Смерть и воскрешение хемингуэя

Если у кого еще и были сомнения, они рассеяны не­опровержимым фактом. Хемингуэй пользуется у себя на родине огромной популярностью. Известны три наи­более модные фигуры в Соединенных Штатах — Эйзен­хауэр, Трумэн и Хемингуэй.

Сообщения, передаваемые по радио в воскресенье ве­чером, и информация, появившаяся в прессе в понедель­ник утром о том, что самолет, на котором путешество­вал Хемингуэй, потерпел аварию и разбился в глуши африканской сельвы, вызвали глубокое потрясение.

В Нью-Йорке «Дейли ньюс» выпустила экстренное издание с целью оповестить читателей о том, что Хе­мингуэй жив и здоров.

В понедельник утренние выпуски ряда газет утвер­ждали со всей уверенностью, что Хемингуэй погиб. В одной из них мы читали следующую «элегию»: «Он был писателем глубоко драматическим и драматически погиб. Когда за плечами такая жизнь, какую прожил Хемингуэй, трагически расстаться с ней это великое счастье...»

Между тем, к нашей радости, жизнь Хемингуэя не оборвалась и драма может продолжаться.

О нем уже столько насочиняли и еще больше будет написано. Без сомнения, Хемингуэй сегодня самый крупный из живущих писателей США. Он дал направ­ление целому поколению писателей. На литературу США он оказал такое же влияние, как на испанскую —

Ортега-и-Гассет и Асорин. Недаром говорят, что в Сое­диненных Штатах половина тех, кто пишет, имитирует его, стиль, а вторая — пытается.

Тот факт, что Шведская академия не удостоила его Нобелевской премии, говорит скорее в пользу Хемин­гуэя, чем Шведской академии. Хемингуэй составляет группу вместе с Золя, Толстым, Горьким и Гальдосом, которые также не были удостоены этой премии.

Хемингуэй уже создал несколько произведений, ко­торые будущие поколения станут читать как классику. «Прощай, оружие!» — роман, посвященный первой ми­ровой войне и построенный на любви. После «Пармской обители» Стендаля это лучший из всех написанных ро­манов о любви. В глубине, за щитом силы и мужествен­ности, скрывается романтик, возможно последний романтик нашего века. Как романтик, он добро­вольно увлекался боем быков, о котором написал не­мало.

Хемингуэй входит в небольшую группу писателей разных стран мира, которые ощущают притяжение Ис­пании, всего испанского. Он изъездил Испанию из конца в конец. Хорошо знает эту страну. Говорит по-испански, и действия ряда его произведений развора­чиваются в Испании. Он не мог поселиться в этой стра­не и живет на Кубе, которую рассматривает как некое продолжение Испании.

Рамон Сеньер в глубоко продуманной статье «о му­жественности Хемингуэя» вспоминает такой случай. Оба они пили мансанилью в одном из баров Мехико, и Хемингуэй сказал ему с нескрываемой грустью:

— Я человек-неудачник...

— Вы? — с искренним удивлением, тут же пере­шедшим в недоверие, спросил Сеньер.

— Ну, надо понимать: неудачник, потому что я не родился в Испании...

Большего восхваления Испании быть не может».

На самом гребне волны, в расцвете славы, в пред­дверии наивысшего литературного признания, с Хе­мингуэем случается второй в жизни сбой, лишивший его теперь физических сил.

Невозможно не вспомнить здесь наиболее откровен­ные строки, родившиеся по живому следу, на искрен­ие И эмоциональной ноте под пером Аарона Хотчнера,

которого Хемингуэй пригласил к себе в Венецию сразу же после возвращения из Африки в Европу: «Когда я вошел в комнату, Эрнест сидел в кресле у окна и чи­тал. Неизменный теннисный козырек прикрывал глаза.

Я остановился у двери, потрясенный. В последний раз я видел его в Нью-Йорке в конце 1953 года, неза­долго до отъезда в Африку. Он поразительно постарел за эти пять 1 месяцев. Его волосы (большая часть сго­рела) совершенно поседели. Седой была и борода. Ка­залось, он что-то потерял. Я говорю не о физической потере, но в нем как-то не чувствовалось прежней не­зыблемости» 2.

После Африки Хемингуэй с Мэри едут в Венецию — Хемингуэй настаивает, он не может не повидаться с Адрианой. Мэри улетает в Париж, а затем в Лондон. Хемингуэй вызывает к себе Хотчнера и вместе с ним, на автомашине, отправляется в Испанию. От журнали­стов, репортеров и фотографов нет покоя, приходится отбиваться. Это радует, но состояние здоровья вынуж­дает обследоваться у известного врача Хуана Мадина-вейтиа Туленго, хирурга всех знаменитых тореро, ко­торый после этого напишет тревожное письмо своему приятелю Хосе Луису Эррере.

6 июня, уже вместе с женой, Хемингуэй садится на пароход «Франческо Морозини», идущий курсом на Га­вану.

С борта корабля, 28 июня, на подходе к Кубе, он на­правляет в адрес фотоотдела крупнейшего универсаль­ного магазина «Сире» на имя Роберто Эрреры теле­грамму: «Прибываем вторник 18.00, сообщи Пако Гараю, Грегорио, Тунеро, Фео, Джанфранко, Манто об­нимаю Хемингуэй».

Далее привожу воспоминания братьев Хосе Луиса и Роберто Эрреры.

— Мы сразу, по тому, как Папа первым упомянул в телеграмме Пако, поняли, что он нуждается в том, чтобы в таможне его не очень-то досматривали,— гово­рит Роберто.— Эрнест возвратился, и с ним было семь-

1 Хотчнер ошибается, должно быть — одиннадцать месяцев. «Фландрия» отплыла из Нью-Йорка 24.VI 1953 года.

2 Отрывки из книги А. Хотчнера «Папа Хемингуэй» в пере­воде Ю. Осипова.

десят четыре места. Но главное, мы все не узнали его — за год он превратился в старика. Особенно сокрушался Тунеро, он жил с семьей, женой и мальчиком все это время в «Ла Вихии» и, когда увидел Папу, отшатнулся. Чуть не плакал и клял самолеты, которых всю жизнь Папа боялся и избегал. Помню, Кид сказал: «Если чело­век получил сигнал, им нельзя пренебрегать. Не каж­дому дано познать, где ждет его беда. Напрасно Папа летал».

— Погоди, Роберто,— остановил брата Хосе Луис.— Менокаль говорил мне, что заметил разительную пере­мену в Эрнесто еще до катастрофы. Он начал стареть уже в Европе. Почему Папе так и не везло в сафари! Это происходило на глазах у Марио. Он мне и расска­зал. •

— Верно, на фотографиях, которые подарил мне Менокаль,— они были сделаны во время сафари — Хе­мингуэй уже весь седой и по виду ему можно дать все шестьдесят пять! — заметил я.

— Вот то-то! Я и говорю! После отъезда Адрианы он нашел в себе силы смириться с судьбой. Успех, при­шедший за «Стариком и морем», морально поддержал. А поездка в Европу, новые встречи с Адрианой раз­веяли созданный им мираж, снова убедив его в собст­венном бессилии. Обстоятельства как бы вынуждали его жить в театре, среди декораций, которые ему труд­но было выносить. Внешне все выглядело пристойно. Все было хорошо. Думаю, не только писатель, любой человек позавидовал бы ему. Он имел то, к чему стре­мился. Но внутри съедал самого себя. Катастрофы — он еще вышел из них молодцом — подорвали здоровье, нанесли серьезные травмы, и мы получили из Африки Эрнеста, на которого, честно говоря, невозможно было нам, его друзьям, смотреть без сожаления и грусти.

— Но зато как его встречали! — Роберто улыбает­ся.— Мы с Гараем, Синдбадом, целой бандой журнали­стов, и с нами еще был, как его, певец, «наиглубочай­ший бас мира», ну... Лусиано Алькатена, мы выходили в море на «Пиларе» встречать Папу. Он был доволен!

— В моем архиве есть все, что появилось в прессе в связи с этим,— сообщаю я своим собеседникам.— Для книги же я использую лишь отдельные выдержки. Например, «Эксельсиор» писала: «Вновь с нами знаме­нитый Хемингуэй. Знатные путешественники были сердечно встречены внушительной группой почитате­лей... Сеньор Хемингуэй, чей внешний вид мог нас только радовать, с улыбкой на устах прежде всего сказал: «Привет моим кубинским друзьям» — и при­нялся беседовать с журналистами. «Я счастлив, что вновь ступил на землю Кубы, которую так люблю. Сей­час, после этих страшных катастроф, я чувствую себя намного лучше. Двадцатитрехдневное путешествие по­шло мне на пользу... Возвращаюсь домой с желанием работать. Так и поступлю! Еще раз хочу поблагодарить моих кубинских друзей за внимание и участие, которое они проявили во время печальных происшествий, слу­чившихся в Африке».

А вот газета «Пренса либре»: «Корабль величест­венно вошел в канал и несколько минут спустя при­чалил к пристани. Катер «Пилар» с друзьями писателя и журналистами тут же приткнулся к борту, и все под­нялись на палубу. Рой журналистов и фотографов ок­ружил путешественника, когда нам удалось более или менее приблизиться к нему. Маито Менокаль, давниш­ний друг Хемингуэя, обнимал писателя, и мы ухитря­емся протиснуться к нему.

— «Пренса либре» выражает вам свое добро пожа­ловать!

— Спасибо,— отвечает Хемингуэй,— большое спа­сибо! Передайте редактору и всему штату, всем в газете мои добрые приветы.

Хемингуэй уходит от разговора об африканских авариях.

— Я искренне рад тому, что возвратился на Кубу, где у меня столько друзей,— на его розовом лице, об­рамленном седой бородой, нетрудно прочесть глубокую сердечность.

— Немного отдохну,— говорит писатель,— и сразу за работу. Вчерне у меня уже готовы три рассказа и ро­ман, который назову «Старое море». Это история о мо­ре, Мексиканском заливе и войне против подводных лодок...

Когда после разговоров и коктейлей мы оставляем корабль, часы показывают девять вечера. Хемингуэй всем пожимает руки и отправляется туда, где вскоре

после короткого отдыха он станет колдовать над сло­вами, чтобы оставить нам свою прекрасную прозу».

— Да,— подтверждает Хосе Луис,— а прибыл до­мой и тут же попросил сделать укол новокаина. Неделю не поднимался. А потом мы пригласили Марио Санче-са-Кида, бывшего боксера, ежедневно делать ему мас­саж. Первое появление Эрнеста на публике было, ко­гда он получал орден, в день своего пятидесятипяти-летия.

— Нет, Хосе Луис, Папа еще до этого, десятого числа, был на приеме у посла,— поправляет старшего брата Роберто.

— Да, вот раньше бы он ни за что не пошел к пос­лу. Придумал бы обязательно причину. А тут потянул пару дней, не захотел спорить с Мэри и — отправился. Я предостерег его от выпивки. На это Эрнесто мне ска­зал: «Пока мне везет, Фео!», а я подумал: «Не очень-то». Эрнесто был плох во всех отношениях, и следовало очень серьезно приниматься за него. Чуть позже я по­лучил «Лук». Внимательно, несколько раз прочел его пространную статью — об Африке,— и, как бывает, массажист прежде самого спортсмена чувствует по реакции мышц, что спортсмен выжал из себя все, так и мне показалось...

— Что? — спросили мы в один голос с Роберто.

— Что Эрнесто уже не восстановит себя...

СЕРЬГИ

Господи, я бы это могла всю ночь, если б мужчины были иначе устроены. Я бы хотела так: всю ночь, и совсем не спать. Совсем, совсем, совсем не спать. Только подумать, а? В моем возрасте. Я еще не стара. Он сказал, что я все еще хороша. Сорок пять, это еще не ста­рость.

"Иметь и не иметь»

— Где эти женщины? Конечно же прежде не труд­но было создавать образ Леоноры,— Хемингуэй снимает с колен «Вог», который читал до прихода Хосе Луиса, бросает журнал на цементный пол рядом с креслом-ле­жаком, достает из кармана белоснежный, аккуратно сложенный носовой платок и старательно, осторожно протирает глаза.— Отважная, преданная Леонора! Все помыслы, вся жизнь, смысл существования устрем­лены к одной цели — вернуть свободу любимому су­пругу!

— Это и впрямь так, Эрнесто? Верно считают, что Бетховен единственную свою оперу писал с натуры? Так ли? — Хосе Луис поднимается с краешка шезлонга, выпрямляя свои конечности, словно открывая перочин­ный ножик, и, слегка нагнув влево массивную голову, идет к столику, стоящему в пяти метрах от бассейна у стены раздевалки.

— Конечно! Слава создателю! Самоотверженный подвиг жены, спасшей мужа от грозившей ему гибели.— Хемингуэй вновь протирает глаза, смотрит на часы.— Были ведь женщины...

— И сейчас есть!

— Переводятся... Надо искать. А времени — нет!

— Не пойму! Что собираешься сказать? Снова жа­лоба?

— Да нет! «Фиделио», fidelidad — верность...

— Тебе ли сокрушаться, Эрнесто? — большие уши Хосе Луиса шевельнулись и, кажется, прижались к сре­занному назад затылку с основательно высвечивающегт лысиной.— Да по какой причине? — доктор возвращает­ся к шезлонгу, в тень беседки.— Ты вздумал сомневать-

ся?—он помешивает в стакане длинной пластмассовой палочкой кокосовое молоко со льдом.

— Что мы знаем о чужих душах? Интеллект, обра­зование, ум — их дано понять. А верность... Она такая разная. Верность тела это еще не верность души...

— Мало тебе забот? Придумываешь новую,— Хосе Луису явно не нравится настроение друга.

— Говорю о том, что не могу писать, Фео. И не с кого...

— Изобрел! Только что был среди детей природы. Уж куда естественные, бесхитростные, отважные, чи­стые. Ведь и пишешь о них. А какой у тебя совсем не­давно вышел Старик. Настоящий! Человек! Не лукавь! Ты же знаешь, чем это для тебя обернется. Сейчас ав­густ... Через два с половиной месяца... объявят о при­суждении тебе высшей премии. А ты такие речи дер­жишь.

— Ладно, Фео! Настаиваешь! Я расскажу тебе,— Хе­мингуэй снова смотрит на часы, переводит взгляд на до­рожку, ведущую к дому, прислушивается.

Стрелки показывают пять минут седьмого. Полу­денный зной самого жаркого месяца года не отступает. Грудь при каждом вздохе тяжело поднимается. Хемин­гуэй сидит в просторных шортах, кожа лоснится, побле­скивает капельками пота, но он не лезет в воду. Из-за необъяснимого раздражения кожи доктор Колли на вре­мя запретил купаться.

Медленно, подхваченный невидимым и пока неощу­тимым порывом зарождающегося вечернего бриза, ром­бовидный, слегка тронутый желтизной лист тамаринда опускается на отливающую бирюзой кафельной плитки гладь бассейна. Выследив полет, Хемингуэй трет глаза руками.

— Оторвался от кроны... Раньше времени засох. Должно быть, потрачен жучком... А Рене не идет. Пора нести капли,— напрягает слух.— А вот и он. Нет! Кто-то другой.

Хосе Луис ничего не слышит и говорит:

— Не надо тереть руками. Только инфекцию зане­сешь. И потом, ты все-таки покажись окулисту. Замени очки. Стойкость заболевания может объясняться быст­рой утомляемостью...

— Года еще не прошло, Фео, как я сменил очки.

Доктор улавливает тревогу в голосе друга.

— Ты меня иной раз удивляешь, Эрнесто. Высоко­культурный, образованный человек. Просвещен, начи­тан и в медицине неплохо разбираешься. Что пугает? Тебе хорошо известно, что с возрастом у каждого чело­века — и это естественный процесс — глазная мышца слабеет. Ей надо помогать. Особенно в твоем случае. Зрение постоянно функционирует, чрезмерно напряже­но. Глаза мало отдыхают. Как только почувствовал, тут же переходи от 1,75 к 2, от 2 к 2,25 и к 2,5. А ты полага­ешь, что человек, у которого два с половиной, хуже то­го, у кого плюс полтора. Чувство ущербности, Эрнесто! Боишься, стесняешься, как юноша, у которого набухли грудные железы, что об этом узнают. Будут говорить, что пользуешься очками с диоптрией—2,5!

— Ну?

— Если не желаешь, чтоб знали,— молчи! Почему верблюд ваты не ест? Не желает! И ты помалкивай. А если что, ну скажи: «плюс полтора». Главное — глаза береги, поддерживай их. Организму следует помогать, как и интеллекту — проявлять себя.

— Убедил, Фео,— Хемингуэй меняет позу, отхлебы­вает глоток сухого мартини, ловко очищает зубами мясо маслины, выплевывает косточку.— Я слышал, кто-то шел сюда, но почему-то возвратился в дом. Так слу­шай, Фео, пока мы одни. Это серьезно! В следующий раз ты приезжай с инструментом. Мне надо проколоть уши...

— Что? — Хосе Луис глотает слюну, кожа на высо­ком лбу складывается в гармошку.

— Ты не спишь и не ослышался! Мне нужно проко­лоть уши, Фео! Я и серьги уже приготовил.

— Не пойму! Час от часу не легче. В пираты запи­сываешься или актером намерен стать?

— Нет, я должен, обязан проколоть уши и с конца «1 вгуста носить серьги. Непременно!

— Так!— Хосе Луис почесывает свой большой нос.— Забавно! Ну, хоть объясни, Эрнесто. Установим диагноз, может, и в самом деле следует проколоть. Дело минут­ное,— Хосе Луис ставит стакан у ножки шезлонга.

— Кто вперед не глядит — остается позади, Фео,— Хемингуэй энергично водит ладонями по взмокшей, ко­ротко остриженной голове. На лице густая белесая ще­тина, которая только через пару-тройку недель сможет назваться бородой, посверкивает цветами радуги — так видит ее Хосе Луис через темные просветленные очки.— В Африке, во время последнего сафари, я встретил де­вушку... Африка чарует, околдовывает. Когда с ружь­ем — это одно, и не думай, что так просто: деньги за­платил и — шкуры на стенах и полу дома. Нет, перехва­тывает так, что сердце ищет мошонку, а иной раз хва­тает и там, где... Ну, сам понимаешь. Без ружья — со­всем другое. Ощущения, которые испытываешь ночью, звуки, запахи, думы, замешенные твоим воображени­ем, трудно с чем-либо сравнить. Рассказываю тебе об этом, но по секрету, Фео. Девушка из племени вакамба, имя ее — Дебба. Я тут же, как увидел ее, вспомнил Прюди Митчел. Та была самка!..

— Молодая индианка — первый твой опыт? — Хосе Луис уже проник в тему предстоящего рассказа, но еще не может настроиться на серьезную волну.

—...с той только разницей, что у Прюди — бронза, здесь — уголь, волосы длинные, мягкие, у Деббы — же­сткие, короткие. Прюди — нежность, покорность, Деб­ба— атомный взрыв! Я как увидел... Желтые ладошки, тонкие пальцы, красные на черном губы. В проявлении чувств — девственна. Чище, чем сама природа Африки. Беззастенчива и бесцеремонна, как прирученная льви­ца. Я стал уговаривать родителей. Предводитель — он же колдун, знахарь — изрек, что только, если стану воином их племени.

— А как же Алекта? Не боялся? — доктору начина­ет нравиться рассказ.

— Ни даже вместе с Немезидой И

— Она не знала. Или ее не было рядом?

— Как же! Но понимала. Неожиданно сговорчива была, настолько, что я засомневался. Поэтому про вер­ность и говорил. Словом, я убедил ее, что мне это надо. Профессия такая. Искусство1 — требует жертв...

— Так и сказал?

— Для опыта, чтобы потом описать... и родители Деббы согласились.

— И все состоялось!—Хосе Луис улыбается, но тут же делает серьезный вид.

1 В древнегреческой мифологии — богиня возмездия.

— Конечно! Еще как!

— Каким же образом ты объяснялся с ней?

— Для этого вовсе не нужны слова, насколько тебе известно, доктор, а кое-что другое...

— Ну да! Я и не подумал.

— Прелестна... очаровательна... превосходна! Прав­да, не так уж девственна, но это и к лучшему...

— Сколько же ей было лет?

— Там, Фео, метрик не выдают! Все — как на де­ревьях плоды — на взгляд, по запахам, по пульсации, по зову тела. Но прежде... прежде, чем я стал воином, представляешь, прошел целую школу. Испытания! Не всякий смог бы! Из лука стрелять обучили, копья ме­тать, следы распознавать, танцевать, через костер пры­гать. Скакал — волосы на ногах обгорели. Как только самое главное не поджарилось! Наиболее трудное — хождение без воды, ты должен питаться тем, что най­дешь в саванне. Я же говорю — не каждый бы сумел. А я выдержал!

— Ты же был среди них своим человеком — лечил их. Пригодились тебе мой набор в аптечке и советы.

— Да! Перед самой свадьбой, по всем правилам ва-камбовского ритуала, я съел сырое сердце только что убитого льва...

— Откуда в Африке столько львов? Сколько же воинов в племени вакамба? — не удержался Хосе Луис.

— Львов, говоришь? Привозят из зоопарков Копен­гагена, Нью-Йорка, Буэнос-Айреса. Главное — я съел сырое сердце, и свадьба состоялась! Скульптура... Аф­родита. Рост у нее — пять футов и пять с половиной дюймов.

— Сто шестьдесят семь и шесть десятых санти­метра.

— Вес—118 фунтов, то есть 53,5 кг, длина ноги — 33 см, ляжка—49, обхват бедер—95, талия—60, бюст — 94 и шея —34 сантиметра.

— Постой, погоди, что-то знакомо. Так это же раз­меры Мэрилин Монро! — Хосе Луис хлопает себя по ко­леням.

— Еще лучше! Теперь знаешь, ты точно представ­ляешь, как Дебба была сложена. А в постели...

— Без подробностей, Эрнесто! Прошу! Тебе извест-

но — денег у меня для путешествия туда нет. И ты сей­час мне не сможешь одолжить. Я понимаю, тебе было хорошо!

— Да! Потом доскажу. Кто-то идет...

На дорожке показался доктор Колли. Невысокий, стройный, по-спортивному живой. Тонкие черты лица, широкий лоб, отливающие синевой гладкие черные во­лосы и легкая, но весьма красноречивая плешивина де­лают его симпатичным. Он здоровается со словами:

— Рене сейчас несет тебе капли. Ну, а как мы себя чувствуем? Глаза гноятся, но возбуждены — уверен, опять говорил про баб! И раздражение на коже от этих мыслей. Нуте-ка, посмотрим,— берет руки Хемингуэя, осматривает предплечье, грудь.— Лучше! Но все пред­писанное, и таблетки, и мазь, продолжать. Еще не­дельку.

— Хорошо! Я пошел пускать капли,— Хемингуэй медленно — видно, что боль в спине дает себя знать — поднимается с лежака.— Черт возьми, я выжил! А раз выжил, надо двигаться.

— Полегоньку, Эрнест, но ходить надо больше. Ра­ботать стоя,— дает совет доктор Колли и, когда спина Эрнеста скрывается за зеленью кустов, спрашивает:— Как вы его находите, коллега?

— Справится! В потенциале его организм могуч. С выпивкой только надо бы поменьше.

— Но он же не может.

— Я и не предлагаю прекратить. Но уменьшить!

— Да! Он заметно изменился за последние годы. Ка­залось бы, пустяки — конъюнктивит, очки, а сколько переживаний, капли, таблетки, витамины... Как с воз­растом меняется человек!

— Больше всего,— говорит Хосе Луис,— меня тре­вожат участившиеся головокружения, позывы к тош­ноте, другие диспепсические явления, заметная одыш­ка, особенно повышенная потливость.

— Абстинентный синдром. Отсюда и угнетенность, настороженность, подозрительность, чего прежде я не замечал за ним никогда.

— Тревога...

— Вот почему не устает говорить о женщинах. Го­ворил вам про негритянку?

Хосе Луис медлит с ответом, потом спрашивает:

— Вы сомневаетесь?

— Сейчас увидим. Он возвращается,— доктор Кол­ли приподнимает крышку морозильного ведерка, берет кусочек льда и отправляет в рот.— Эрнест, когда испол­няется девять месяцев?

— Через несколько дней. В середине августа будет ровно десять лунных месяцев. Но ты же не желаешь, черт тебя подери, проколоть уши.

— Нарастить кожу я могу,— доктор Колли улыбает­ся,— но... дырявить — не моя специальность. Избавь! Извини, Эрнест, я вижу, ты сегодня в порядке, а мне еще в больницу и в Тарара надо. У «Гальего» день рож­дения— полную машину барахла везу,— и доктор про­щается.

— Вот ты говоришь, Фео, человек! Куко — малый ничего, а ведь старье везет на день рождения своему рулевому. «Гальего» — имеет патент капитана, а тряпье принимает. Я бы так не поступил,— Хемингуэй усажи­вается поудобней, вытягивает ноги, а Хосе Луис дума­ет: «Неужели он не знает, что мисс Мэри это тоже де­лает. Все поношенное, как и в других домах, отдается прислуге. И есть люди, которые за это благодарны».— Так вот, Фео, скажу тебе прямо,— Хемингуэй делает глоток мартини,— я не знаю, что такое Человек с боль­шой буквы, хотя — а может быть, именно потому — я хорошо знаю, что такое человек,— в голосе его звучат взволнованные интонации.

Хосе Луис смотрит на Эрнеста, приподнимает тем­ные очки на лоб, формулирует мысль, которую вслух не высказывает: «Пронзительно умный, саркастический, гордый, но в то же время легкоранимый, грустный, бо­лезненно тревожащийся за свою жизнь человек. Дейст­вительно, за какие-то пять лет так измениться, так сдать».

— Да и ты хорош! — Хосе Луис торопится, гоня от себя подобные мысли.— Дырки в ушах! Серьги!

— Постой! Я тебе еще не все рассказал!

— Что у тебя были еще три девушки?..

— Пальцем в небо! Нет! Свадьба была настоящей! Пойми, по законам племени воин, который становится отцом, особенно другого воина...

— Откуда ты знаешь, что родится сын?

— А трое предыдущих? И которые не родились —

все были мальчиками. Я — «мачо», Фео! У настоящих мужчин — они во время акта сильнее женщин — рож­даются только сыновья.

— Твоя выдумка, Эрнесто! Одна из множества тео­рий. Их навалом разных, но окончательного ответа наука еще не дала.

— В подол к шлюхе науку. Я знаю! У меня там бу­дет сын. А воину племени вакамба, ставшему отцом будущего воина, следует носить в ушах серьги! И я их уже купил. Хочешь покажу?

— Ты смеешься. Придумал тоже! Чтобы я проколол уши Хемингуэю. Ну, во имя того, чтобы попасть в ис­торию. Твои биографы напишут. Нет! И ради этого не соглашусь — обойдется твоя биография без этого эпи­зода. Эрнесто, это ведь несерьезно! Подумай еще. А что говорит Мэри?

— Собираешься уезжать? Уезжай,— Хемингуэй сер­дится, нахохливается.— Прошу тебя.

— Хорошо! Давай оба подумаем,— и Хосе Луис, об­нажая редкие зубы, приветливо протягивает руку и сердечно прощается.

Через пару часов, когда солнце вкатилось на западе в неплотный слой кучевых облаков, краями уходящих в Мексиканский залив, и заиграла многокрасочная ка-рибская заря, Хемингуэй вышел к машине, у которой ждал его предупрежденный Хуан. Шоферу по одежде показалось, что поездка может быть продолжительной. На Хемингуэе были легкие, отлично отутюженные фла­нелевые брюки и свежая кремовая гваявера. На ногах, вместо обычных стоптанных сандалий, поблескивали начищенные полуботинки.

— Поехали, Хуан! — велел Хемингуэй. Это «поеха­ли» означало — во «Флоридиту».

«Поздновато туда. Пить не будет. Должно быть, не­отложное свидание. Возможно, и не задержится дол­го»,— размышлял Хуан, трогая вниз, по недавно ас­фальтированной и теперь уже не пылившей дороге, к воротам финки.

Как только автомашина выехала на Центральное шоссе, направо к Гаване, и стала набирать скорость, Хемингуэй поспешно сунул руку в карман. Хуан заме­тил и через щербинку со свистом втянул в себя воз­дух — делал он это в тех случаях, когда молчаливо удивлялся: «Всего стал бояться после Африки. Вчера придумал — надо к врачу. Только чтобы не подвозить из города соседку. «Сеньора Штейнхарт приносит не­счастье,— сказал.— А ее муж — богатеет! Еще один са­харный завод собирается купить».

— Хемингуэй, вы знаете, наверное, скоро Штейн-харты от нас уедут. Их шофер говорит — торгуют по­близости от Гаваны сахарный завод. Скорее всего пере­берутся туда,— мчавшаяся навстречу машина пошла на обгон, и Эрнест выставил вперед ноги, сжался.— Вы не бойтесь! Девятнадцать лет за рулем — и ни одной аварии, ни наезда, ни даже вмятины. Все О кей! А кам­ни ваши не помогут,— Хуан доволен, что слегка под­дел своего патрона.

— Ты знаешь свое дело, а я свое. Каждый обязан знать, что ему делать! — ответил хозяин «Ла Вихии» и углубился в свои мысли.

А в это время на веранде небольшого, окруженного палисадником старенького особнячка, который дойтор Эррера снимал за небольшую арендную плату, шел раз­говор между братьями.

— На днях он вдруг попросил, чтобы все фотоплен­ки, на которых есть он, я принес в «Ла Вихию». Ты что-нибудь понимаешь? — Роберто направляется к столику, 1 де стоит ваза с фруктами, он, как и его старший брат, при ходьбе слегка наклоняет голову влево.— Понять не могу, что случилось! Сам подарил камеру. Я дал сло­во — при тебе, помнишь? — что ни одной фотографии на сторону без его согласия. Все в норме. Нет проблем. И вдруг! Ты что думаешь, Пеле1?—Роберто на ощупь выбирает манго помягче и сам себе отвечает:—Подо­зрительный стал. Всего боится. С lucky stones не расста-i гея. Хуан открыто посмеивается. «Как что, говорит, Папа хватается за камни». И я вижу — панически боит­ся автомобильного столкновения. Только когда под па­рами, успокаивается. Тогда ему хорошо.

— Это-то и плохо! Я заметил, он перестал в одну машину садиться кое с кем и в море с ними не выходит. Отец Андрее, к примеру, переживает, бедняга,— Хосе Луис закладывает зубочистку в книгу, которую читал, и закрывает ее.

1 Уменьшительное от Хосе.

— Третьего дня я был свидетелем,— Роберто надку­сывает кожицу манго и втягивает в рот пряную мя­коть.— Мэри что-то приписала к сумме расходов, что­бы удержали меньше налогов. Так Папа распушился, стал белым. А она молча выслушала, погасила сигаре­ту в сувенирной тарелке, буркнула, что заботится о нем, повернулась и ушла.

— Ты же знаешь, как в Штатах строго с этими де­лами. Финансовая полиция — хуже политической. За малейшую ошибку в налоговой документации наказы­вают.

— Он страдает! Как ему помочь, Пепе?

— Видишь ли,— Хосе Луис теребит свой нос,— плюс ко всему он не может свыкнуться с мыслью, что ста­рость подступила раньше времени. Я давно наблюдал, а сегодня явно увидел. Он страдает от мысли, что пере­стает быть мужчиной. Понимаешь? Днем он рассказал, что скоро должен стать отцом ребенка, мулата... Что? И тебе об этом известно?

— Да! Сообщил под секретом, просил молчать!

— Видишь, всем рассказывает и всех просит мол­чать. В этом и заключается главное доказательство. Он боится, что узнают другие. Хочу посоветоваться с док­тором...

— Инфьеста? Он утром звонил.

— Не такой уж возраст у Папы. Пятьдесять пять! Впереди самое зрелое пятилетие. Для писателя — луч­шие годы. Он должен еще работать. Вот только доктор Колли, понаблюдав Папу после Африки, заявил, что не ставит на него больше как на писателя.

— То есть как? — Роберто искренне удивляется.

— Колли имел в виду, что Эрнесто теперь станет создавать произведения, в которых главным действую­щим лицом он будет сам.

— И что? Еще как интересно!

— Сомневаюсь, Роберто! Африканские приключения Папе дорого обойдутся. Конечно, приятно читать собст­венные некрологи, показывать их друзьям, сознавать, что тебя ценят... Увлеченно рассказывать о шрамах, о трудностях, которые одолел, хвастаться, что выстоял! Но пока — он опять не может работать. И думаю — чув­ствует, что былой формы не обрести, и глубоко это пе­реживает...

Несколько дней спустя — суть только что описан­ного продолжала волновать Хосе Луиса — доктору по­звонили из «Ла Вихии» и сообщили, что Папу укусила собака.

Произошло это следующим образом.

Штейнхарт тоже держал петухов, и Хемингуэю ста­ло известно от Хуана, что сосед купил сразу четырех, привезенных из Гуантанамо, восточной провинции Ку­бы. Петухи были, по словам Хуана, особой бойцовской породы, и их непременно следовало посмотреть. Днем Рене сообщил, что Штейнхарт уехал, и Хемингуэй пря­мо через изгородь намеревался пройти к клеткам со­седней финки. За ним увязался Блаки. Как его ни гна­ли домой, он не послушался. У самой клетки пес «Ла Вихии» был встречен Хэппи — собакой соседа, которая не стала упрашивать Блаки оставить принадлежав­шую ей территорию, а зарычала, показала клыки и бросилась в бой. Хемингуэй кинулся отгонять Хэппи, схватил собаку за загривок. Но для Хэппи и Хемингуэй был чужим, и «Счастливая», долго не раздумывая, цап­нула двуногого противника. Брызнула кровь, и проце­дура осмотра петухов несколько утратила свою пре­лесть. Подошел Пичило, стал сокрушаться, что Хемин­гуэй не дождался его и отправился один. Садовник Штейнхарта принес кусок чистой марли, которой для начала перевязали руку.

В «Ла Вихии» Хемингуэй сбросил повязку и, пока­зав Пичило следы от укуса, сказал:

— Ты хорошо врачуешь петухов. Залечи, чтобы прошло быстро, как на кукареку.

Пичило пытался было отказаться, но хозяин стоял на своем, и садовник полез в «петушиную» аптечку, вы­нул склянки с разноцветными жидкостями, банки с зна­харскими мазями.

Снимая тампоном запекшуюся кровь, Пичило болез­ненно морщился. Потом полил надкусанные места ка­кой-то бурой жидкостью. Петухи при этом обычно дер­гались, пытались вырваться, крутили шеями — им было больно, и Пичило сжался. А Хемингуэй, словно бы ни­чего не происходило, произнес, растягивая слова:

— Тебе, я вижу, плохо. Смени лицо. Разве с таким можно лечить людей? Это разве рана? А потом, если у

петухов все заживает в два дня, чем я хуже? Вечером придет Хосе Луис, а у нас и следа не останется.

— Остаться — останется, Папа. Сразу не пройдет,— говорит Пичило, замазывая отметины черной и доволь­но густой, несмотря на высокую температуру воздуха, мазью. Он очень сомневается, что средства, действен­ные для петухов, окажутся столь же эффективными для их хозяина.

Перед ужином доктор Эррера застал Хемингуэя за поисками какого-то журнала в комнате для гостей. Он перебирал стопку, сидя на низком стульчике. Хосе Лу­ис устроился в кресле. Прямо над головой друга висел портрет тридцатилетнего Хемингуэя. Белая свободная рубашка с открытым воротом, сильная обнаженная грудь, взгляд все превосходно понимающих глаз. Го­стям Эрнест, как правило, говорил о портрете: «Нечто вроде юного Бальзака кисти Уолда Пирса. Мне он не шибко нравится. Но Мэри держит его здесь — он ей по душе! К жизни следует относиться по-философски».

— Так! —доктор утирает потный лоб.— Из всего на­бора лекарств и медикаментов, из всех видов лечения в списке для потомков нам не хватало только уколов от бешенства.

Хемингуэй вскидывает голову, лицо его охвачено беспокойством, но лить на какое-то мгновение.

— На сей раз обойдется без этого, Фео,— он обнажа­ет ряд ровных белых зубов.— Трамвайный король Га­ваны — не допустит. Ну как же? Жди! Чтоб рядом с ним жил пес, которому не делали прививки от водобоязни! Нет, ты не знаешь Штейнхарта. Я за себя спокоен. Луч­ше скажи, привез инструмент?

— Нет. Подумай, Эрнесто, кому это надо?

— Мне! Тебе мало?

— Нет, я говорю, что у тебя нет уверенности...

— То есть как? Если я с ней спал...

— Так у нее может не получиться. Это ведь совер­шенно не обязательно, чтобы у девушки сразу...

— Не разводи политику. К черту, Фео! Твое дело резать, делать дырки, зашивать. Не серди меня! А то позвоню твоему другу. Инфиеста не так упрям, как ты! Пулей прилетит!

К политике будь слеп и глух, Коль ходишь ты в заплатах.

Запомни: зрение и слух — Удел одних богатых

— За деньги и горбатому горб выправят,— отпари­ровал Хосе Луис.— Ты встань на мое место и погляди на себя со стороны. С серьгами в ушах появишься во «Флоридите». Константе только из-за жалости к тебе не вызовет карету скорой помощи с молодчиками и смирительной рубахой. На кого ты будешь похож? Хо­чешь, чтобы Леопольдина от хохота еще морщину за­работала? Потом, Эрнесто, все же скажут, что это — де­шевая реклама. Узнай вначале. Твердо убедись! А еще лучше: проколем — и это я сделаю с удовольствием,— когда поедешь в Африку. Там это будет к месту...

К концу вечера доктору удалось убедить друга не спешить. Расставаясь, Хемингуэй все же взял с Хосе Луиса слово, что тот сразу проколет ему уши, как только Хемингуэй купит билет, чтобы отправиться на очередное сафари-

Примерно через год, в июле 1955 года, Марио Мено­каль объявил, что намерен еще раз побывать на охоте в Африке.

— Марио,— тут же спросил его Эрнест,— ты хочешь сделать лучший подарок ко дню моего рождения?

— Буду несказанно рад!

— Я приготовлю кое-что отцу Деббы, отвезешь? И посмотри, Марио... первый ее сын должен быть му­латом...

— Эрнест, дорогой, с огромной радостью! Как ты мо­жешь сомневаться. Такая просьба... да я сочту за честь. Думаю, как раз буду в тех местах, в Кимана-Свамп.

— Вот, вот, она оттуда! Спасибо тебе, Марио. Когда Менокаль приехал в «Ла Вихию» прощаться,

Хемингуэй вручил ему для передачи через проводника НТи охотничий нож огромных размеров отличной швед­ской работы.

В то сафари Марио Менокаля также сопровождал Персиваль, известный проводник и охотник. Ни один

1 Р о б е р Берне. Надпись на официальной бумаге, ко­торая предписывала поэту «служить, а не думать». Перевод С. Маршака.

мускул не дрогнул на лице седовласого англичанина. Он промолчал. Дни летели за днями, а Менокаль будто бы ип с какой просьбой не обращался к обычно очень вни­мательному Персивалю. Тогда Марио сам разыскал сле­допыта Чаро, а через него НТи. Все подробно объяснил последнему, увидел, как заискрились глаза НТи от од­ного вида шикарного ножа, но передать нож не смог. НТи до поздней ночи рассказывал, вспоминая мель­чайшие подробности, как Хемингуэй учил негров пле­мени вакамба боксировать, лечил их от разных заболе­ваний привезенными с собой лекарствами, метал копья, стрелял из лука, прыгал через пылающий костер, до­тошно выспрашивал все, что ему могли поведать об обычаях племени, но кому он должен передать столь дорогой подарок — НТи не знал.

— Нет, бвана у хороший белый охотник Эрнест нет сын. Среди нас нет отец женщина, кому надо да­вать нож. Нет свадьба. Нет такая девушка...

Шведский охотничий нож с ручкой из рога и по сей день, как дорогая реликвия, напоминающая о прожи­тых днях, висит на стене гостиной дома Менокаля. Ма­рио, по возвращении из Африки, не хотел делать боль­но своему другу.

1 Бвана — господин (на языке суахили).

...— и вдруг нога перестала чувство­вать тяжесть тела. Вся тяжесть была теперь внизу живота, и когда бык под­нял голову, одного рога не было видно, рог был весь в нем, и он два раза кач­нулся в воздухе, прежде чем его сняли.

«Рог быка»

К бою быков разные люди относятся по-разному. Даже те, которые понимают, что это мастерство, искус­ство, доступное лишь немногим, что оно опасно и тра­гично, ценят его каждый по-своему.

У Хемингуэя тоже было свое, сугубо индивидуаль­ное, отношение к fiesta brava или, точнее, к тем и всему тому, что окружало это, для понимающих, на­стоящее таинство. «Тавромахия» (греческое та у рос — бык+махе — бороться), но непроизвольно слышится <«тавромагия». И причина в том, что «фиеста брава» — магия! — ни белая, ни черная, но лихое искусство на грани чародейства.

В истории боя быков — без которого немыслимо представить себе и понять Испанию — много блестящих страниц. И соавтором одной из них оказался Эрнест Хемингуэй.

Еще летом 1922-го, а затем в июле 1924 года, когда молодой, начинающий писатель посещает со своими друзьями Испанию, его поражают популярность боя быков, выразительность этого зрелища, опасная про­фессия тореро, их тяжкий, на грани смерти, труд. Тог­да увлечение чисто внешними сторонами опасного представления увело Хемингуэя от главного. Ослеп­ленный полной красок и блеска оберткой, всем тем, что являл собою пленительный, внешний мир «мужествен­ного праздника», Хемингуэй взялся за перо. Однако молодой писатель, искусно создав отдельные образы, раскрыв некоторые реалии, окружение, но не сумев проникнуть в суть, не познал и, естественно, не отобра­зил магии. Отсюда в его «И восходит солнце» («Фие-

1 Fiesta — веселье, праздник. Bravo — мужественный, смелый, отважный (исп.).

ста») и особенно в «Смерти после полудня» много до-» садных неточностей — нет «Фиесты брава», не вскрыта магия.

Спустя много лет Хемингуэй понимает это и с 1953 года настойчиво твердит друзьям и близким, что обязан заново переписать отдельные места в < Фиесте», переработать и дописать «Смерть после по­лудня».

К этой работе он так и не приступил. А взявшись за тему снова, в период, когда творческие силы были уже на исходе, лишь сумел создать кинематографически точный, хотя и высокохудожественный репортаж о со­бытии, «виновником» которого косвенным образом явил­ся он сам.

Как это было?

В 1953 году Хемингуэй после многолетнего переры­ва вновь посетил Испанию. Там он познакомился и по­дружился с известным тореро Луисом Мигелем Домин-гином, неожиданно для всех решительно оставившим plaza de toros1. Домингин находился в зените славы, был молод и непревзойден — и вдруг столь странное решение! Причины матадор никому не объяснил.

Хемингуэй не менее других был заинтригован. Покидая в тот год Испанию, он пригласил Луиса Мигеля погостить в «Ла Вихии» в удобное для него время.

В конце августа 1954 года в доме Хемингуэя царило особое оживление. Ходили упорные слухи, что Хемин­гуэй получит Нобелевскую премию. Приносили их в «Ла Вихию» друзья и знакомые. Между тем хозяин финки день и ночь занимался восстановлением своего здоровья, подорванного поездкой в Африку, и был серь­езно озабочен тем, что «Африканский дневник» писал­ся с трудом.

Как-то, читая в присутствии Марио Менокаля пись­мо от Джанфранко, который продолжал страдать по Кристине, Хемингуэй сказал своему другу:

— Как чертовски все-таки устроена любовь — вна­чале она ослепляет... Потом делает глухим. Что бы я в свое время ни говорил Джанфранко — бесполезно. Он не мог меня понять, все делал по-своему и...

1Plaza de toros — площадь, арена боя быков (исп.).

— Но ведь и ты, Эрнест, сам всегда так же посту­пал!

— Да!.. Но то я! А у них, я видел и тогда,— ничего не выйдет. Не склеилось. Он славный, но мягкий, влюбчи­вый, как всякий итальянец. Она красива, однако спеси­ва и избалованна...

— Оставь молодых разбираться в том, что они де­лают... Не получилось, но ты-то что сокрушаешься? — спросил Марио и открыл принесенную с собой газе­ту.— Лучше думай о предстоящем решении Шведской академии. Сегодня есть еще одна корреспонденция. В ней говорится, что твоя кандидатура там котируется очень высоко.

— Ты знаешь, Марио, мне было бы куда приятнее, ежели бы она котировалась низко. Единственное, что меня привлекает,— сумма, которая не облагается этими кровавыми налогами. Креольский сифилис им в печен­ку! Все остальное принесет только... увидишь, суету, головную боль, беспокойство. Я знаю, что ни один сукин сын, получивший Нобеля, не написал потом ни­чего такого, что стоило бы читать. Полистай вниматель­но «Притчу» Фолкнера — и убедишься, если хочешь, конечно.

В это время к друзьям, беседовавшим у бассейна, подошел Рене Вильяреаль и подал телеграмму, в кото­рой сообщалось о предстоящем прилете в Гавану в гости к Хемингуэю Луиса Мигеля Домингина.

— Вот это любопытный человек! Я тебя с ним позна­комлю. Интересно, что ты о нем скажешь? Забавно...— усмехаясь, сказал Хемингуэй своему другу.— Уинстон уже здесь! Не сегодня завтра прилетит Хотч. Уверен — примчится и Ава. Она не упустит такого случая...

— Компания соберется веселая, а ты еще неважно себя чувствуешь,— заметил Марио.

— Пустяки! Главное добиться своего — чертовски надо докопаться до причины... Понимаешь, Домингин бросил арену. Почему?

— Газеты утверждают — женщины.

— Смешно! Он их имел и мог бы иметь еще боль­ше, сколько и кого хотел! Женщины на славу — что пчелы на нектар... Да куда там пчелам!.. И ни перед чем не останавливаются. Домингин — сеньор среди ма­тадоров. Казалось, только и жил боем. Работал не для

денег. Уже потому и был велик. Пребывал в зените — и нежданно-негаданно взял и ушел. Бросил! Так просто не бывает, Маито. И я хочу знать почему. Это важно...

Вечером 1 сентября 1954 года Хемингуэй вместе с представителем кубинской авиакомпании «Кубана де Авиасион» встречал на поле аэродрома «Ранчо Бойэ-рос» своего знаменитого гостя.

Журналисты и репортеры, как только Домингин оставил трап самолета, засыпали его и Хемингуэя во­просами. Тореро ограничился лишь коротким заявле­нием:

— Я очень рад, что прилетел в Гавану, где был четырнадцать лет тому назад, еще ребенком. Уверен — мне здесь понравится не меньше, чем на моей родной земле.

Кто-то из журналистов, перекрывая голоса других, выкрикнул:

— Мистер Хемингуэй, что вы думаете о знаменитом тореро?

— О бывшем тореро, вы хотите сказать,— поспеш­но ответил Хемингуэй.— Лучше, чем он сам о себе ска­зал на всех известных пласа де торос, никто о нем не скажет, даже Хемингуэй. Но вы заметьте — все это в прошлом. Что же я могу сказать о моем госте, если он в прошлом? Может быть, когда буду провожать...

Домингин же, как только уселся в мягкое кресло просторного «крейслера», а Хуан, словно на ралли, тро­нул с места, без промедления спросил:

— Эрнесто, а почему вы так настойчиво подчерки­вали, что я бывший тореро? Чтобы журналисты мень­ше приставали? Когда вы приглашали меня к себе, я был уже бывшим...

— Ха! Во-первых, сказал, потому что это соответ­ствует. Во-вторых, кто вперед не глядит — остается позади! В-третьих, и это серьезно, потому, что... я оби-* жен! Как можно — родиться для славы и продешевить, променять ее на юбки? Ты обокрал сотни тысяч люби­телей боя быков. Не говорю — прежде всего самого себя! Луис Мигель Домингин — человек выдающихся способностей, сеньор, ас, король мулеты. Не было то-ро, способного устоять перед ним. И бежал! Позорно! Все говорят — под юбки... Нельзя открыть газету, ни журнала—везде Домингин, но не на пласа де торос, не

lit

на арене сражения со смертью, а в постели то с одной, то с другой красоткой, которую назавтра газетчики об­наруживают в объятиях других мужчин. А в чем при­чина? Почему ты ушел?

— Причина?..— Луис Мигель задумался, грустно улыбнулся и ответил не спеша:— Потом, потом как-нибудь, Папа, я вам расскажу...

Однако это «потом» довольно долго не наступало, как ни старался Хемингуэй, как ни изощрялся вывести Домингина на разговор и честное признание.

Между тем пребывание знаменитого гостя в «Ла Ви­хии» превратилось в сплошной праздник. Конечно же в Гавану прилетела Ава Гарднер. Получив недавно официальный развод от Френка Синатры, Ава уже не сдерживала себя — годы уходили, «целлулоидовая звез­да» близилась к закату, актриса искала рекламы.

Конечно, трудно упрекнуть в этом Аву Гарднер, но ее прилет в Гавану ради встречи с Домингином стоил жизни мексиканской киноактрисе Мирославе Штерн.

На меня смерть молодой, полной сил и творческих планов Мирославы произвела гнетущее впечатление. За неделю до трагедии я познакомился с Мирославой на одном из дипломатических приемов, где она, удачно сыгравшая в нашумевшем фильме, была в центре все­общего внимания. Мы разговорились, и я увидел, на­сколько Мирослава, дочь Штерновых, уроженцев Че­хословакии, откуда она уехала девочкой, безотчетно любит свою родную землю — она то и дело возвраща­лась к воспоминаниям детства. Мирослава трогательно говорила о красивых кривых улочках, мощенных брус­чаткой, о крутых черепичных крышах, о самом сладком молоке, неповторимом благоухании полевых цветов, о березках,— и ее воспоминания были так чисты и так искренни, что я посоветовал ей возвратиться в Чехо­словакию. «Нет,— ответила она,— мне теперь предсто­ит перебираться в Испанию. Я скоро выхожу замуж за Луиса Мигеля Домингина, он вот-вот должен приле­теть в Мехико».

Наутро я отправил Мирославе в подарок к пред­стоящей свадьбе большую палехскую шкатулку с Ива­нушкой и жар-птицей. А еще через несколько дней она приняла снотворное...

Но вернемся к тому, как Хемингуэю удалось выяс­нить причину ухода Домингина с арены.

Бывали они, бывший матадор и писатель, наедине только по утрам, до полудня. В тот день 5 сентября у Хемингуэя было особенно приподнятое настроение — с ранней воскресной почтой пришло письмо от сына Гре­гори. Хемингуэй тут же позвонил Хосе Луису и пригла­сил его в «Ла Вихию».

— Ты знаешь, Фео, он первым написал мне! Ему, наверное, стало стыдно. Он понял, что ближе отца у него никого нет. Я пошлю ему телеграмму, чтобы не­медленно прилетал,— радостно сообщил Хемингуэй доктору, как только тот приехал в финку.— Давай от­празднуем вместе. Приедет дон Андрее, сегодня здесь соберутся все. Ты понимаешь, как я рад, Фео?

— Напиши мальчику, Эрнесто, что я очень его люб­лю и еще больше, чем ты, доволен вашим примирени­ем. Теперь твоя фабрика красных кровяных шариков заработает на полный ход, и ты сразу станешь молод­цом,— ответил Хосе Луис, и тут же Рене сообщил, что каким-то образом, без предупреждения, на веранде оказались журналист и фотограф из «Боэмии», хотят видеть сеньора Домингина и хозяина финки.

Хемингуэй показывал Луису Мигелю африканские трофеи, объяснял ему технику метания копий у негров Пкамбм mi пребывал в прекрасном расположении духа и поэтому предложил:

— Посмотрим на этих пролаз, но если хоть один из них окажется нахалом, тут же выставим!

Оба босые, в мятых шортах, летних рубашках — они ни в какую не хотели переодеваться,— так и были за­печатлены фотокамерой Константино Ариаса. Журна­лист Рауль Миранда получил небольшое интервью, ко­торое по неизвестной причине — скорее всего из-за не­подходящих фотографий — не было опубликовано в журнале. Мне удалось раздобыть его текст в архивах редакции «Боэмии».

«В той самой гостиной (где мы два дня назад бесе­довали с Авой Гарднер) дома Хемингуэя в Сан-Фран-сиско-де-Паула, который производит впечатление иной раз огромного африканского бунгало, иной — господ­ского жилища колониальных времен, мы встречаемся с Луисом Мигелем Домингином, который выходил один

ми один с великим Манолете на площади боя быков в luiiapece.

— В тот день верх одержала смерть,— Домингин смолкает и многозначительно глядит на Хемингуэя.

Мы касаемся его отношений с Авой Гарднер, в дета­лях описанной в печати обеих частей света, темы, от которой Домингин старательно уходит.

— Преклоняюсь перед красотой Авы, ее талантом и словом, между нами существует лишь хорошая дружба.

— Которая началась в Испании?

— Да, она обожает бой быков...

— Вы виделись с ней сейчас в Голливуде...

— Я лишь воспользовался тем, что был в Лос-Анд­желесе у одного приятеля...

— И оказались вместе с ней на курорте, в горах штата Невада, хотя собирались в Мехико? — Хемингу­эй тут же решительно вступает в разговор, явно прини­мая удар на себя.

— Вы собираетесь писать следующую книгу на те­му о быках? — спрашиваем мы писателя.

— Думаю, но скорее о тех, кто сражается с быками. У меня еще мало материала, и я не видел, как торирует Луис Мигель.

— Говорят, что вы намерены на территории финки построить небольшую арену.

— Думал об этом, но... ведь на Кубе нет настоящих быков. Представляете, что бы получилось, выпусти мы на арену обычных быков из Камагуэя или породы зе­бу, с которыми упражняются на ковбойских праздни­ках в Регле.

— Собираетесь вновь на охоту в Африку?

— Да, вместе с Домингином, если он решится... Бывший тореро перебивает. Он говорит, что ему

очень хотелось бы испытать себя с ружьем против ди­кого кабана, африканского буйвола, чего он, к сожале­нию, не мог сделать с быками на арене.

— Скажите, дон Эрнесто,— мы вновь обращаемся с вопросом к хозяину «Ла Вихии»,— кому тяжелее, кто потеет больше, тореро или писатель?

— Знаете, другой раз такое бывает — нечем ды­шать, чтобы закончить как надо начатую фразу...

У хозяина и гостя схожее отношение к жизни. Хе-

Хемингу­эй окружен африканскими трофеями, любит бой быков. Домингин — философию, говорит метафорами, ему нравится жить сегодня и не знать, что с ним будет завтра. Он не отвечает на прямой вопрос, но чувству­ется, что профессию, которую он оставил, он не забыл и рано или поздно, но он к ней вернется, воз­можно для того, чтобы забыть свою несбывшуюся лю­бовь...»

Как только журналисты удалились, Хемингуэй об­нял за плечи Луиса Мигеля, потряс и заявил:

— Я знаю настоящую причину! Знаю, почему ты назвал купленное под Саэлисеса имение виллой «Мир». Все думают, что ты выбрал модное слово — отдаешь дань современности. Нет! Тебе нужен мир, покой, что­бы скорее позабыть, избавиться от...

Луис Мигель приложил палец к губам Хемингуэя.

Хосе Луис понял, что Эрнесто завел какой-то важ­ный, по всей вероятности, интимный разговор, и поспе­шил выйти на террасу. Несколько дней спустя Хемин­гуэй пересказал доктору его содержание.

— Не говорите дальше, Папа! Вы давно хотите знать истинную причину. Из-за уважения к вам... Это было выше моих сил! При всей богатой фантазии, Па­па, вам не вообразить того, что однажды со мной при­ключилось. Не знаю почему... бык был никудышный... Люди выражают это ничего не значащим словом — страх. Только когда испытаешь это — оно обретает значение. Ноги приросли к земле, налились свинцом, вдавились в песок арены. Меня охватила жуть. Бык стоял перед занесенной шпагой, и в глазах его я увидел смерть! Не с косой... Смерть — и все! Долго не мог по­кончить с ним и... перестал выступать...

— Это серьезно, но не опасно, не окончательно! — Хемингуэй задумался.— С этим можно справиться... Надо поразмыслить! Человек сильнее... страха...

Для Хемингуэя трагедией было то, что Доминг сильный, волевой, полный здоровой энергии челове растрачивал себя попусту, «не по назначению», вмес-. проявления удали, мужества, бесстрашия, стойкое-перед опасностью, дерзости перед смертью занимал тем, что надобно было скрывать от постороннего взгля да. И Хемингуэй находит свое решение ситуации, к~ торую считает недостойной для настоящего мужчины,

I H направляет Луиса Мигеля к бабалао, жрецу афро-кубинского религиозного культа.

Хосе Луис Эррера, рассказывая об этом факте, за­метил, что Хемингуэй, особенно с возрастом, все более был предрасположен к предрассудкам и верил в силу негритянских прорицателей, в их предсказания. Однако за более полной информацией Хосе Луис отправил ме­ня к Рене Вильяреалю.

Рене, едва я затронул эту тему, сразу же дал по­нять, что не имеет желания что-либо рассказывать. Я это почувствовал и решился вопреки своему прави­лу — в той ситуации это могло оказать нужное воздей­ствие —- сообщить собеседнику то, что мне было уже известно, в данном случае от Хуана. Внимательно вы­слушав, Рене защелкал пальцами и сел рядом на ди­ван:

— Да! Наверное, на пятый или шестой день после приезда Домингина Папа позвал меня и Хуана и ска­зал, что мы должны отвести Луиса Мигеля к santcro1. Папа просил, чтобы мы не очень тянули и купили все, что тот требует. «Луис Мигель хочет очиститься, он хочет узнать свое будущее,— сказал Папа,— это очень серьезно, Рене! Выбери самого лучшего. Купи петуха, какого надо, aguardiente2 и все необходимое. Я рас­считываю на тебя, Рене!» Мы поехали в Гуанабакоа. Отвели Домингина к бабалао, прождали около часа. Луис Мигель вышел радостный. Ему ответили духи Жемайа и Чанго на празднике Бембе, что он обязатель­но вернется на площадь боя быков и будет иметь еще большой успех. Бабалао сказал: «Иди! Жить будешь долго. Твоя смерть не от рога быка. Животное не раз тебе будет мстить, делать больно, но не убьет. Возвра­щайся смело. Ничего не бойся. Твоя слава еще впере­ди!» Так оно и было. Папа говорил потом, что если бы не он, кто знает, решился бы Луис Мигель снова ра­ботать с быками. И самая настоящая слава пришла к Домингину спустя некоторое время.

Рене прав! В истории боя быков много золотых стра­ниц, но наиболее блистательна летопись выступлений

1 Жрец афро-кубинского культа лукуми, он же бабалао * Тростниковая водка (исп.).

Домингина в 1959 году, когда судьба свела его с другим превосходным тореро — Антонио Ордоньесом.

13 начале пятидесятых годов молодой Антонио Ор-доньес, сын уважаемого, занявшего в анналах таврома­хии подобающее место, матадора Каэтано Ордоньеса, выведенного Хемингуэем в романе «Фиеста» под именем Педро Ромеро, являлся членом квадрильи из­вестного тореро, сеньора, дона Мигеля Луиса Доминги­на, был солдатом в батальоне, которым командовал знатный майор. Не было двери в Испании, не желав­шей тут же распахнуться перед этим майором. И вдруг майор узнает, что его любимая сестра, несравненная, красавица и умница Кармен, тайно встречается с его «солдатом», подолгу вместе с ним изучая под теплым бархатным небом и оливами звезды и луну. Небольшой домашний скандал закончился тем, что Луис Мигель Домингин, может быть впервые в своей уже достаточ­но яркой жизни, познал, что в испанской женщине есть чувство собственного достоинства, железная стой­кость и неколебимая верность любимому.

Чтобы прекратить дальнейшие размолвки с братом Кармен и рассеять сомнения постоянно игравшего со смертью матадора, член квадрильи берет расчет, а Кар­мен, запечатлев на челе своих близких по горячему по­целую, исчезает па год в неизвестном направлении.

Н начале следующего сезона на одной из самых за­худалых, третьестепенных площадей новичка Антонио Ордоньеса посвящает в матадоры тореро Хулио Апа-рисио. Шапочка, перед завершающей схваткой с по­следним быком, летит в ложу в руки обожаемой Кар­мен. Туда же отправляются уши и хвост — атрибуты, подтверждающие признание мастерства тореро. И этот же, только один, сезон выводит Антонио Ордоньеса в ряд лучших мастеров мулеты Испании. Происходит примирение с семьей Домингинов. Те объявляют о по­молвке Кармен с Антонио, а Домингин-отец, который в свое время, уйдя с арены, «превратился в энергично­го и хитрого дельца» становится антрепренером Ор­доньеса.

Простой, предельно честный, не разучившийся краснеть перед наглостью, Антонио познает растле-

Э. Хемингуэй. Опасное лето. Собр. соч., т. 4, стр. 303.

вающую власть славы, но рядом Кармен, ее внимание и нежность, его любовь к ней, и он остается прежним Антонио.

Между тем не меньше строк в газетах и журналах занимают рассказы и сплетни о романтических похож­дениях Луиса Мигеля — ныне «газетной звезды». На­слаждаясь похвалами в печати, опьяненный успехом, Домингин и прибыл в гости к Хемингуэю. Кубу бывший тореро оставил с ощущением более чем прият­ного удовлетворения, и через пару лет — уже жена­тый на известной итальянской актрисе Лучии Бозе, которая родила ему одного за другим троих детей,— он так же внезапно, как и ушел, возвратился на пласа де торос.

Мотивов было много: лавры зятя, заклинания жены не возвращаться к опасной профессии, утверждение ба­балао «твоя смерть не от рога быка, твоя слава еще впе­реди», требования отца, превосходно знавшего, что «бой быков без соперничества ничего не стоит» и пред­вкушавшего баснословные барыши от «боя» mano а шапо 2 с Антонио. Все это помогло ему подавить страх. Луис Мигель подготовился, обрел форму и, подхлесты­ваемый небывалым успехом зятя, выпавшим на его до­лю в 1958 году, и газетной шумихой по поводу своего возвращения, ринулся в бой.

То, как это происходило, частично описано Хемин­гуэем в «Опасном лете». Мне, повидавшему немало кор­рид, увлеченному этим arte de la muerte3. хочется вы­сказать свое мнение: умри летом или осенью пятьдесят девятого года Франко, свершись переворот, ни одно из этих событий не отвлекло бы испанцев, тем более мно­гочисленных зарубежных болельщиков от того, что в те дни происходило на крупнейших пласа де торос Ис­пании.

Соперничество между Домингином и Ордоньесом принимало иной раз характер междоусобной войны и становилось невообразимо опасным. Обычно в пред­ставлении участвуют три матадора и шесть быков, по паре на каждого. Если один из тореро получает ранение

1 Э. Хемингуэй. Опасное лето. Собр. соч., т. 4, стр. 311. 1 Один на один (исп.).

3 Буквально: смертельное искусство (исп.).

и выбывает, его быков доводят остальные. В тот же год Домингин и Ордоньес вдвоем выходили против шести и даже восьми быков. Случалось, что одного из них отправляли на носилках в операционную —и тогда риск того, кто оставался на арене, оказаться на рогах быка возрастал в геометрической прогрессии. Последний бой того сезона в Бильбао Антонио Ордоньес заканчивал один, и, по свидетельству Хемингуэя, «не было боль­ше вопроса о превосходстве для тех, кто видел их на арене, в особенности для тех, кто видел Антонио в Бильбао».

...Думаю обо всем этом, сидя на диване в гостиной «Ла Вихии», и испытываю чувство неудовлетворенно­сти. Из рассказа Рене выпали весьма интересные по­дробности. Что и как, например, происходило у Домин­гина с бабалао. Еще раз спрашиваю Рене, но он упорно уходит от частностей. Собираю свои записи и тетради, прощаюсь, оставляю «Ла Вихию» и, размышляя над планом будущей главы, отправляюсь домой.

По мере приближения к Гаване все отчетливее ощу­щаю, что более другого волнует именно то, о чем Рене на сей раз не решился мне поведать. Таинственность, детали обряда, весь ритуал, образ самого бабалао, его высокий артистизм, сила убеждения — все это реально, все существует, но как до конца проникнуть во все это?

Не очень понимая, что делаю, перед мостом через речушку Луяно, сворачиваю по Виа-Бланка не налево, к городу, а направо, в сторону Гуанабакоа. Оправдываю совершаемое подсознательно тем, что хочу взглянуть на улочки, дома, лица людей, где живут бабалао. Уже темнеет, когда внезапно приходит идея: «Надо самому побывать у авгура!»

На следующий день Рене, как всегда, внимательно глядя в глаза и слегка склонив голову, выслушивает мою просьбу и соображения, побуждающие меня попы­таться попасть к бабалао. К радости моей, не слышу категорического отказа, но ответ все же не радует.

— Ведь ты неверующий! Как можно? К нему тан просто нельзя. Потом сейчас — они боятся. Раньше — другое дело. Но главное, должна быть настоящая при­чина. Что-то должно происходить с человеком. Иначе...

— Причину я придумаю,— но моя решимость не убеждает.

— Нет, я бы с удовольствием, но не смогу.

Еще пару раз пытался я уговорить Рене, но безре­зультатно. Он проявляет стойкость, и тогда я вспоми­наю о Хуане. Но и Хуан тоже сомневается, что бабалао согласится принять меня, поскольку я не негр, не мулат и не принадлежу к числу верующих людей.

— Но несчастье ведь с каждым может случиться,— говорю я Хуану.— Как быть? А в силу его предсказаний я верю...

— Однако он не поверит вам! Сразу узнает, что вы пришли не по делу. В конце концов вы ничего не уви­дите и не узнаете. Бабалао не простой человек — он свя­зан с духами...

— Хуан, ты должен мне помочь. Не знаю как, но должен! Ты же лучше меня знаешь, как это можно сделать. Подумай! Я в затруднительном положении. Сегодня ты поможешь мне, а завтра я не останусь в долгу. Хуан, ты должен понимать. Ну!

Хуан соглашается, но тут же спрашивает, что я ска­жу бабалао. Оказывается, я не подготовлен, веской при­чины для прихода к нему у меня нет, и в тот день я расстаюсь с Хуаном, добившись своего лишь наполо­вину.

Мысль, как известно,— служанка желания, а Баль­зак сказал еще сильнее — «необходимость — мать всего великого», и предлог приходит сам по себе. У меня есть жена, которую я очень люблю. И у меня есть друг, ко­торый открыто влюблен в мою жену. Раньше я был спокоен, а теперь у меня появились серьезные опасе­ния. Мне стало известно, что жена использует влюб­ленность моего друга в корыстных целях и поэтому, ес­тественно, должна проявлять и проявляет к нему

:,шую нежность. Я сомневаюсь, верна ли она мне по-прежнему, и хочу знать, чем все это кончится...

Хуан задумывается, трет уши, не верит, сомнева­ется, что мне удастся провести бабалао. Но я, незаметно для самого себя, вхожу в роль и вижу, что Хуан начи­нает колебаться. Еще нажим — и в следующее воскре­сенье мы с ним едем в Гуанабакоа. Машину оставляем у самого въезда в городок. Идем, петляя по улочкам, наконец входим в пустынный двор. Хуан уже преду­предил меня и повязывает мне глаза платком. Еще не­сколько препятствий — лестница, забор, глухой, оче-

видно темный, проход, порог, еще порог, и мы у цели. Хуан говорит: «Снимите повязку» — и исчезает.

Первое, что вижу в полутьме небольшой комнат­ки,— все стены ее увешаны пучками живых и сухих растений, цветов и заставлены полками, на которых не­вообразимое количество клеток, корзинок, мешочков, пакетов, жестяных и стеклянных банок, бутылок и пузырьков. В клетках мыши, птицы и мечущаяся из угла в угол хутия — крупный съедобный грызун, жи­тель Антильских островов. Лица хозяина, стоящего в дальнем углу, сразу не разглядеть, но мешок с крас­ным петухом, купленным для меня Хуаном, в руках у бабалао. Все дары, бутылки агуардьенте и рома, скла­дываются у входа, за порогом.

— Добрый день, молодой человек,— слышу я на удивление звонкий, чистый голос и отвечаю на привет­ствие, в то время как бабалао привязывает петуха к ножке стула, делает несколько шагов в мою сторону и благодарит за подношения.

Он стар. У негров, как и у латиноамериканских ин­дейцев, после пятидесяти лет возраст определить на глаз совершенно невозможно. Но мне думается, бабалао за семьдесят. Он сед, коротко острижен, лицо гладко выбрито, но кто и как это делает, просто интересно — оно так иаПорождсно морщинами, что кажется, гофри-ронапо навечно.

Дата добавления: 2015-08-18