Глава четвертая: амбивалентность

Повсюду валяются наброски – стремительные карандашные черточки, складывающиеся в человеческие силуэты. Полуобнаженные девушки в противоестественных позах, воздымающие ввысь длинные костлявые руки, вольготно раскидывающие затянутые в приспущенный капрон ноги; лежащие в кучах нечеткого хлама, закрыв непомерно огромные глаза. Кэт считает себя недо-экспрессионисткой, дилетантской подражательницей обожествляемого ей Эгона Шиле. Монохромные, принтерные распечатки его острых, как оголенные провода, работ заполоняют стены, пришпилены канцелярскими кнопками к кроватной спинке, оконной раме, мольберту с начатой картиной, пока что похожей на коллаж вырезок из анатомического атласа.

Она стоит перед зеркалом, от пола до потолка накрывшим дверцу шкафа-купе. Скручивает талию потертым сантиметром: витой оранжевый «хвост» волочится по полу. Из одежды на ней – лосины, скатанные, чтобы сидеть на бедрах, и бюстгальтер с широкой застежкой. На боках проступили сиренево-лиловые растяжки, на животе – зеленовато-коричневые синяки от хулахупа. Стали заметнее ребра, ключицы и лопатки, ввалились щеки, заострились колени. Я вижу, что она тает, исчезает, радуясь, как малыш с аллергией – стыренной из-под воспитательского носа конфете, но ровным счетом ничего не могу поделать. Убеждений в ее несомненной привлекательности не слышит, мотивируясь тем, что я сужу предвзято, ничего не понимаю в женской психологии и вообще накручиваюсь из-за ерунды.

У нее две небрежно заплетенные синие косы, мелкие шрамы по телу: вздутые, создающие впечатление, что под эпидермис закачали воздуха – «брызги отчаянья»; и редкая способность не лезть не в свои дела. Наверное, поэтому мы и сошлись. Ей необходим чуткий слушатель. Мне претит излишнее любопытство.

- Девятнадцать дюймов. – Поджимает губы, сматывая ленту в миниатюрный рулон. – Число хорошее, но все еще много. – Поворачивается ко мне, привалившемуся к подоконнику, и продолжает: - У тебя не найдется сигареты? Мои закончились, а в магазин тащиться лень.

Предков нет, можно быть смелой. А ведь она поступает в медицинское лишь оттого, что это – давнишняя мечта ее отца. Родители пытаются восполнить свои нереализованные планы через детей, угробляя их собственные; те, в свою очередь, ломают надежды следующего поколения. Заколдованная карусель сгоревших иллюзий. Кэт накидывает полосатую рубашку, застегивает до выемки груди; благодарно вытаскивает никотиновую трубочку из раскрытой пачки. Чиркнув кнопкой бензиновой зажигалки с угрожающе оскалившимся черепом, подпаливает.

- Где-то слышала, что одна штука уничтожает под сотню калорий. – Шумно выдыхает, на миг скрываясь за изжелта-белым маревом. – Если верить этим байкам, мы оба должны уйти в минус. С таким-то потреблением. – Поджигает мне, а я объясняю, что теоретически они давят голод, плюс в моменты стресса вместо замусоривания желудка курильщик забивает легкие табаком: только и всего. Самовнушения также никто не отменял.

Хотя с подобным допингом она вполне могла бы обойтись без этого. Я все еще жду, что затея с колесами выветрится у нее из головы: перерастет, образумится. Наивно, оптимистично жду, несмотря на то, что понимаю – катится Кэт по наклонной плоскости, прилагает все усилия, чтобы перечеркнуть ненаписанный еще сценарий возможного преуспевания. А братишка с ехидной ухмылкой пинает ее к обрыву, прерываясь разве что на незаслуженный секс. Обычно ведь как бывает: сначала вспыхивает небывалая энергия, затем таблеточные очки подобно 3D меняют восприятие; мир уже не двухмерен, а глубже, объемней, заманчивей. Хочется больше, лучше, чаще, даже если нет физиологической потребности. Кокаиновая эйфория, героиновая западня. Это – история любой зависимости.

Кэтрин – ровесница братца, одноклассница и шлюха от случая к случаю. Случай представляет собой торопливый перепих либо отсос, когда позарез нужна доза. За исключением корыстных целей их ничто не связывает. Она размалывает в пепельнице очередной бычок, заверяя: как только достигнет веса в тридцать кило, тут же пошлет говнюка подальше. Ей семнадцать, и она уверена – когда смотришь на толстуху, испытываешь позыв причинить боль жирному уебищу; когда любуешься астеничной, хрупкой девушкой, о ней приятно заботиться, защищать, холить и лелеять. Вот только желающих ее холить что-то не видно.

А восстановление занимает от нескольких месяцев до n-ного количества лет. Но от очевидного удобней открещиваться, на доводы разума забивать. Действительно, что за дело до отдаленной перспективы дурки: не переваривает себя «неправильную» она здесь и сейчас. Высота – около полутора метров; вес – тридцать восемь. Изможденная, неживая красота. И хруст сдираемой эмали.

Можно было бы, конечно, надавить на Тони. Заставить прикрыть лавочку, припугнув, что настучу, чем он в свободные от трепли всеобщих нервов часы промышляет. Однако ублюдок быстрее зароет меня в саду, чем позволит себя шантажировать.

Бессилие. Уныние. Совсем скоро – свадьба мамы и Дэвида, как я фамильярно обращаюсь к Холлидею-старшему, с тех пор как младший без каких-либо стеснений начал называть мачеху Джеммой. Пока мы здесь, она успела обзавестись подругами: в основном, женами коллег почти-супруга. Стянутые ботоксом, напичканные силиконом, эти дамочки не вызывают симпатии – они вообще ничего не вызывают. Разве что желание смыться подальше, пока не одурел от их ограниченности и двинутости на материальном аспекте существования. Платья, туфли, украшения, спа-салоны, сахарная депиляция; «Космополитен» от корки до корки, со всеми его советами по ублажению пениса и сводками о модных трендах – вот то, о чем они треплются, похихикивая, демонстрируя в улыбке люминированные зубы.

А моя мать любит Раммштайн и балдеет от Нирваны. В восемнадцать лет сбежала с отцом в Нью-Йорк в надежде стать легендарной певицей – кто знает, как сложилась бы ее музыкальная карьера, не родись я так некстати. Может диски завоевывали б верхушки хит-парадов, брали платину и до царапин вращались в приводах, ошарашивая поклонников оглушительной правдивостью, бескомпромиссностью текстов, честных и звонких – как она сама.

Она заслуживает лучшего круга, нежели эти худые коровы, прикинувшиеся газелями. Лучшего сына, чем хмурый одиночка, вконец помешавшийся на собственном сводном брате. Которого невозможно продинамить, как приставучего парня, нереально вытеснить из зоны видимости; но каждое взаимодействие – хлесткая увесистая пощечина.

Избегая его, я избегаю собственных эмоций – навязчивых, скользких, неправильных. Он же, по всей видимости, нарочно подстраивает встречи, дабы добивать меня двусмысленностями и полунамеками; подколками, ядовитыми замечаниями, да и просто своим видом. Наше противостояние приобрело для меня враждебно-интимный, даже эротический характер, жарко пробираясь внутри позвоночника, одновременно вызывая неприятие, отторжение; ненависть уже не только к нему, но и к самому себе: за то, что вообще думаю в таком ключе.

Каждый раз, просыпаясь, я возношу мольбы несуществующим богам, чтобы все прекратилось, твердя, что это было сбоем в отлаженной системе, глюком программы, наскоро устраняемой ошибкой. Но стоит столкнуться с ним в коридоре, заслышать стук шагов, ковыряя вилкой пудинг, или – наверху точно издеваются – застать выходящего из душа, в прилично съехавшем полотенце… в висках увесисто долбит кровь, ощущение, будто по яйцам врезали, а хочется все того же – непонятно чего. То ли приложить электрошокером, выдавить глазные яблоки и сгрызть вместо обычных, то ли содрать махровую тряпку… простите, без деталей: самого подташнивать начинает. Особенно когда кончаю, представляя блядские бесцветные глаза.

Это уже даже не когнитивный диссонанс.

Изморось противным пыльным крошевом оседает на коже. Ковыляю домой, отчаянно мечтая незамечено проскочить мимо Тони – его машина здесь, а значит, ничего хорошего ждать не приходится. Не расшнуровывая, стягиваю кроссовки, основательно помяв задники, вешаю на крючок куртку. На кухне скворчит что-то ароматное; доносится импровизированный кавер из репертуара Корн - мама готовит ужин. Подхожу со спины, обнимаю: от внезапности она чуть не подпрыгивает, оглядывается и с таким облегчением улыбается, будто рассчитывала увидеть как минимум Фредди Крюгера.

- Только ты умеешь так тихо ходить.

Волосы собраны в пучок, подколоты красным обломанным карандашом наподобие японской палочки. Из трех проколов в каждом ухе сережки-гвоздики вдеты только в ближние. Откладывает нож, которым минуту назад нашинковывала овощи, и спрашивает:

- У тебя все хорошо?

- Да. – Ну а что еще сказать? – Все замечательно.

Привычка держать все внутри, не делиться, не перекладывать тревогу на чужие плечи. Меньше всего мне хочется, чтобы еще и она дергалась моими страхами. Вранье прокатывает, так как через мгновенье мама уже подначивает по поводу моей «подружки», с которой все никак не познакомится. Полагает, мы встречаемся – а я не переубеждаю. Сославшись на усталость, убираюсь к себе; шмыгаю внутрь, будто по пятам гонится целый полк изголодавшихся чертей. В проеме и вправду мелькает чей-то силуэт – или же больное воображение играет со мной злую шутку: замыкаю замок ключом. Но уже через минуту отпираю обратно.

Включаю ноутбук, перетаскиваю его на кровать и залезаю с ногами. Список электронных книг в папке на рабочем столе – способ окунуться в другую реальность, убежать от надуманных проблем к проблемам вымышленным. Ужасы, мистика, хоррор: персонажи мучаются саспенсом не хуже меня, вздрагивают от шороха за пределами убежищ, где поджидает изводящая, угнетающая неопределенность. Сквозь запотевшее, мутное стекло не разобрать четких очертаний, лишь размытые призраки… а они пугают куда сильнее, потому что непонятно, что именно заставляет трястись, сжимаясь в позорный ком. Чего ты боишься? Самой твари? Себя в качестве безвольной жертвы? Или же того, что сам стремишься быть найденным?

Скрип двери заставляет подскочить. Скособоченная мина на физиономии брата выражает крайнюю степень недовольства, а пялится он так, будто только выдержка мешает подорваться и совершить что-нибудь подробно расписанное в уголовном кодексе. У него лицо неправильное – сейчас оно кажется не просто экзотическим: трагической гротескной маской.

- Джемма просила передать, чтобы ты спускался ужинать.

Они с мамой на короткой ноге, к вящему ее восторгу и моему недоумению. Он колеблется в проходе, прикидывая: войти и испоганить настроение или до поры-до времени оставить меня в покое; выбирает последнее и уже собирается отгородиться щелчком, когда я выдавливаю:

- Скажи, что я не голоден.

Возвращается, прищуривается, привалившись о косяк.

- Что, Кэт угостила?

Конечности набиты синтепоном. Я – полинялая плюшевая игрушка с отваливающимися пуговичными зрачками, держащимися на истончившихся нитках неподходящего оттенка. Внутри черепа вязко лупит кровь. Тонкие прутья ребер еле справляются с сердцебиением, грозящем заразить взбудораженностью остальные, непричастные органы.

- Отъебись. – Хлопаю крышкой компьютера и выжидающе уставляюсь на него в надежде, что догадается исчезнуть, пока не стряслось чего похуже пикировок.

- Да ты спроси у нее, вдруг понравится. – Сально, методично ощупывает каждый клок зарывающегося в пупырышки тела, не притрагиваясь и пальцем. – Если что, мы всегда можем договориться, братишка. – Затягивает зубами уголок округлой, полопавшейся нижней губы. В центре – пятно застывшей ссадины. – Задница у тебя ничего, рабочая.

Это становится последней каплей. Вскакиваю, шустро пересекаю комнату, намылившись театрально шарахнуть дверью по нагло ухмыляющейся морде, но он опережает – схватив за грудки и вдавив в бетонную перегородку с такой силой, что на миг дух перехватывает; черная, обугленная темень застилает обзор.

- Ты ведь сам меня хочешь, петушок. Бесполезно отрицать очевидное.

Опускаю ресницы, будто зашторенные веки способны спасти. Обмякаю под его хваткой; не хочу сопротивляться, не могу увиливать. То, как он прижимается ко мне, неизбежно отзывается вздыбленным холмом под ширинкой джинсов: зудящим томлением в паху – невыразимый стыд перемешивается со звериной похотью. Холлидей прав. Отнекиваться не выйдет.

Замедленно поднимаю лицо и встречаюсь взглядом с точно таким же вожделением – сквозь сбившиеся, перепутанные пряди. Каштановые. Натуральный цвет Саммер: прогалины между подсмывшимся синим. В задурманенном сознании возникают причудливо вычерченные феечные глаза, трогательная угловатость под грудами многослойной материи, блестки невыплаканных слезинок. Он пытается подмять меня так, как захомутал ее. Встретив тех, кто не лебезит, не расстилается по велению величества, ставит задачей подчинить – хоть путем своей экстравагантной, атомной сексуальности.

Я не стану еще одной шмарой, что бы сейчас не орала физиология. Ради мамы. Ради Кэт.

- Убери грабли от моей футболки. Растянешь.

Каждый звук – сквозь пересохшие связки.

Разжимаю его пальцы, дурея от прикосновения.

– Скажи, что я приду позже.

Отступает, что странно, развратно и немного нервно скалится, что закономерно.

- Зря. Ее стряпня съедобней, чем у предыдущей.

Задержавшись, придвигается к моей щеке, словно поцеловать замыслил – а меня колошматит, двинуться не в состоянии. Дыхание – мятная жвачка, от кожи и толстовки веет «Кензо»: терпко, преувеличено; а я еще помню, что вроде ненавижу его, наверное даже очень. Опомнившись, срывается; оставляет меня с видом последнего дауна созерцать окно, забрызганное дождем. Стук затвора, удаляющиеся шаги. Выдох – весь скопившийся углекислый газ.

В психиатрических справочниках это называется "амбивалентность".

Дата добавления: 2015-08-09