Глава третья: обыденность

Раскрытая книга вполне годится в качестве замены солнечных очков. Ужасно лень отрывать от лежака пятую точку и пиликать за ними в дом, а подарочное издание Ремарка пусть и давит на лоб, но с обязанностями заместителя вполне справляется. Лучистый воскресный полдень. Мать с отчимом упорхнули в город: по всей видимости, надолго, так что в доме остались только я и Тони – личный ночной кошмар, назойливая мания и неустранимая помеха нормальному отдыху в одном флаконе. За прошедший месяц гандон вкрался в мои раздумья так прочно, что не выкорчевать при всем желании. Скверный характер и общая паскудность еще куда ни шло: где-то проигнорировал, притворился, что в упор не замечаю глупых потуг доказать неизвестно кому свою состоятельность; но проявления иного свойства пугают гораздо сильнее. Это уже и ненавистью-то окрестить трудно.

Чем равнодушнее я себя веду, тем в большее бешенство это его приводит. И напротив, стоит ослабить контроль, сорваться, выдать скопившиеся претензии касательно мудизма и никчемности, как он феноменальным образом преображается в довольную, сытую гадину, выполнившую домашнее задание по доведению до белого каления обожаемого братца. Но иногда его клинит, и в глазах загорается та самая непонятная, полубезумная искра. В подобные моменты корявые мысли вроде: «а не приобрести ли травматический пистолет?» или что-то типа потоков страха: «слинять подальше… хоть на северный полюс, лишь бы подальше…» начинает казаться веским, зрелым и правильным. Не знаю уж, какие замыслы роятся в этом необузданном сознании, но то, как он плавит дырки в моей шкуре, мне совсем не нравится.

Сейчас он заперся в своей комнате наедине с компьютером, постерами патлатых фриков и «Ямахой». Струны тренькают, бурчат, визжат. Обрывки треков взбрыкивают модуляцией, меняют тембр, окраску, но надрывность остается неизменной. Медиатор заставляет инструмент выть, скрипеть, чуть не храпеть, и мне хочется зажать уши ладонями – не потому, что игра бездарна: эта поломанность, напористость, обилие гармонических полутонов будит во мне эмоции, о существовании которых я не только не подозревал, но и не хотел бы узнавать, настолько дикими и паршиво-возвышенными они представляются. Со второго этажа, сквозь разверзнутые ставни его стремительные, стирающие пальцы в мозоли партии впитывается прямо в душу.

Мой отец был музыкантом. Точнее, пытался им быть. Самоучка, без высшего образования, он выступал во второсортных клубах, упарывался в умат и отрывался на полную катушку. Очень любил меня и легковерную простушку-мамочку, вешая ей лапшу о грядущей славе, всемирной известности; но то ли сам кинул ее ради сакральной свободы, то ли она сообразила, что в таком режиме долго не протянет, да еще и с семилетним сыном на руках. Однажды вечером, без объяснений, мама просто сложила вещи, написала баллончиком на двери трейлера, где мы обитали, едко-желтое «прощай» и скрылась со мной на такси – навстречу тяготам и другому, настоящему миру. На расспросы не отзывалась, лишь обнимала крепко; клялась, что без него нам будет лучше. А мне ничего не оставалось кроме как верить.

Вибровызов вторгается в воспоминания как нельзя кстати – я близок к тому, чтобы наорать на эту карикатуру Джими Хендрикса с требованием заткнуться. Инстинкт самосохранения ослаблен, периодичен: в эту секунду меня не волнует, что мразь без лишних предупреждений способна двинуть по почкам, сбросить на голову что-нибудь тяжелое или отбить печенки, швырнув в стену. Не знаю, что он со мной творит, но я начинаю стремиться к этим стычкам, к взрыву адреналина в крови; к удовольствию видеть его ярость – искаженное отражение моей собственной.

Прогулка по лезвию всегда так заманчива.

Звонит Кэт, больше некому. Девчонка-индиго неназойливо вкралась в мою повседневность, причем не только в пределах учебной клетки. Ее комментарий: «два антисоциальных фрика нашли друг друга, чтобы совместно прятаться от общества». Саммер – художница. Ее одежда вечно забрызгана растворителем, на кислотно-зеленых колготках расцветают маслянистые кляксы, но «творческий беспорядок» ей вовсе не претит, скорее завершает имидж «сдубарухнутого таланта». Она курит «Парламент», комплексует из-за дюймовочного роста и забирает младшую сестру из детского сада. И всегда оказывается рядом, когда нужна помощь, даже самая невзрачная, бытовая – дружеская-обыденная.

Книга соскальзывает и хлопается на каменный настил.

- Привет, не занят сейчас? Где ты?

Фоном отдаленно слышны женские возмущенные возгласы и детский смех.

- Нет, не очень. – Отсыпался до обеда и битый час пинаю балду, откладывая все дела на вечер. Скука смертная, апатия могильная. Контрастом: ушлепок в трех метрах над уровнем терпения вызывает порыв вломиться и настучать по шее его же гитарой. – Дома, а что ты хотела?

- Дома. – Повторяет, будто прикидывая в уме какую-то задачку. – Кто-нибудь еще есть?

Вышеупомянутый ушлепок заводит следующую шарманку. Причем на этот раз собственной виртуозности ему мало: врубает сэмплы ударных, замикшированные с киберпанковскими отголосками города-дистопии; подпевать начинает. Голос с гнусавинкой, но не противный – сморщившись, будто рядом по бумаге чиркают высохшим фломастером, я вынужден это признать. Лажи нет. Футуристично, но чисто, и, в общем-то, приемлемо. Для андеграунда.

- Только Тони.

В трубке шуршит судорожный вдох.

- Больше никого. Ты и он. Одни.

Паника. Вот, что междустрочно читается в ее интонациях. Поднимаюсь и отхожу подальше от окон, понижая тон, чтобы Холлидей не подслушал. Хотя тому на все происходящее откровенно насрать – слишком поглощен исполнением истерической рулады.

- Ну да… все нормально, что ты так нервничаешь?

- Нервничаю? С чего ты взял? – Напускная легкомысленность. Дублирование фраз собеседника: признак вранья, уклонения, недомолвок. – К тебе можно приехать?

- Конечно, давай.

Топот, грохот падающих предметов, визгливый окрик с заднего плана. И тишина. Сбросила. Чертыхнувшись, запихиваю телефон в карман, подбираю книжку – распущенные страницы тут же приковывают взгляд предложением: «Дальше полуправд нам идти не дано». Старина Эрих актуален; как, впрочем, и всегда. Вздохнув, решаю не лезть в выяснение ее тревоги: к пакостям я привык, а задумай он нечто действительно чудовищное, все равно выясню первым.

Добирается она метеоритно – не больше десяти минут, и фиолетовая «Мазда» застывает на парковке. Из прорези спущенного стекла машет рука с облупленными ногтями цвета фуксии, закрученная не меньше, чем дюжиной бисерных фенечек. Кэт глушит мотор, выскакивая мне навстречу. На ней – белый балахон размера XXL с засученными рукавами и лозунгом «проснись!» - на спине; драные чулки: от парочки прорех вниз и вверх лезут разреженные стрелки. Тараторит, что я спас ее от разборок с мамой, обнаружившей под кроватью коробку набросков «достаточно откровенного характера», порнографических, если содрать фиговые листочки кудрявых наименований.

Люди дрочат на эротику, а Саммер детально изображает сей процесс, штрихуя и умело пользуясь свето-тенью. Естественно, мамочка пришла в ужас, наткнувшись среди старых игрушек и рулонов ватмана на мужские гениталии в натуральную величину.

Я отпаиваю расстроенную подругу чаем, мужественно борясь с разбирающим смехом. Она тарабанит пальцами по керамическому краю чашки и говорит, что рада нашей встрече: всегда мечтала заполучить приятеля, с кем легко быть самой собой, и нет угрозы втрескаться. Имей она брата, - добавляет, - он был бы обязан стать похожим на меня. Отмечаю, что тоже не прочь видеть испорченную кнопку в роли сестры – вместо неуравновешенного Тони, а глаза у нее – карие: глубокие и твердые, глиняные.

Кэт подтягивает к себе ногу, опирая ступню на сиденье. Просит показать наброски статьи для кружка журналистики. Они в комнате, так что я оставляю ее, взбегаю на второй этаж, ищу, попутно разгребая разруху, в народе именуемую почетным званием «срач»; торжественно несу мятую рукопись в кухню, и натыкаюсь на ожесточенный спор. Здесь черт дергает меня не вмешиваться, выдрать секреты, которые добровольно не вскроются – замираю в шаге от входа. Прислушиваюсь.

- Когда расплачиваться собираешься, дорогуша? Ты мне задолжала, когда брала авансом – запамятовала совсем, закрутилась? – Издевка. – Поосторожней, милая, могу в следующий раз деньгами потребовать – к мамочке поскачешь? Или к моему братцу, вы же так скоропально снюхались, а?

Звон задетой посуды, рычание сдвинутой мебели.

- Я все отдам, только не здесь, пожалуйста! – Даже умоляя, она странным образом умудряется не заискивать. – Не приплетай его, это наши с тобой дела, не вмешивай в это дерьмо еще и Криса!

Стук тела о жесткую поверхность, возня, сдавленный вскрик боли.

- Ты припираешься сюда, выглядишь как сбежавшая из борделя проститутка, сопротивляться не будешь: ты ведь вовсе не идиотка и прекрасно осознаешь, что я могу одним махом перекрыть тебе кислород. Так скажи, какого хуя я должен выслушивать твои жалкие отговорки?

Не удержавшись, влетаю и застаю следующее: он выкручивает Кэт запястье, впритык припирая ее к столу. Это переходит всяческие границы. Ладно б меня третировал, стреляному воробью хуже не будет, но она! Дрожа от плохо сдерживаемой злости, приказываю нахалу:

- Лапы убрал.

Поворачивается, ослабляя хватку, так что ей удается вывернуться и отбежать на солидное расстояние. Встрепанная, зашуганная и растерянная. Сама виновата – спуталась с этим маньяком! Дурью, небось, у него затаривается. Как же я ошибался… воображая, что порывистость, чередующаяся с мечтательной отстраненностью – побочный эффект ее одаренности. Тони делает шаг навстречу: медленно, крадучись; от его прищура хочется уродски, трусливо послать Саммер к дьяволу и просочиться под землю между ореховыми досками паркета.

- Братишка почему-то все еще уверен, что имеет право командовать. Сначала я надеялся, что ты образумишься, поймешь, что к чему и затихнешь, но ты ведь не таков, Крис Марлоу, правда? – Еще шаг. Отступаю назад. – Жаждешь быть сломанным? Или засекаешь таймер, надолго ли меня хватит? – Еще несколько кусков расстояния попраны его тапочками. Вареные джинсы, футболка с эмблемой Линкин парка и эти шлепанцы – коричневые, однотонные. – Да кто ты такой, чтобы вламываться в мою жизнь и переворачивать все наизнанку?

Не понимаю, что за бред он несет. Ахинея, абсурд, невменяемая ересь.

- Оставь нас в покое. Никто тебя не трогает, если ты не провоцируешь.

Ближе. Почти впритык. Можно разглядеть вертикальные морщинки на скукоженном лбу. Злоба, желчь, отвращение. Я чувствую, что его тянет не просто отвесить яркую оплеуху, но раздавить, растоптать, растереть в порошок и станцевать в клубящихся тучах моего презренного праха.

- Провоцируешь ты. – Перекошено усмехается. – Причем даже не представляешь, как.

Стрекотание сотового заставляет вздрогнуть. Сердце бултыхается где-то в кишках. Накаленная атмосфера не спадает, а Холлидей не отодвигается, с каким-то отчаяньем изучая мой рот. Холодная волна под кожей. Раздирающий пульс. И не оформившаяся, стихийная лавина непереносимости, крушащая останки здравого смысла. Требует неимоверных волевых усилий лишь стояние лицом к лицу – в неподвижности, стискивая в занемевших пальцах ни в чем не повинную тетрадку. Так, на заметку: я бы тоже с радостью сплясал на его могиле. Перекрасил обувку в белый и собственноручно нацепил на хладный, с умным видом упокоившийся труп.

Лишь когда рингтон разражается басовитым припевом, Тони нехотя отступает, шипит «алло» в сенсорный дисплей и утопывает в зал, а оттуда – шлепает вверх по лестнице. Кэт робко, чуть не на цыпочках подбирается ко мне, дотрагивается до плеча. Ее широкие, остроугольные брови сведены, как разлет крыльев хищной птицы. Уклоняюсь, с грохотом плюхаюсь на стул, швыряю на стол треклятые записи и мученическим жестом запускаю в волосы пальцы.

- Скажи хоть, чем именно он тебя травит.

Любая возможность переключиться.

- Амфетамин. – Глухо, как из-под воды. Пристраивается напротив, виновато потупившись, закусывает изнутри щеку. – Прости. Я знаю, это выглядит предательством…

Искусственная бодрость. Пониженная потребность в пище и отдыхе – по утрам она творит, «вдохновение приходит с рассветом», спит не больше трех-четырех часов и ей хватает; заметно сдала в объемах за символические сроки, пряча изменения за безразмерными свитерами.

И вовсе я не думаю о всполохах всколыхнувшегося отторжения, притяжения – всего подряд одновременно, настолько перепутанного, что не разберешь даже под микроскопом.

- Предательством? Ты что, совсем не понимаешь? Это разрушит тебя к чертовой матери!

Побочные эффекты: физические – различные нарушения функционирования организма, сердечная недостаточность, инфаркты; ментальные – до шизофреноподобного психоза. Сильная психическая зависимость. При отмене – депрессии, парейдолии и полный пиздец нервной системе. Какая же она все-таки дурочка. Не стоит это того. Совсем не стоит.

Я вовсе не прокручиваю образ его лица в паре сантиметров от моего. Не думаю о том, какими могут быть на ощупь контурные, рельефные губы. И особенно я не подпускаю к себе невыполнимого желания заломать этого гаденыша раком, и жестко выебать. Ни в коем случае.

Кэт неожиданно воодушевленно пододвигается, опираясь на локти.

- Это – ответ на все мои молитвы! У меня наконец-то есть время и, главное, силы жить, а не дотерпливать до какой-то даты! Я становлюсь такой, какой хочу себя видеть, каждый день на шаг ближе к той себе, которой на самом деле являюсь! Крис… - прохладное, влажное прикосновение. На этот раз я его не отсекаю, разглядывая ее похожие на перья ресницы, в нескольких местах сбившиеся комочками. – У нас с ним сугубо деловые отношения…

- Трахает он тебя тоже сугубо по-деловому? – Дергается, как от пощечины, и я тут же жалею, что ляпнул лишнего. Ловлю ускользающую узкую ладошку, задерживаю между своих, коря себя за резкость на чем свет стоит. Никакие субъективные настроения не оправдывают плевков в чужую душу. – Извини. Это твое дело, и я не буду в него встревать.

Как и вспоминать о нем в принципе. Не хочу. Не буду.

- Спасибо. – Улыбается, но разбавленная химикатами черная капля все-таки падает на обильно напудренную щеку. Саммер безапелляционно стряхивает ее свободной рукой.

Из проклятого дома мы сматываем почти сразу – спасибо «папочке» и карманным деньгам, позволяющим не мелочиться в выборе способа провести выходные. Вечеринок оба избегаем, толпы вызывают отчуждение, так что остаток дня торчим в полупустых залах кинотеатра, не разговаривая ни о чем важном. Да это и не нужно: как с мамой когда-то, до явления Холлидея «сирому и обездоленному народу». Финансовое излишество – блестящий, перламутровый фантик, прячущий тонны подкожного дерьма, такого, как брат-наркодиллер, напрочь атрофированное беспокойство отца о делишках собственного ребенка; неспособность влиять на ход событий, какими острыми бы они ни были. Повседневность обросла иголками, укуталась в дискомфорт. И, чую я, лучше не будет. Проблемы еще даже не начинались.

Дата добавления: 2015-08-09