Глава восьмая: помешательство

Мост. Висячая, двухкилометровая автострада над проливом. Огни охватывают спектр от белого до оранжевого, ржаво-красные поручни в стоячем, искусственном освещении превращаются в коричневые, позолоченные – под стать названию моста. Автомобили шныряют, маневренно объезжая тормознутых соседей, насколько можно шустро на скорости сорок пять миль в час. Тормозни нас патруль, штрафом не отделаться: у обоих в крови – нелегальные вещества. Кэт ведет как по инструкции, покачивая головой под такт поэтической, меланхоличной композиции, льющейся из динамика. Ей до лампочки. Мне, наверное, тоже.

- Какая разница, где быть? – Риторически спрашивает у урбанистического пейзажа. – С тобой все кажется каким-то… правильным. – Соло в третьей октаве. Долгие гласные звучат почти как вокализ. Небоскребы перемигиваются многозначительными всполохами электрического света.

Ничто не в силах уравновесить лучше, чем молчание с человеком, который понимает. И блики на чернильной воде, минимализированные солнца, колеблющиеся в рябом покрывале ночи – внизу и наверху. Волны бегут синей, гелевой, тягучей пастой. Саммер откидывается назад от избытка переживаний, вызванных музыкой, шевелит губами, повторяя текст – на губах след перламутра, а кожа такая неестественно ровная, что кажется обивкой кукольного лица. Глаза накрашены впопыхах, что навевает мысли о вакханской оргии с ее участием. Связи нет. Логика сдохла.

Следующий эпизод, который я внятно осознаю – я всасываюсь в Кэт в замкнутом пространстве евро-кабинки общественного сортира. Чуть раньше мы праздно шатались по развлекательно-торговому комплексу, рассматривая витрины и прохожих: каким циклоном нас сюда занесло, не помню. Ее шорты грязнятся где-то под ботинками, кофта скомканным облаком свешивается с дверцы, закрепки подвязок расстегнуты и болтаются. Нога отставлена, опирается о кремовый ободок унитаза. Над ажурным поясом пропечатались обручи ребер. Пальцы взлохмачивают мне волосы, рот под моим прогибается – доверчиво. Пластилиновая – эпитет, невольно приходящий на ум. Гибкая. Податливая.

Трусиков на ней уже нет. В лучших традициях эротической литературы они выглядывают из моего заднего кармана – эластичные веревочки, соединенные едва прикрывающим промежность куском ткани. Волосы на ее лобке ограничены геометрически идеальной трапецией, без вросшей щетины и пупырышков раздражения по краям. Так, навскидку: что возбуждает обобщенного, в принципе легко возбудимого подростка? Слипшиеся от спермы страницы Плэйбоя с фотографиями сделанных, дутых титек? Клубника со взбитыми сливками, размазанными по типовым, отретушированным рожицам порноактрис - растекающаяся приторным соком по развратно-алым, приученным к минету губам? Тени, шепотки шелка, томно загнутые ресницы? Или трущиеся о влажную киску между отшлифованных фитнесом, аэробикой и йогой булок стринги – эти лоскутки, в шутку названные нижним бельем?

Все - не то. Мне хочется трахнуть ее независимо от того, как она выглядит. Потому что она – его собственность. Предмет. И какой бы она там не была, Кэт – девчонка, а им положено выполнять мужские прихоти. Это их натура, их суть. Для них это в порядке вещей... ведь так? А мне... мне не пристало подкладываться: я должен завоевывать. Отбирать насильно. Уводить из-под носа. Но для начала - небезопасно выдернуть, как флэш-носитель, прошлые сутки со всем их гнусным наполнением – холодными лапами, шарящими по спине, шлепающими по заднице; вычеркнуть из оперативной памяти записи о том, как барахтался, подражая прихлопнутой осе с ампутированными крыльями, не мешающий, не останавливающий, беззащитный, хлеще годовалого дитя – и забыть, забыть, отправить в корзину, удалить, нажать на «Delete», забыть, словно о кошмаре, сгоревшем лазоревым рассветным маревом.

Пахнет хлоркой, антибактериальным мылом и ее духами.

Мы – его собственность. Меченые. Водостойкой подводкой по лбу – как несмываемый диагноз. А она – моя. Теперь – точно. Моя, моя, моя, моя… Ее колено мельком теребит мой пах, ее глаза прикрыты, дыхание сбилось. Это в их сущности – желание принадлежать. Оно не имеет ко мне никакого отношения.

Кэт стаскивает мою футболку, закидывает поверх своей. Опускает джинсы на бедра. То, как оперативно она выхватывает из разлезшейся на кафельном полу сумки упаковку кондомов, достойно приза за грацию и скорость. Натягивает резинку на боеготовый причиндал, умеючи: недостатка опыта у нее уж точно нет. Ощущение ирреальности происходящего перерастает в дурманящее чувство сна, где все можно и тебе за это ничего не будет. Вчера, сегодня, завтра. До конца своих дней.

Жить нужно так, будто ты спишь.

Она с каким-то дьявольским обожанием… обожествлением смотрит. Неукротимым. Снизу вверх, из гиперактивного рая в одурманенный, отмороженный ад. Разминает, закручивает – и нелепо, совсем по-детски прикладывается губами сквозь эластичную пленку.

Меня как киловаттами тока пробирает – это же Кэт. Моя лучшая подруга. Не какая-то там шлюха, не безымянная из оравы его потаскух. Так быть не должно. Должно быть – не так. Он использует меня, я использую ее, он использует нас обоих. Отламывает пористые куски от мотка: нужно же чем-то вычищать жопу после акта дефекации.

Я поднимаю ее – не хочу видеть в этой рабской позиции. Я целую ее – нежно, бережно: она того заслуживает. Ее бы ладошек каждый сантиметр перецеловывать, словно в исторических романах, через замшу перчаток. Урывать робкие ласки в предзакатные часы, скрываясь от бдительного ока гувернанток. А что сейчас? Все обесценилось. Всему подобрана цена.

Все так легко и доступно. Хочешь кого-то – идешь и берешь. Хочешь – добьешься, хочешь – сварганишь условия, чтобы болтать об изнасиловании было невыгодно самой жертве. Неловко протолкнувшись между губок, я буквально утопаю в смазке: не нарочно вызываю в воображении Холлидея, рекламирующего увлажняющий гель для тех, чья ориентация – скорее книжная, чем альбомная. Два пальца внутри нее, подушечка большого массирует клитор; она отклоняется назад, на лбу – испарина сквозь многослойные текстуры.

Слизываю капли солоноватого пота с ее шеи – такой ранимой, что язык кажется наждачкой, втягиваю кожу, всасываю, поверх – губами, вниз, к груди, выглядывающей из приподнятого лифчика. Легко подхватываю ее на руки – именно так, на руках ее надо носить. Постоянно.

Всхлипывает – прогибается, когда мой член вталкивается между обильно умащенных соками складок. Я двигаюсь в ней – она обвила меня ногами, заплела в кольцо. А над нами – вокруг, внутри – незримый, усмехается тот, кто не собирается выпускать нас из своих владений. Серые глаза, черная окантовка и такие длинные ресницы, что фальшивки Кэт в сравнении – дешевые меховые стружки. Вырезать, выстругать, выбить – превратить в уродливое чучело… прежде чем отправить на тот свет.

Как много крови… я придавливаю его к шахматному полу пыльного, заброшенного особняка, выжигаю, выковыриваю гляделки раскаленным добела железным прутом. Алые разводы на монохромной клетке в стиле шизофренических сказок, полсотни ножевых – дохни, сука! Кричи! И передавай пламенный привет сатане, когда попадешь в ад!

Она уже на подходе: с шумом втягивает воздух, цепляется за меня – бессознательно. Как много крови… как мало смысла. Глаза закатываю, догоняя ее – заломать гадину, под дулом пушки и лезвием в боку – выебать, как он выразился, втыкать острие по самую рукоятку, заставить кончить, заставить тело изменить рассудку, заставить визжать, как недобитая свинина, умолять о пощаде, просить сохранить его жалкую жизнь. Я добираюсь до финала почти одновременно с ней – его лицо заляпано кровью, обрывки кожи – как сорванная маска.

- Я люблю тебя… люблю… - выдыхает Кэт в полубреду.

Ты меня не знаешь, малышка. Ты не любила бы, пойми, какой я на самом деле.

Рык выстрела гасит глушитель.

- Моя… все равно моя. – Шепчу эхом.

Легкий стук подошв о керамику – опускаю ее. Сползти бы по перегородке – голова кружится. Разрыдаться хочется, как размазня, как девчонка – улыбаюсь. Корни ненависти змеятся венами под кожей, главный штаб – багровое, трепещущее сердце, транспортирует яд по всему телу. Я не могу любить ее, не могу любить кого бы то ни было… наверное. Только ненавидеть. Его.

Кэт сидит на краю толчка, а я надеваю на нее трусики. Вот она, Золушка нашего поколения. Резинка вымокает в стоке, чувства вымокают спермой в чужом ссанье. Кэт говорит: «Да ладно. Не стоит придавать такого значения обычному сексу». Противоречит себе, а я не возражаю.

Кэт стучит по краю сигареты: сантиметр полой бумажной бойницы над крепким, забитым никотиновой смесью фильтром. Мы на парковке. Мы – и дым. Люди – тени. Люди – массовка.

Мост и огни – факелы в катакомбах ночи. Охватывают диапазон от белого до пурпурного, ржаво-красные поручни в закостеневшем, искусственном освещении превращаются в коричневые, позолоченные – под стать названию моста. Автомобили шныряют, маневренно объезжая тормознутых соседей, насколько возможно шустро на скорости сорок пять миль в час. Тормозни нас патруль, штрафом не отделаться, у обоих в крови – нелегальные вещества: но легавые не тревожат яркую, броскую «Мазду» - теряемся в плотном потоке машин. Музыка голосит на повышенных тонах. Кэт усиленно делает вид, что ей до лампочки. Да и я тоже.

***

Она уехала. Ее мать позвонила, когда мы подъезжали к нашему особняку: приказала шементом явиться, обозвала безалаберной и констатировала, что дочь вконец распоясалась. «Я не против ваших отношений с Крисом» - заявила, - «но это уже переходит всяческие рамки». Кэт упорно талдычила, что сейчас позарез должна быть здесь и больше нигде, что это всего на несколько дней и скоро все вернется на круги своя, но Джун Саммер была непреклонна. Пригрозила перестать прикрывать ее зад перед отцом и донести ему, чем она занимается. Кэтрин психанула, кинула трубку и уехала – отдав мне на прощание экспроприированный шокер. Чмокнула неуклюже в уголок рта, будто не веря, что мы теперь - вместе.

И вот я дома. Пробираюсь на кухню в кромешной темноте – веселуха кончилась, наверняка на ночь остались «гости», а мне бы пожевать хоть что-нибудь: такими темпами скоро за швабрами прятаться будет впору. Я прохожу на кухню и тут же натыкаюсь на Тони. То есть как натыкаюсь: замечаю его и шарахаюсь обратно. Он спиной ко мне, еле держится на ногах, практически лежит на холодильнике – но это еще полбеды, смешнее всего то, что он свозит рукой магниты, какими мама выкладывает на внешней панели – предупреждения себе, чтобы не объедаться. Он свозит их рукой и шепчет чуть слышно:

- Я должен найти букву "К".

Игра в ассоциации. Думать не нужно, правильный ответ – первое, что забредает на ум. Психологический тест с картинками. Литера «К». Слова – кровосмешение, кунсткамера, кастрация, каннибализм. Контрастом – Кэтрин.

Тони ползет по дверце, голова с взлохмаченной гривой волос отогнута вбок. Пьяный в стельку. Из шмотья на нем - только вареные джинсы, тапочки и черная футболка. Интересно, где шлындает Кристина? Она вроде должна пасти нас. Или не должна. Впрочем, без разницы.

- Я должен найти букву "Р".

Жуткая буква. Реактив, радиация, разрушение, руины. Катастрофы галактического масштаба. Если апокалипсис вызывает такое уж отторжение, можно подобрать что-то попроще: рубрика, разврат, рвота, расставание. It’s my life, как говорится. Повседневность. Кроме того, бывают-то иногда периоды… ремиссии.

Его лоб упирается в морозильную камеру, а пальцы перебирают разноцветные магниты:

- Я должен найти букву "И".

Истома, искажение, издевательство, истерика. Пройденный этап. Или не совсем… еще туда же – изнасилование, измор, интервал, изобличение. Плохо. Все не то. Что-то возвышенное, что-то ближе к искусству? Импрессионизм? Иллюстрация? Нет… это самая настоящая – идиллия.

Спотыкается, наклоняясь за последней – давай, раскроись сам, без посторонней помощи! Собираешь мозаику моего имени, разбивая меня самого на куски! Ты помешался на мне, я – на тебе, хочешь пихать это трижды проклятое тело, а меня воротит от всего, связанного с тобой хоть немного! Тони. Не-брат, недо-любовник, пере-враг. Зачем все это? Почему нельзя просто оставить меня в покое?

- Я должен найти букву "С".

Содомия с уклоном в садо-мазо. Синергетика – особый, хаотический порядок. Напоследок, решение всех проблем одним махом – старый добрый суицид. И сопротивление. Саммер.

Мое имя сложено вкривь и вкось, а он над ним, как перед идолом языческим, разве что не молится. Мне становится не по себе от немого отчаянья – от хмельной тоски, перекосившей неправильное лицо. Шаркаю назад – засекает, сбивает на пол этот полукрик-полумольбу, чтобы я не догадался: фигурки рассыпаются по каменной кладке. Конспиратор хренов!

- Где ты шлялся, твою мать? – Вопрошает. В его видении это, наверное, выглядит грозно.

- Не твое дело. – По-крабьи пячусь, а он – следом. Прищуривается, бабьей ужимкой смахивает в сторону непоседливые пряди: накручивает сам себя, как ревнивая женушка. Да какого черта он о себе возомнил? Ору, плюя на время и возможных свидетелей: - Хватит лезть в мою ебаную жизнь! Заебали тараканы в твоей голове! Вызови дезинсектора! И прекрати, наконец, выносить мой чертов мозг!

Так надрался, что море ему по колено – настигает и зажимает мне рот ладонью:

- Давай, ненавидь меня, малыш. – Развозит дикую улыбку по физиономии. – Тебе не плевать, это уж точно. Не можешь любить, пожалуйста – никто не заставляет. – Выплевывает обрывисто, больно перехватив меня за плечо, придвинувшись близко до неприличия, до омерзения. Близко. – Ненавидь меня. Визжи и ругайся. Бейся в истериках. Чувствуй хотя бы что-нибудь – этого будет достаточно.

- Ты – псих! – Кричу не своим голосом, сбрасывая с себя его клешни. – Что тебе проку от моей ненависти?! Упиваешься ей, ты, ненормальный садист? Гасишь детские комплексы? В детстве какой-нибудь педофил отлюбил, что мстишь всему свету теперь – не папочка твой часом, не?

По щеке, громко – меня кубарем относит к стене. Задеваю картину в широкой резной раме, лоб обдает жаром, искры застилают глаза – стекло, чтоб его... Мешком валюсь оземь, сверху отрывается от гвоздя непритязательный пейзаж, чтобы грохнуться в каких-то дюймах от моей туши, задев углом плечо: мелкие осколки брызгают в ноги. Не на голову – и на том спасибо.

Все плывет и качается. Опускаю веки. На языке – знакомый, железный привкус крови. Ну почему именно я? Неужели так мало людей в округе, семь миллиардов, выбирай кого хочешь! Мечтать остается лишь, что когда-нибудь мы поменяемся местами… когда-нибудь.

Меня обхватывают, поднимают – отбиваюсь, но это больше похоже на конвульсии рыбы, угодившей на берег. Я чувствую, как он тащит меня наверх, чертыхается, переводит дух, чтобы упрямо переть дальше, неизвестно зачем, неведомо куда. Каждая ступень – пронумерована, прошлого раза хватило, чтобы пропитаться отвращением к лестницам в частности и к этому дому вообще. До моего осоловевшего, смешавшегося разума доходит, к чему ведут завитые перила, но я не нахожу в себе сил воспротивиться. Я вообще ничего в себе не нахожу.

- Ну на хуя тебе это, а? – Безнадежно любопытствую, в подвешенном состоянии вступая в его комнату. Ответа не следует – меня осторожно, даже бережно кладут на софу, промокают салициловыми салфетками ссадину на голове и губу разбитую – щиплет притуплено, из-за обезболивающего. Доза лошадиная: такой умирающих накачивают. Странно, что я вообще что-то смог, под таким-то сдерживающим фактором.

- Лучше бы тебе помолчать. – Вздыхает Тони совсем рядом. – Язык по назначению надо использовать, а не нести вздор про вещи, о которых понятия не имеешь. – Умник выискался. Откуда ему знать, о чем я имею или не имею понятие? – Брюки сними. – Говорит. – Осколки нужно вытащить, пока загноение не началось.

- Пошел ты. – Отвечаю. – Тоже мне мать-Тереза. Как будто я не знаю, зачем ты все это устроил.

- Ни хрена ты не знаешь. – Устало. – Закатай хотя бы. – Тянется сам зарулонить вверх штанины, смазав выступившие красные лужицы. Отцепляю его руки, отталкиваю ногой – перехватывает, наваливается сверху, распяв на кровати: зло шипеть без способности дернуться. – Блять, хотя бы сейчас, дьявол тебя дери, можешь не рыпаться? – Выкрикивает. – Не собираюсь я тебя трахать, угомонись уже!

У него под ухом – не то засос, не то след коралловой помады. Меня передергивает.

- Да делай что хочешь. – Прекращаю бесплодные усилия. – Хуже не будет. – Достает из ящика пинцет, поддевает торчащий айсбергом в рассеченной коже кусок стекла. Даже не морщусь – вынимает застрявшие ошметки, складывает на тумбочку. Пальцы трясутся, ну разумеется, столько выпить. Кстати… так и знал, брови он выщипывает. Петушина самовлюбленная. К счастью, пробить добротные джинсы удалось небольшому количеству обломков: как только последний оказывается снаружи, опять порываюсь встать – толкает в грудь, откидывая обратно.

- Ты совсем боли не чувствуешь? – Любопытствует.

Зрачки расширены, ресницы – расшатанная черная изгородь вокруг пустынных черных дыр. Меня посещает мысль, что его взгляд сродни бездне, которая расщепляет на атомы душу. Сглатываю, губы пересыхают, а пульс уносится под скорость света.

- Пусти меня. – Шепчу. – Или делай то, что задумал.

- То есть ты уже как бы и не против. – Усмехается.

- Еще чего! – Вспыхиваю, стремлюсь вскочить: он останавливает, сдерживая за плечи, так, что лица практически соприкасаются. Залить воды в ствол пистолета и спустить курок – выстрел разнесет полбашки подчистую, напоминанием расплывутся лишь пятна крови и жидкого мозга с плавающими, как острова мяса и овощей в супе, остатками костей. Хотя… насчет последних не уверен.

- Ну что в тебе такого особенного? – Мне в губы. – Почему я не могу отделаться от ебаного наваждения? – Завернуть ломоть обычного хозяйственного мыла – в вафельное полотенце. Судмедэкспертиза не подкопается, следы избиения не проступят. Если верить интернету.

- Можешь, – сиплю, – найти себе другую жертву. – Отпихиваю, наконец-то успешно – и ухожу.

- Йодом прижги, придурок! – Советует вслед. – Инфекция попадет – придется ампутировать.

- Язык себе ампутируй. – Отзываюсь. – С мозгами эту процедуру ты, по-видимому, прошел.

Захлопываюсь у себя раньше, чем он догонит и заставит пожалеть о сказанном.

В теории, любимый имеет колоссальную власть над любящим. На практике все наоборот. Или это только у нас все, как всегда, шиворот-навыворот. Два ополоумевших дебила, окончательно помешавшихся друг на друге, вот они мы – надежда и опора своих общих теперь родителей.

Дата добавления: 2015-08-09