя на ковер, но не возвращает тычка. И тут до меня доходит. Он это спровоцировал. Намеренно вызвал всплеск, чтобы вывести меня из граничащей с комой апатии. Тони позволяет себе улыбнуться - еле-еле, насколько позволяет свалившееся на нас обоих потрясение. Принять удар на себя? Плюнуть на гордость ненаглядную? Что-то новенькое.

- Она не «какая-то девчонка», - выплевываю, поднимаясь на ноги, - и для тебя тоже.

Треснул я его неслабо - он и не поморщился. Черепушкой о плечо припечатался, всем весом продавил - чуть дух не вышиб, а Тони улыбается, сука. И после этого что-то заливает о болевой терпимости, запредельном «пороге». Прямо на полу закидывает руки под кумпол, распластав по ковру ухоженную шевелюру, раздельными, четкими прядями стелящуюся по серому ворсу. Повыдергивать бы.

- Нет, - говорит тихо, убрав, наконец, лыбу с лица, - не была. Но теперь это не имеет значения.

Прошедшее время отдается набатом в висках.

- А что имеет? - Сижу над ним. Сгибает ноги и забрасывает на кровать. С кроссовками вместе, не снимая. Иссера-белые, найковские кроссовки. Шитая галочка на потертой коже. - Знаешь? - К людям нежелательно привязываться, людей нельзя любить. Боком выйдет тебе же. Во вред. На клочки. - Может ты знаешь, какого черта нужно выбираться, выживать… когда нет цели, никакого чертового смысла. - Локти - на коленях, кулаки вязнут в тесте щек. - Когда твоя жизнь вращается вокруг одного конкретного человека. Но потом его - раз - и нет. - Солнечный свет пробивается сквозь пелену дождя. На кровать стелятся робкие отражения лучей. - Ты - есть. Дышишь, ходишь, разговариваешь. А ее - нет. И больше никогда не будет. В чем гребаный смысл, Тони? - Шепчу. Реветь бы - да слезы кончились.

- В этом твоя изначальная ошибка. - Под стать мне, приглушенно. Садится, сблизив лотосом подошвы. - Ты ищешь смысл в ком-то, а не в чем-то. Но на одушевленных глупо полагаться. И особенно глупо делать их своей опорой.

- На чем держишься ты? – спрашиваю, укладывая котелок на подушку. Ноги свешены на пол, пятна заскорузлой крови на коленях склеивают волокна плотной ткани; кеды упираются в ковер. – Сейчас и вообще… в такие моменты. Что тебя держит? – Тихо, едва шевеля языком. Словно бы каждый звук уводит все дальше, дальше вглубь, в недра пульсирующей ямы. Красной. Больной.

Молчит. Обдумывает ответ. За окном бурчат мелкие капли, застревающие в зеленом бархате травы, бьющиеся о жесткую коричневую глину, пропитывающие черный, разлинованный белым, асфальт, слизывая меловые отметины. Стучат в стекло барабанными трелями – просят впустить внутрь. Дождь и солнце. Рассеянные тучи. Тони выдавливает правду с трудом, придушенно как-то – переламывает защитную стену и комфортабельный образ похуистичного засранца:

- Обычно я сосредотачиваюсь на способах решения проблемы. Не бывает такого дерьма, из которого нельзя выплыть – но сейчас… меня чересчур волнует твое состояние, чтобы позволить себе хандреж.

Цель достигнута. Высказаны чувства. Приобретена власть. И что дальше? Мне нет до него дела.

- Ты себе противоречишь, - разрываю рот звуками, как лезвием, - нельзя привязываться к живым.

- Теория всегда расходится с практикой, - усмехается, добавляя неуместно, - тебе бы поспать.

- Подремал бы ты чуток, устал же. – Залезает на кровать, обнимая меня за талию. Зеленые, мармеладно-сахарные, переливчатые ногти успели чуть-чуть вырасти из привычных огрызков. Ладонь ее, упокоившаяся на моем животе – ледышка. Холодный нос, тонко очерченный, как бывает у азиаток, утыкается мне в спину. Ей сон не нужен. Излишество, роскошь. Но за меня она переживает на самом деле. Говорит: - Я буду рядом. – И обнимает крепче. – Засыпай.

- Я никуда не уйду. – Обещает Тони, перебираясь на постель. Растягивается на другой половине, не притрагиваясь – вот и молодец. Несколько минут лежим беззвучно, только дождь лупит по стеклам. Но потом он заговаривает: – Послушай меня, Крис. Такое затишье не будет вечным. Не знаю, сегодня ли, завтра, но копы припрутся прямо сюда. Будут задавать вопросы, много вопросов. Мурыжить станут в основном тебя, как первого свидетеля и близкого человека. У нее не хватило ума подождать, пока мет выведется… в связи с этим начнется расследование. Ты понимаешь, о чем я говорю? – Бесстрастные интонации. Деловые. Сугубо деловые.

- Я понимаю, о чем ты говоришь. – Подтягиваю коленки к груди, созерцая гудящее, звенящее пространство. Включить дурачка. Ничего не знаю, ни о чем не слыхал. Подтвердить симптомы, но умолчать о причастности. Он за свою задницу беспокоится. Я могу сдать его с потрохами. Какая разница, что случится со мной?

Разделают. Как куриную тушку. А она такая хрупкая, треснет ведь, если тронуть скальпелем. Хрустнет, расколется как хрустальная вазочка. Нельзя так. Пылинки с нее сдувать надо, а они - резать…

- Крис, это очень важно. От нас так легко не отцепятся, если не докажут невиновность. Здесь не фильм, где достаточно сунуть взятку полицейскому. – Выдыхает. – Если не выпрыгнет стукач, нам в принципе не о чем беспокоиться… но все зависит от того, насколько убедительно ты соврешь.

- Я никогда не вру, - хитрый взгляд темно-карих глаз, теплые кляксы у зрачков, - я недоговариваю, ухожу от ответа, выкручиваюсь, прибегаю к уловкам, сочиняю, выдумываю, фантазирую. Но не вру. - «Сама придумала?» - спрашиваю. - Конечно, нет! - смеется она, - наглое плагиаторство.

- Можешь повторять за мной, - говорит Тони, - сказать, что видел зависимость, но ничего не мог сделать. Так и было, в принципе. - Соврать, сказав правду. - Упусти только подробности наших взаимоотношений. Пожалуйста.

А я их знаю, эти подробности? Разве что последний день… ночь. Ослепительный, блять, финал.

- Что, не хочется созерцать небо в клеточку? - Поворачиваюсь к нему. - Что, если я тебя засажу? Это в моих силах, братишка. Было в моих силах давным-давно. Изнасилование, наркоторговля, сексуальная эксплуатация - доведение до суицида. На сколько ты там сядешь? Лет на десять?

- Ты серьезно этого хочешь? - иссохшие губы, не намазанные веки, разбитные ресницы.

- Нет. - Не вполне убежденно. - Единственное, чего я хочу - вернуть ее. Но это невозможно.

- Для нас нет ничего невозможного. - Расчесывает волосы перед зеркалом. Те электризуются, налипают к красной массажной расческе. Синие волны. Океан. - Все, что придумано, может стать настоящим. Наш электро-технический мир - невероятная фантастика для людей прошлого. Мы все можем. Но когда - вопрос другой. - Растянутый ворот футболки сползает на плечо, открывая выпирающую ключицу. Привычка говорить во множественном числе, причем у обоих - мы, нам, о нас…

- С нами, - бормочу, - что ты с нами сделала… - назвать имя - сложнее всего. Будто бы стоит произнести его вслух, и вулканическая лавина отчаянья захлестнет с головой. - Любимая моя…

- Не думай об этом хоть полчаса, - ни унции облегчения в голосе, - поспи, покуда можешь.

Послушно закрываю глаза. За веками вязаным абажуром разрастается черная паутина.

Кэт. Ее звали Кэт.

***

Представьте себе пробуждение после векового сна. Для вас это заняло всего секунду, однако вокруг, в привычном мире, пробежало целое столетие. Первым позывом становится буквально насущная необходимость позвонить самому родному человеку на гребаной земле, и ваша рука уже тянется к мобильнику, когда вы вдруг осознаете, что его попросту нет. Нет того, кого вы любили. Все. Не существует. Ускользает мрак, в котором вы плыли, размякали, нет темноты, нет очистительного забвения… в сумерках комнаты вы разбираете тон брата, проклятого сводного братца, но не испытываете раздражения - только шок. Акапелльное пение заупокойной мессы звенит в ушах, кроя сверху его встревоженный голос.

- … и да, Марти, передай Джошу, Сэму и остальным… на всякий случай. Не уверен, что они будут копать так глубоко… если встретишь Ло, скажи, чтоб перезвонила, я заебался оставлять ей сообщения на автоответчике… Линда там близко? Дай ей трубку… алло, Лин? - И дальше в том же духе. Перестаю прислушиваться. Пытается подбить знакомых, чтобы плели то, что ему необходимо для гарантированной безопасности. - …скорее всего, сейчас. Да, Тина в курсе. Здесь проблем не будет… ну нет, не стану я звонить этой грымзе. Можешь ты? У тебя лучше получается втираться в доверие… не только поэтому. Кто пришел? Немедленно отдай ей телефон! Ло! - Завышает интонацию с раздраженной радостью. Да-да. Он способен и не на такие эмоции. - Собирай монатки - и живо дуй сюда. Экстренная ситуация. Вкратце они тебе расскажут… да, мне нужно с тобой поговорить.

Иллюзия кипучей деятельности. Так вот, что его спасает.

Я закрываю глаза, больше всего желая заснуть обратно.

Представьте себе мир сквозь туманную дымку. Как флэшбэки в фильмах, воспоминания, но с поправкой, что все происходит в режиме реального времени. Тони замечает, что я пробудился - зря - не заговаривает - правильно - вертится в кожаном компьютерном кресле, раскачиваясь, сжимая в кулаке телефон и опасливо прикидывая в уме тяжесть моего положения. Представьте Кристину, настаивающую на том, чтобы мы поели - заказанную пиццу, на вкус напоминающую резину. Соус Моцарелла, аппетитные грибы в составе - я методично пережевываю, в безмолвии сидя на софе перед телевизором, с братом и самой Крис. Мелькают картинки. Я их не вижу. Представьте Глорию перед парадным и Тони, ломанувшегося к ней, впуская в дом. Африканка здоровается со мной, с Кристиной, но Холлидей утаскивает ее в кухню и там они приглушенно разговаривают. Не вникаю. Мне все равно. Теперь - по-настоящему.

Представьте… я представляю себе смерть. О чем она думала в последние секунды? Жалела? Или звала меня? Маму? Отца? Может, ей было очень-очень холодно и хотелось, чтобы одеялом укрыли, но позвать не могла, а может и не хотела. Что чувствовала? Боль? Или же вся возможная боль досталась мне - и она просто засыпала, чтобы никогда не проснуться? Глазки слипаются. Устала, кошечка. Нагулялась. Представьте… я представляю себе жизнь. Дальнейшую. Без нее.

А затем вообразите, как вам хамски лезут в душу. Нет, не так. Раздвигают края раскрытой раны щипцами, не стерильными, промытыми в растворах или на худой конец окаченными кипятком, а грязными, замусоренными, с налипшими крошками и комьями пыли. Раскрыв для удобства, засучивают рукав на волосатой ручище, полной, потной, и погружают ее по локоть, выискивая что-то внутри. Без перчаток. Возможно, недавно этой самой лапой жопу подтирали или надрачивали. Ворошат все мелочи, словно утра не хватило. Вытаскивают капилляры по одному, тонкими нитками - чтобы подшить к делу. Глория, Ло, умотала чуточку раньше. Кристина готовит господам следователям кофе. А Тони рядом. Абсурд, но не будь его рядом, я определенно не смог бы этого вынести. Они информацию доят - гной вместо молока. Отвечаю односложно, по возможности вежливо, в то время как боковое зрение прочно зацепилось за нож на столе. А он - Тони - незаметно для них сжимает мою руку, и я впиваюсь в эту руку когтями, как утопающий в свою панацейную соломинку.

Подробности. Детали. Детальные подробности. Подробные детали. Сплошная ложь, настолько искусно облицованная правдой, что перестает быть ложью. Если не углубляться. Вчера мы с ней расстались утром, да, Кэт у меня ночевала, логично, потому что она моя девушка, верно? Нет, больше мы с ней не виделись, она понадобилась матери, для чего - для чего-то, вроде сестру нянчить… не было вечера, ночи, клуба и метамфетаминового секса. Никто из присутствующих ее не видел. Никто не подтвердит, уж Тони позаботился. Вычеркнутый кусок, выдранный из жизни. Даже если они не полезут дальше, перестраховка никогда не бывает лишней. Спровоцировать суицид, прокрасться и убить - не было ничего подобного. Да, я знаю об анорексии. Да, пытался что-то сделать. Результатов вскрытия пока нет, завтра наверняка еще будут вопросы, вопросы, вопросы… я говорю о ее взбудораженности, неестественной бодрости, а в голове - улыбки, осевшая в мимических морщинках тушь и синие косы. Я каюсь, что догадывался о приеме стимуляторов, но она меня не слушала. Вру, что понятия не имею о поставщиках, сдавливая изо всех сил сухую мозолистую ладонь. Линзы не пропускают ни единой слезинки. Я не плачу.

Меня держит Тони. Тони, позволивший ей утонуть.

***

Зеркало. Я стою перед зеркалом в уборной. Я смотрю на бледное - будто мукой обсыпанное лицо за стеклом, на изломы бровей, из ширины к тонкостям на опущенных вниз хвостах, на эти чертовы синяки, красноту, тяжелые веки и рваные, ступенчатые концы черных косм. Смотрю на вытертую сине-зеленую футболку с оттрафаретченным Че Геварой и худые руки сплошь в венах изнутри, вылезающих как у наркомана. Смотрю - и, не сдержавшись, грохаю со всей дури в стекло, но не костяшками: ладонями. Ладони в кровь. Ни хрена себе стукнул - думаю отрешенно. Перекошенная рожа разбивается, грохается вниз, обломки рушатся о раковину, чудом не срезав мне лапы.

Тони тут же распахивает дверь, неосторожно показываясь в проеме. Злость, боль, ненависть, обреченность - все в одном. Не могу больше терпеть. Руки - в молниях расщелин. Плохо шевелящимися пальцами беру прямоугольный ломоть стекла, шкрябнув по эмалированной поверхности, так резко, что он даже не успевает ничего сказать: вытрахать мне мозги своим свернословием и сарказмом.

- Никогда не прощу! - ору я и швыряю в него осколок. Он предусмотрительно уклоняется, а тот разлетается о косяк. Крошево разбитых кусков блестит рассыпчатым снегом на полу. - Никогда не прощу тебе ее, сука! - воплю в истерическом припадке, и исступленно луплю кулаками ему в грудь, когда он врывается в ванную, пытаясь утихомирить меня, скрутить, сдержать. Из-за него она погибла. Из-за него. Мне плевать на объективизм и добровольное решение. Плевать. Тони столкнул ее в гроб, а я заколотил крышку. Вбил гвоздь. Вырываюсь, но он перехватывает мои запястья, цепко стягивая за спиной, при этом прижимая к себе до сведенных суставов, зуда в плечах, изрезанных ладонях, но боль - ничто, я ненавижу его, извиваюсь и скулю от бессилия. - Я никогда тебе ее не прощу. - Повторяю, хлюпая носом в его футболку с кровавой надписью «Sex Pistols». Мы - Сид Вишес и Нэнси Спанджен, - говорила она, - мы - Джон Леннон и Йоко Оно. Мы то, мы се… нет нас! Ни одного из нас нет!

- Тшшш, - шепчет Тони, не выпуская меня, не отстраняя, - не прощай, не надо. Не кричи.

- Ты убил ее. - Опадаю, меня трясет - вытрясывает. Вибрацией изнутри. Сотовый! Детка, скажи, что с тобой все хорошо! Убеди меня, что окружение - галлюцинация, посоветуй иметь совесть и спать иногда. Как ты любишь - обвинять в том, в чем грешна сама. Распиши падение, но только не достигай дна, не надо, милая, умоляю! Позвони мне! Мы во сне. Сон во сне, один из тех красочных, подробных. Жизненных, но не настоящих! Кэт… это не может происходить с нами. Я не пытаюсь выбраться из стальных клешней брата; ткань под щекой пропускает тепло его тела. Холодная. Опоздал. Сомнамбула. Лунатик. Мир - не реальный. Нужно проснуться. Он убил ее. Отомстил за неведомые мне обиды? Устранил конкуренцию? Боже!

- Нет, - слегка ослабляет хватку, позволяя утыкаться в его плечо, - я, как и ты, позволил ей умереть. Но сейчас уже поздно что-то исправлять, Крис, остается лишь смириться с этим и жить дальше. - Никакой анестезии: жесткий голос, кошмарные фразы. - Не хорони себя вместе с ней. Ей ты уже не поможешь.

Что делать? Как проснуться? Не получится выскочить из кошмара, просто открыв глаза.

- Отпусти. - Прошу, и тот отпускает. Кровь на руках. Второй положительной. Слишком красная, слишком моя. Слишком чужая. Отпрянув от него, разглядываю свои ладони - принадлежащие кому-то другому, треснувшие, как штукатурка на старом, заброшенном здании - краска под солнцем, одежка забора, ворот или нежилого покосившегося домишки. Красный лак. Чертов глянцевый красный лак, уголки которого она всегда сгрызала в задумчивости. Кэт. Подступает очередная волна тошноты, и уже близок очередной срыв - Тони шагает навстречу. Показывает на мои изуродованные конечности:

- Обработать и перемотать. Сейчас. И не смей спорить.

Я заглядываю в кабинет, где ее латают. Местное обезболивание, швы на кровавых разъездах плоти. Две полоски в ряд, одна из них разошлась сантиметра на три-четыре, обнажая блеск алого наполнения. По вене попала, дурочка. Случайно ли? Игла втыкается в кожу, темная нить затягивает рану. Мне не становится дурно от вида ее крови. Мне плохо оттого, что она, лежа на больничной кушетке, ослабленная, стершаяся - улыбается мне. Да так, что пупырышками бегут руки под курткой - жуткая улыбка в сочетании с потухшим взглядом и полным отсутствием воли к существованию. «Продержись, хорошая моя, - одними губами, - скоро станет лучше. Я тебя отсюда заберу. Заберу домой».

Кэт слышит. И в ее глазах появляется нечто, похожее на жизнь.

Тони выливает йод на расщелины. Коричнево-оранжевая, резко пахнущая масса грызет кожу, кусает не очевидную, тонкими дорожками выглядывающую изнанку. Судорожно сжимаю зубы, чтобы не зашипеть. Тони легко дует на обеззараженные ладони - какой ностальгический жест. Так делала мама, когда я обдирал коленки вдрызг, лазая там, где не положено. Мальчишка. Глупый, так ничему и не научившийся мальчишка.

Осторожно оборачивает кисти бинтом, закручивая плотную повязку. Смотрю на его опущенные веки, на ресницы… верхние почти сходятся с нижними. Коричневато-бежевые тени, чернота без туши. У Кэт - экстравагантные накладные. Без них - лучше. Без них она выглядит старше. Совсем без косметики она до чертиков похожа на Ким Хи Сун. Была похожа. Была. Закусываю нижнюю губу с такой силой, что кровь вытекает на подбородок. Тони кусает изнутри щеку. Отрывает еще один кусок бинта, стирает соленую жидкость, совсем не напоминающую томатный сок, и велит поддерживать его, пока повреждение не свернется до корки. У Тони - блекло-серые, бесконечно усталые глаза. У меня глаз больше нет. Только пробоины. Черные. Пустые. Время и пространство поменялись местами. Не двигаясь, сижу на полу возле нее - раньше на неделю. Или на вечность - не столь важно.

- Больно? - озабоченно спрашиваю, разматывая прилипшую, слепившуюся от крови ленту. Она отрицательно качает головой - и морщится. Логично. Сбрызнуть пропитавшиеся, засохшие швы хирургическим антисептиком из распылительного баллончика, коснуться топорщащихся нитей спиртовыми салфетками. Взять свежий бинт, специальные кисейные-марлевые отрезы, ими заложить пострадавшее место, закрепить сверху. Кэт накручивает на палец кончик неряшливой косы, смотря на меня сверху вниз с выражением не то вдохновенным, не то просто нежным. Я целую ее ногу чуть выше колена: ее худенькую ногу с атласной кожей, поднимаю себе на плечо ступню в смешном полосатом носке и прижимаюсь губами к внутренней части бедра. Поднимаюсь выше, а она закрывает в упоении глаза.

Процедурный пункт - моя комната. Здесь же, где…

Где я падаю в реальность.

***

Тонкая пергаментная бумага - облатка сигареты, сгорает с каким-то особенно громким хрустом, потрескивает, как сухие сучья, щепки. Я - на кровати, около - Тони. Курим. Молчим. Вдыхаю едкий дым крупными, крепкими затяжками, напитывая комнату никотином. Говорить нечего. Тони в том же безмолвии тушит свой бычок в пепельнице, застрявшей на покрывале между нами. Ждать нечего. Тупик.

Внизу хлопает дверь, доносятся голоса Кристины и наших родителей. Встревоженные голоса. Прилетели первым рейсом. Топот по лестнице, на входе - мать и отчим. Мои руки перемотаны, мой взор остекленел, окурок дымится в разлаженных пальцах. Мама стремительно подходит к нам - вихрь светлых гофрированных волос, муслина и богемной туалетной воды «Love in Paris» от Нины Риччи.

- Крис, - говорит она дрожащим голосом, пристраиваясь рядом, - что я могу для вас сделать? - для нас с братом. Она переводит взгляд с одного на другого: Тони гримасой показывает ей, что ко мне лучше не приставать. Прятаться или маскироваться под некурящего не собирается. Как, собственно, и я сам. Не до этого.

Ей тридцать четыре. Едва заметные, улыбчатые морщинки в уголках глаз, мейк-ап натурель и родинка на левом виске. Мамочка. Я был бы рад ее видеть, я обнял бы ее и поцеловал, не будь я вырубленным, забальзамированным трупом. Не нахожу сил даже чтобы улыбнуться. Затушив сигарету, тихо отвечаю:

- Все нормально, мам. Со мной все нормально.

На большее меня не хватает. Кристи проскальзывает мимо брата, невысокая, острая, как игла или готический шпиль башни - присаживается на компьютерный стул, а Дэвид смотрит на нас, не говоря ни слова. Знаком подзывает Тони, и мне внезапно страшно становится, что он исчезнет - так страшно, что пошевелиться не получается. Что я еще и его потеряю. Необоснованное идиотство. Вполне по-братски сжав напоследок мое плечо и задержав взгляд совсем с небратской тревогой, пробирается к отцу с видом дуэлянта перед перестрелкой. Тот терпеливо ждет, пока нахальный сынок не спеша доберется до двери - прикрывает, отрезая от подслушивания.

Мама кидает на Кристину ищущий поддержки взор… а я неожиданно осознаю, что не хочу видеть никого кроме Тони. Люди, не понимающие, чем была для меня Кэт - они не в состоянии даже понять, что уж рассуждать о какой-то там помощи. Хотя, Крис, скорее всего, поймет. Не мама. Мы настолько отдалились за последние месяцы, что вот, казалось бы, рядом, никаких преград, но - мне нечего ей сказать. Она не знала Кэт. Не улавливает и десятой доли происходящего. И открытие это, что самое пугающее, меня не нокаутирует, как если бы я поставил галочку в графе «чужие», заранее нарисовав квадрат для отметки. Нет моей Китти. Все остальные - побоку: декорации, массовка… скорее бы он вернулся. Вконец двинувшись, подпаливаю новую при маме. Та не рискует возражать.

***

В комнату ко мне никто не вламывается. Окна завешены. Брат остается на ночь, и мы спим на разных частях постели. И если не считать того, как я за него цепляюсь, выскакивая из кошмаров, как он обнимает меня, после чего я заново проваливаюсь в сон, если не считать того, что Тони в пижамных штанах, но без рубашки, все вполне благопристойно и цивильно, не подкопаешься. Я просыпаюсь от глухих завываний ветра, гулкого ливенного перестука - может, все и не так, но надо же расписать пробуждение, чтобы не скучно было. Голова пристроена у него на груди, рука перекинута через его живот, совсем не прилично, отнюдь не семейным образом. Без разницы.

День превращается в маниакальную, замкнутую последовательность действий - сходить в туалет-ванную, где убрали осколки и незамедлительно повесили другое зеркало, вернуться к себе, включить что-нибудь на колонках, что-то ненавязчивое, релаксовое - прикорнуть бок о бок с Тони, вытерпеть мамины визиты, настояния «скушать что-нибудь», оставленные на пристройке тарелки. Початая пачка восьмого Кента и непрекращающийся поток мыслей о том, что было, что было бы… что могло бы быть.

Проклятые переломные моменты.

***

Шагаю ближе, касаюсь ее тонкой шеи, прощупывая пульс - сердце беснуется за точеным вырезом. Кэт нервно сглатывает, смотрит на меня снизу вверх, сильно снизу вверх. Девочка моя нежная. Незащищенная. В невыносимо желтом платье, с истлевшим окурком в руке. На скулах желваки, скрипят стиснутые зубы; на молочные щеки ресницы швыряют густые, пушистые тени.

- Крис? – Хрипит, с трудом фокусирует распустившийся взгляд, и шепчет еле разборчиво: – Скажи... ведь ничего бы существенно не изменилось, если бы я сказала, что люблю тебя?

Вариант №1

- Изменилось бы, - отвечаю фантазии. Потом, офигев вконец, прошу: - давай убежим. Сейчас, пока еще ничего не случилось… пока мы оба живы. У меня есть деньги - улетим куда-нибудь за границу, подальше от Тони, от твоих препаратов. Химия сожрет тебя, малышка! Не поддавайся ей! - Представляю вытянувшееся от удивления личико. Но что бы она ответила - теперь навсегда остается для меня загадкой.

Вариант №2

Безмолвно целую ее. Шепчу: «ты красивая, красивая, красивая… незачем себя гнобить - я и так тебя люблю. Такой, какая ты есть. Прекрати травиться, перестань, прошу тебя!» Какой-то дикий бред несу, обнимая ее, обескураженную, мне не зазорно стоять с ней под изумленными взглядами людей, мне плевать на них, я бы кому угодно кишки вытряхнул, лишь бы она, она спаслась. Я не танцую с ней, не сталкиваюсь с перебравшим братом - я запихиваю Кэт в «Мазду» и увожу очень-очень далеко. Куда - непонятно.

***

ERROR.

Я снова дома, в опустошении и прострации. Хотите знать, что происходит? Следствие закрыто. Ни один из его круга не выдал правды. Есть нечто магическое в том, как Тони влияет на людей; я никогда не понимал, да и не пойму, почему они пляшут под его дудку, как змеи перед заклинателем. Ах да, еще: ее мать обнаружила послание в ящике комода. Что там - судить не берусь. Свой листок я выучил чуть не наизусть - а после взял английскую булавку, продел через сложенную вчетверо бумагу и протянул сквозь кожу груди, над соском. Где-то было нечто подобное - в какой-то книге… у Паланика? Скорее всего. Так она чуть ближе. И так она кажется не потерянной окончательно. Ее кровь, моя кровь - перемешиваются, переплетаются. Я схожу с ума? Похоже на то. Но меня это совсем не колышит.

Если бы была хоть одна, призрачная возможность… хоть намек на нее. «Держись» - восклицают они. За что держаться? За что? Все перегорело… омертвело. Тони не корчит из себя нянечку, не произносит банальных утешений. Он вообще ничего не говорит. Но безмолвно - не отпускает.

Дым молекулами оседает на одежде, волосах, мебельной обшивке. Последний вдох из истерзанной сигареты. Пепельница в опорожненном блюдце. Мне плохо, милая. Плохо.

***

- У меня уже! Нет! Шанса! - Дробно. - Я всего-то хочу снова побыть живой. Разве этого мало? Они дают мне жизнь - искусственную, но все же! - Кидает окурок в бассейн, тот шипит, затухая о бирюзовую гладь. - Обещаю, что буду есть. Если угодно, даже наберу несколько килограмм, - передергивается, - пожалуйста. - Умоляюще. На танкетке - метр пятьдесят пять. - Пожалуйста!

- Нет! - резко. Ни за что! Ты совсем не соображаешь что ли, Кэт? Одна доза - и тебе крышка!

Любые вмешательства… родители, Кристина, соседи - да чихать мне, хоть ФБР! Остановите ее, кто-нибудь, меня она не слушает! Неужели во всем мире, среди долбанных семи миллиардов туш, не нашлось человека, способного это предотвратить?! Нашелся. И это - я, провернувший все так, а не иначе. Смерть - через повешенье или отсечение головы? Через удушье угарным газом, попадание воды в легкие, постепенную кровопотерю, отравление или расплющивание об асфальт с крыши небоскреба? Выбор есть. Богатый ассортимент, сэр. Что вы выбираете?

- Живи, прошу тебя, живи! - Шелестит ее голос откуда-то из ниоткуда. - Ради меня. Это не вечно.

- Но мы же были, Кэт, - то ли про себя, то ли вслух, - были вечными. Сколько мне осталось? Год? Я не загремлю в тюрягу, меня не будут освобождать тысячами зеленых Франклинов. Но история повторится. Может, самоубийцы попадают в свой особый, закрытый мир? Не в рай, не в ад. Мы обустроимся там, и станем теми, кем мечтали стать. Просто не здесь. Кэт?

Она не отзывается. Потому что мертвые. Всегда. Молчат.

***

На похороны я собираюсь с огромным скрипом. Смокинг? Какого черта выряжаться, если она не увидит? Зачем таблетка? Рехнулся, Тони? Мне не нужны успокоительные - антидепрессанты тем более. Хлопнуть коньячной бурды из заныканной бутылки, прокашляться, выхлестать тару до половины. Вечер прежде. В упитом, мешкообразном состоянии - врубаю блэк метал в наушниках и валяюсь, как овощ на прилавке - залапанный и общедоступный. Бери, кто пожелает, оттолкнуть не смогу, не захочу отбиваться. Брат надирается в зюзю, однако не пристает, только с каждой порцией, что он хлещет с каменной миной, мрачнеет сильнее и сильнее. Его мягкие тапочки дисгармонируют с низкими, ощутимо рвано-драными джинсами от D&G на ногах, подтянутых на крутящееся кресло; он олицетворяет собой сплошной ходячий… сидячий парадокс. Мутные, водянистые, околдовывающие глаза и полураспавшийся хвост, съехавший на бок, поддетый мандариновой резинкой. Угрюмый, бетонированный взгляд - и вопиюще счастливый, толстый смайл в середке короткой футболки. Что представляю из себя я, противно даже предполагать.

- Сними этот LOL-пиздец, - шиплю, - не трави душу! - Тони, очнувшись, поднимает брови и… стягивает верх через голову, запустив через всю комнату - прямо в меня. - Я не это имел в виду. - Запоздало отмечаю, спуская рычащую арматуру с ушей на шею и зачем-то оставляя на себе тряпку, обрезанную снизу неровным швом, белую, впитавшую морскую свежесть «Кензо» и его собственные флюиды. Загибаю колени, зарываясь в мягкую материю. Перечное, мускатное что-то. Очень странное - и правильное. Дышать через майку, как сквозь марлю в эпицентре пожара - о да, это про меня.

- Тебе, видимо, хватит, - замечает, - совсем хворый стал - фетиш на мои вещи? Охренеть.

Складки кожи на обезжиренном животе и безволосая грудь. И тут я понимаю, что ничего не понимаю: убить его хочу или обнять. Бредятина. Воткнуть кинжал в спину, под лопатку лопатой, между глаз - девять граммов свинца… нет. Подвешенный настрой. Между покоем и взрывом.

- Это ты больной, - кисло отзываюсь, - иди оденься.

Не смей простыть и сдохнуть, тварь. Я без тебя не справлюсь.

- Да ладно. Так намного лучше… - заводит было прежнюю песенку, но бодрый вступительный проигрыш mOBSCENE Мэнсона застопоривает реплику на его губах, заставляя меня вздрогнуть, - что? - гневно вопрошает трубку Тони, - да, звонил, сто раз причем, до вас фиг дотрезвонишься. Отбой, все выгорело, все ОК. - Жестокий дождь по-прежнему молотит в стекло - растекается по карнизам, выстукивает бласт-бит об асфальт.

Грудь запекшейся кровью обжигает, давит прощание Кэт.

Амброшюры содрогаются от симфо-криков Cradle Of Filth.

Я опускаюсь лбом на футболку, пропитанную его запахом.

***

Тони держит над нами зонт. Раскидистый черный зонт. Раскисшая, слякотная земля булькает, хлюпает грязью под подошвами. Родители похожи на заострившиеся, посеревшие изваяния, немногочисленные родственники и еще меньше друзей - рядом. Черная яма зияет раскрытой бездной. Самоубийц не отпевают, их закапывают без отпущения грехов, без ритуалов и бритых служителей Христа - ее это не заботило, она не верила ни во что. Не верила в смерть. А сейчас над ее красивым, умело накрашенным работниками похоронного бюро личиком - забитые доски гроба. Над красным, багряно-алым платьем с длинными рукавами, прячущими след самовольной отставки, над тонкими запястьями и выпрямленными синими волосами… Кэт плела косы, рисовала глаза совсем не так и не потерпела бы на себе официальных тряпок! Она была бледной, всегда светленькой - но никогда не была бумажной, не такой! И вопить бы, и содрогаться в рыданиях, и бежать подальше - не чувствую даже слез. Не могу заставить себя поверить, что безжизненное существо, изломанное, съеженное - это она. Нет. Не может быть.

Они опускают ее вниз. На два метра вглубь, под почву. Дождь идет, и там будет холодно. А ей нельзя болеть. Ей надо в тепло, к обогревателю, вытянуть устало ноги в старых джинсах, согреть озябшие косточки. В уютное кресло возле антикварного камина, с философским трактатом в ветхом переплете - в средневековый замок, к безупречно благородному рыцарю, а не таким мразям, как мы с Холлидеем. Ей нельзя лежать так низко. Она под голову несколько подушек постоянно подкладывает, не обращая внимания на угрозу сколиоза. Кэт не переносит ливни. Ей нужно солнце. Много солнца и света… что они делают? Ее нельзя туда закапывать, там же нечем дышать!

Продрогшие силуэты, соленые щеки, венки с расписанными ленточками, цветочные охапки, убранные флористами в изысканные букеты. Пионы? Георгины? Розы? Кэт нравятся тигровые лилии - никто не додумался купить их. Я принес твои любимые, малышка - оранжевые, закрученные, в коричневую крапинку, огненные и экзотичные. Им гореть бы. Не прогнивать в могиле. Как и тебе. Выколачивают ритм туземные там-тамы, мы вдвоем отплясываем вокруг полыхающего в ночи костра; ты - персонаж Барри, навечно юная девочка-индианка, крошка-лилия. Танцует, колотит тяжелыми каплями озлобленный дождь, взрыхляет скользкую, сопливо-вязкую землю. Маму Кэт трясет, отец, остекленевший от горя, обнимает жену за плечи. Тони держит над нами крылатый черный зонт. Я задыхаюсь.

Горсть земли на крышке. Стук. Где мы, родная? Мы летим? Левитируем в невесомости, высоко-высоко. Притяжения нет, ничто не терзает нас, ничто не сковывает. Мы вдвоем, и больше никого. Зачем нам кто-то еще? Ты права, незачем… нам так повезло - повезло найти друг друга в этом громадном мире чужих. А теперь что? Где мы, Кэт? Где ты? Чернозем сквозь пальцы, намокшие пряди сосульками налипают на лицо - я отказываюсь это принимать. Отказываюсь жить там, где нет тебя. Тони увозит меня домой и шепчет, шепчет: «Ты справишься. Не вздумай натворить чего-нибудь глупого, время пройдет, боль утихнет. Ну и дура же ты, Саммер», - ворчит себе под нос. Помолчав, добавляет, думая, что я не услышу. - «Но ты выиграла».

Меня слишком нет, чтобы понять и ответить.

***

Все.

Финал.

Должно быть, я напичкался снотворным в чересчур высокой дозировке, но меня это ни в малейшей степени не беспокоит. Тони торчит в социальных сетях через свой Gelaxy Tab, прилегши на кровать рядом - вывернуться из под его наблюдения оказалось сложнее, чем я предполагал, но получилось. Умру, не умру, какая разница. Первое предпочтительней. Под щелкающие звуки приходящих сообщений и вой бушующей погоды я проваливаюсь в сон, проваливаюсь, проваливаюсь… знаете это ощущение? Ты пытаешься зацепиться за точку в центре «обзора» - хотя глаза закрыты, запакованы тучными веками - но все кружится, как бы вращается, или ты вращаешься, ввинчиваясь в бессознательное. Падаешь в кроличью нору, незваным гостем в отличие от Алисы… и хлопаешься в могучие океанские волны.

Течение стихийно подхватывает безвольное тело, крутит, выполаскивая в темно-синих водах. И выносит на берег, незнакомый каменистый пляж, запорошенный колючей галькой. Поднимаю взгляд, отфыркиваясь от забившейся в рот, нос, уши подсоленной жидкости, и вижу домишко чуть не впритык к линии прибоя, разве что не обвитый гребешками пены. Я не помню, что я, кто, почему течение выбросило меня сюда, знаю одно - это мой дом. Я возвратился домой - после черт знает скольких лет скитаний, после прогулочного заплыва, после легкого отдыха или кораблекрушения. Поднимаюсь на ноги и, разбрасывая размокшими ботинками вихри брызг, бегу к маленькой, до странности эстетичной постройке, словно пропечатанной на картинке в детском сборнике сказок. Рядом растут высокие пальмы с папоротникообразными листьями, мозаичный вход гостеприимно не заперт.

Комнаты пусты. Я иду через гостиную, спальню в лазурно-голубых тонах, кухню, оборудованную по последнему слову техники; заглядываю в ванную, в кабинет с компьютером и кипами бумаг на столе… здесь должна быть моя семья, здесь меня ждут и любят. Заливистый смех доносится до слуха, но я не могу определить источник. Дома тепло, предзакатное, лососево-коралловое солнце сияет из больших застекленных окон, не прикрытых портьерами или вышитыми вручную шторами. Лишь добравшись до последней двери, понимаю, что смех доносится оттуда… и, не без душевного трепета, окунаюсь в залитое розово-алыми лучами пространство.

Попытка №1

Я вижу Кэт - лет на пять постарше, чем она есть… но не это важно. Онемев от удивления, я смотрю на свою семью - на нее, поправившуюся, здоровую, но с привычным шухером на голове - на малюток детей, мальчика и девочку, строящих крепость из кубиков. Четких черт рассмотреть не удается… я замечаю самого себя возле них, на геометрически разлинованном ковре, себя-другого, себя-счастливого. «Папочка», - говорит мне малышка с моими же зелеными глазюками, - «почему она падает?» - один на один - вертикально вверх. Вавилонское сооружение. «Нам не суждено дотянуться до обители жестокого бога», - вслух отвечаю я настоящий. «Смотри, ты криво ставишь детальки», - возражает взрослая версия. - «Давай-ка попробуем еще раз».

Я - невидимка. Я - наблюдатель. Щемит в груди от вида идиллии, где я - не я, а то, что могло бы из меня выйти, обернись все иначе. Башня устремляется ровной стрелой к потолку, разноцветным леденцом вытягивается ввысь, вопреки всем законам физики. Дети восхищенно глазеют на это метровое чудо, Кэт с улыбкой - господи, эта ее ямочка слева - обнимает меня того - и целует в щеку. Конструкторная линия не рушится - без основы, без фундамента. Нижний квадрат врос, вплелся в пол и этого ему вполне хватает.

- Учудишь же, - смеется она, - точно смошенничал, не иначе. Где ты там затырил клей?

Внезапно я ловлю на себе настороженный взгляд мальчика - наверное, он один увидел меня, каким-то образом прорвавшись через пленку параллельности. Сайлент Хилл, честное слово.

- Это не твоя жизнь, - нерожденный сын недобро сощуривает темные очи, - тебя здесь нет.

Дверь защелкивается у меня перед лицом. Последнее, что я замечаю - счастье. Глубинное, не сиюминутное, но устойчивое, пронесенное сквозь время и трудности, зрелое счастье - в глазах Кэт. Это - не наша жизнь… альтернативная. Еще одним бы глазком! Я поворачиваю ручку снова.

Попытка №2

Она там. Растрепанные синие волосы выпущены спереди, сзади скручены в низкий хвост; она такая по комплекции, какой была в нашу первую встречу - нормальная. Такая, какой надо было быть. Но в первую очередь я смотрю не на клетчатое платье в стиле отчаянной домохозяйки, не на ее отчищенную от шрамов кожу, не на светящиеся спокойным ничем глаза. То, что примагничивает мой взор - часы во всю стену, кошмарно-увеличенный механизм, издающий звонкий скрежет. Щелк. Щелк. Щелк. Длинная секундная стрелка пятится в неверном, обратном направлении, и я в панике осознаю, что Кэт не просто не видит меня, она двигается наоборот. И смотрит перед собой, отходя назад, и рывками, как при подтупливающем видео, ловит идущие навстречу друг другу ставни, закрывая их: улыбка не сходит с ее лица, она стирается, будто эта мысль, радостная - не ушла, не пропала - исчезла бесследно. Она не помнит того, что делала, я не помню, что она сделает потом. Мне становится так тошно, что я захлопываю вход, тяжело дыша, облокачиваюсь с обратной стороны. Щелк. Щелк. Щелк.

Время спотыкается и - пропадает. Не открывать глаз.

Я могу, смогу проснуться. Но только находясь во сне.

Дата добавления: 2015-08-09