Марта 2100 года от Р.Х., первая половина дня 4 страница

Томаш, ну ты и мразь. Как земля только носит.

Опять. Не угомонишься никак, Искуситель? До сих пор не понял, что я сильнее тебя, ибо Бог со мною?

— Да, это правда, — хрипло ответил викарий после тридцатисекундного молчания, — Отец Пьяццоли находился в состоянии самообороны. Он поступил как воин Христов, ибо защищал пациентов госпиталя святого Максимилиана Кольбе от опасного преступника. Вооружённого преступника. Открывшего стрельбу по людям.

— Но преступник был священником? — холодно уточник кардинал, по-прежнему стоя к нам спиной.

— Так точно, — кивнул викарий, — Отец Рудольф Хайнц, пострадавший от руки отца Пьяццоли, имеет прямое отношение к инциденту. Вместо с отцом Лукасом Дорфом, который этим утром дал мне полные признательные показания относительно их преступлений. Если бы не эти двое… — викарий перевёл дыхание, громко сглотнул слюну и продолжил в два раза громче обычного, — то Гнильцы в приход никогда не проникли бы. Хайнц и Дорф открыли Гнильцам потайной ход в обитель Христову.

— Дорф! Я помню его. Как он? Жив-здоров? — с неизменным радостным удивлением на лице вопросил Папа.

— Да, святой отец, Дорф жив и в данный момент допрашивается агентами Конгрегации вероучения на предмет своего отвратительного проступка, — отчеканил О’Брайан, — Мне же причины оного неизвестны. Но зато известен способ, коим подозреваемые заманили Гнильцов в аббатство. А также известно имя того, кто организовал эту… этот… это всё.

О’Брайан осторожно облокотился на деревянную ограду, отделявшую нас от алтарной части капеллы,

— Кроме того, я располагаю сведениями о том, что между злодейским отравлением алтарника Сергия Тесляка и нападением Гнильцов существует прямая логическая и событийная связь. И то, и другое преступление задумал и осуществил один и тот же человек.

Викарий замолк. И от этого молчания у меня по спине поползли мурашки. Последний раз я испытал подобное состояние на третьем курсе, когда мне приснилась покойная матушка, очень хорошо приснилась, непривычно тихой была, в просторном белом платье и букетом незабудок в руках (что очень странно, ибо родительница моя всю жизнь ненавидела цветы и презирала белые платья, считая их униформой грешниц)… Мы о чём-то долго-долго беседовали, по-моему, о парадоксах блаженного Августина, и я дивился тому, сколько складно течёт речь у маменьки, при жизни не отличавшейся особым красноречием — и сколь тихая и ясная благодать истекает от её взгляда… и тут она внезапно вскочила, отбросила букет, черты её лица исказились в уродливую нечеловеческую маску, и она завизжала на ультрачастотах «Ты будешь всегда смотреть в мои мёртвые глаза!!!» — и схватила меня за пастырский воротничок, и глаза её действительно были белыми, без зрачков, и из них сквозил арктический холод… Я проснулся весь в поту, с покрытой мурашками кожей и бешено колотящимся сердцем.

Как сейчас. Ничего себе. Ну и аритмия. Только бы не свалиться на пол перед лицом Папы. Спокойно, Томаш. Сейчас пройдёт. Это две бессонных ночи плюс пережитый ужас, который ты как настоящий мужчина сурово загнал в подсознание… видимо, плохо загнал.

Сергия отравил тот, кто открыл двери Гнильцам. А значит, и тот, кто обвинил нас в расправе с алтарником. Чтобы убрать с глаз долой хотя бы до времени штурма Монте-Кассино. Ибо мы что-то видели. И стали опасны. А что мы видели?

Да Гнильцов же. Только в ПРЕДЫДУЩУЮ ночь. В тоннеле.

А кто об этом инциденте знал? Я. Викарий. Сергий. И…

— Я. Это сделал я.

Кардинал на кафедре кончил молиться, неспешно одел чётки на шею и начал медленно, словно нехотя, поворачиваться в нашу сторону. Теперь я мог поклясться, что не только где-то слышал раньше его голос, но и видел его гордый, немного птичий, профиль. Ну да. Профиль воробья, высматривающего в траве жирную навозную муху.

— Алтарник Сергий на моей совести. И Гнильцов на аббатство навёл тоже я. Не утруждайте себя разоблачениями, викарий.

Кардинал стоял уже почти анфас, но лицо его наполовину скрывала исполинская тень, кою отбрасывал на алтарь безликий и безымянный доминиканец по левую руку от меня. Его Святейшество обиженно поджал губы, отложил свою игрушку на подлокотник трона и, по-змеиному ловко вывернув голову навстречу кардиналу, воскликнул своим неповторимым фальцетом:

— Я не могу её собрать! А раньше мог! Что же за напасть такая, а, кардинал Адамс?

***

Какое там «спокойно»… Имя, произнесённое Понтификом и эхом раскатившееся под сводами капеллы, подействовало на меня примерно как доза адреналина из аптечки викария: сердце заколотилось в совсем уж смертельном темпе, в глазах потемнело, голова закружилась, и мне пришлось навалиться на ограждение, чтобы не потерять сознание. Слишком много за одну секунду. Слишком.

Воскресший Адамс.

Которого я боготворил.

Которого я похоронил и оплакал.

Который стал кардиналом.

Который только что признался в…

Немыслимо.

И я даже не могу сейчас протянуть к нему руки и сказать: «Учитель, зачем вы клевещете на себя?»

Адамс стоял, уже полностью повернувшись к нам лицом. И смотрел прямо на меня. Как же он постарел за минувшие двое суток… Глаза ввалились в орбиты, под ними тяжёлые синие круги, кожа на щеках обвисла, нос заострился словно у покойника… Что вам пришлось узреть, настоятель? Неужели что-то более ужасное, чем выпало на нашу долю? И куда вы пропали в тот миг, когда инквизиция приговаривала нас к смерти?

— Предвидя вопросы, зреющие в твоей голове, Томаш, отвечу на все сразу, но очень кратко, — Адамс отворил дверцу своей кафедры и начал медленно и осторожно, словно боясь запутаться ногой в полах сутаны, спускаться по ступенькам вниз, — Здесь семь ступенек. На каждую — по ответу. Наберись терпения, сын мой.

Шаг. Одна из семи свечей в позолоченным киоте под Распятием жалобно затрещала и погасла, пустив под потолок тонную струйку сизого дыма.

— Я отравил алтарника Сергия, потому что он оказался не в том месте не в то время и стал свидетелем тайны, которую не должен был знать («А зачем ты его послал в это место и в это время, безумец?» — бормочет под нос викарий О’Брайан, сжимая побелевшими от натуги пальцами толстое ребро верхней балки ограждения).

Шаг. Маленький старичок в белом недоумённо пожимает плечами и углубляется в изучение своей головоломки — словно и не слышал ужасной правды, прозвучавшей из уст раба своего.

— Я отравил его с помощью капсулы цианида, которая внешне как две капли воды похожа на наши таблетки с бромом. Да, я не должен был его посылать в этот проклятый тоннель — но мне не терпелось. Первая жертвенная кровь. Самая сладкая в устах Божьих. Мне не терпелось. Откуда же я знал, что овечка сбежит с алтаря?

Шаг. Гулкое храмовое эхо умножает силу его, как Иисус — хлеба во время знаменитого чуда. Всего один шаг — и тысячи серебряных бубенцов выпрыгивают на плиты пола, подскакивают к сводам и исчезают в потрескавшейся паутине нарисованного неба.

— Я знал, на каком месте будет сидеть Сергий во время трапезы, и незаметно разлил там воду, чтобы бедный мальчик, подходя к столу, поскользнулся и выронил свою таблетку. («Ага. А если бы не поскользнулся? Или поскользнулся бы кто-то другой? Или выронил не таблетку, а ложку?» — упрямо шипит викарий мне в самое ухо, и от его суетных комментариев у меня начинает адски ломить виски).

Шаг. Отец Пьяццоли, благополучно впавший в забытьё на могучей груди доминиканца, вздрагивает, разлепляет глаза и мычит что-то непотребное, что-то вроде «дедушкане…запнисьсту…пень…ка». Свидетель, тоже мне. Пугало огородное. Зачем его кардинал в вертолёт посадил? Спал бы в номере. Развратник. Нет, хуже, чем развратник — шут.

— Когда Сергий выронил свой бром, я подал ему капсулу с цианидом, которую он и выпил, так и не заметив подмены. Да, разумеется, фокус мог не сработать. Или сработать не так, как я задумал. Но я усердно молился Богу, и Бог устроил всё по просьбе моей. Ибо кто есть Сергий? Овца. Кто есть я? Пастырь. Пастырь вправе зарезать овцу, коли алчет. А я алкал — исполнения Воли Божией.

Шаг. В алтарной части капеллы медленно меркнет свет — одна за другой свечи в киоте гаснут, словно под порывом неслышного ветра. Лишь главная, пятифутовая свеча с вырезанными на ней стигмами в виде греческих букв «хи» и «ро», продолжает испускать пламя — более сильное и яркое, чем пять минут назад. Но почему, учитель? За какие прегрешения я попал в ваши силки?

— Потом я засомневался. Скажу жёстче: струсил. Это была минутная слабость, но я решил: пусть первыми гибнут грешники, а сладкое мясо целомудренных оставим на десерт. Я послал тебя, Томаш, на выручку к мальчикам-алтарникам. Автокар был сломан ещё с утра, и я надеялся, что у тебя хватит здравого смысла оценить обстановку и убедить их вернуться в корпус. Не пешком же идти к хранилищу, в воде по горло. Но ты оказался глупее и упрямее, чем я ожидал. Впрочем, как и викарий. Вы сами себя приговорили, дети мои. Остальное было делом техники: арест по обвинению в неосторожном убийстве, заключение под стражу, вызов инквизиции. Пока идёт следствие, мои ассистенты впускают в аббатство Гнильцов, чем убивают двух зайцев сразу: миссия исполнена, свидетели уничтожены.

Шаг. Викарий сейчас, кажется, вырвет ограждение с корнем. Или пустит по контуру электрический ток из своих разъярённых пальцев. И неважно, что дерево не проводник. У ЭТОГО и дерево заискрит, что твои анод с катодом. Или как они называются, я не силён в физике…

— Из аббатства я улетел через двадцать минут после того, как инквизитор зачитал вам приговор. («Приговора не было, лжец, и суда тоже не было», — бормочет викарий, но какое это имеет значение перед величественностью танца, который исполняет Адамс на шатких ступенях своего трона?). Вместе с инквизитором. На его вертолёте. Сославшись на вызов, сделанный мне из папской канцелярии по телефону. Никакого вызова не было, разумеется, но кому до этого есть дело?

Шаг. Старичок сложил свою головоломку в холщовую суму, висящую на плече на длинной крепкой перевязи, и начал тяжело приподыматься, дрожа всем телом и вцепляясь что есть силы в подлокотник своего высокого трона.

— И последний вопрос, который ты хотел бы мне задать. Было ли мне вас жалко? Нет. Ибо жрецу не бывает жалко жертвенных овец, приготовленных для всесожжения, угодного Господу.

Его Святейшество махнул рукой, осознав всю бессмысленность попыток спуститься самостоятельно.

— Кардинал! Что вы там бормочете про каких-то овец? Ваш Папа застрял на этой верхотуре, как котёнок на ветке, ему помощь нужна, а вы про овец! Ну-ка, подымайтесь сюда и подайте мне руку! — воскликнул он, жалко взмахнув восковой дланью и глядя на Адамса сверху вниз с выражением крайней умственной натуги на лице.

ДА ОН ЖЕ… ОН ЖЕ ГЛУХ, КАК ТЕТЕРЕВ!

Удивительный человек настоятель… впрочем, уже кардинал Адамс. Когда успел? Всего за сутки — из настоятелей в члены курии? Чудны дела Твои, Господи. Так вот: удивительный человек. Одного возраста с Понтификом — а разум ясен и поступь тверда.

— Понтифик неважно слышит, — подтвердил Адамс, дойдя до папской кафедры и остановившись в шаге от неё, словно поражённый внезапным открытием, — Поэтому он останется жив. Наверное. Или умрёт — но не сегодня. Все умрут. Одни в тёплой постели, обложенные подушками и грелками, другие… Ты как хотел бы умереть, викарий?

Я кожей почувствовал напряжение, исходившее от наших охранников-доминиканцев. Однако никто из них даже не пошевелился — продолжали стоять, как пугала в огороде, немые и бесстрастные. Интересно, знает ли Адамс, что у них под рясами не только чётки спрятаны?

О’Брайан резко распрямил спину — так резко, что заскрипела деревянная ограда под его руками.

— Достойно и с пользой для паствы, — ответил он, — И с некоторой суммой знаний в башке. И не сегодня.

Адамс, не обращая никакого внимания на умоляющие жесты Понтифика, присел на нижнюю ступеньку и устало рассмеялся.

— Не сегодня? Да ты трус, О’Брайан. Не ожидал. Что же… вопрос вполне обсуждаемый. Что ты хочешь узнать от меня?

— Зачем, — викарий отодвинул меня плечом и встал в узком проходе, разделяющем деревянную ограду на две равновеликий части, — Смысл. Не понимаю.

— Отойти на шаг, пожалуйста, — пробубнил Номер Два (или Номер Один? Кто ж теперь разберёт) и с непостижимым проворством освободил из-под рясы свой пистолет.

— Хорошо, — викарий отступил от ограды, встал, как столб, и сердито скрестил руки на груди. Как тогда, в отеле, во время чудесного явления инквизитора народу, — Баш на баш. Я рассказываю вам, как я вас вычислил — вы рассказываете мне, каков был ваш план. Идёт?

Адамс подпёр кулаком подбородок.

— Был? — без всякого следа иронии переспросил он, — Ты ошибаешься, Гектор. План есть. И он исполнится в точности. Ты мне всего лишь помешал — но ничего не сорвал. А как ты меня вычислил, я и так знаю. Шастал везде. Вынюхивал. Анализировал. Ты ж у нас голова. Хотя будем честными: первый десант Гнили ты обнаружил по чистой случайности. И твоё счастье, что их было всего шестеро… если не ошибаюсь. Но ты всё равно голова. Потому я тебя и прикрутил к батарее на пару с диаконом и поваром малохольным. Ибо гордыня разума наказуется смертью вечной. Но ты выкрутился, молодец. Дорфа, наверное, допросил по всей форме. Дорф ненадёжен, я это давно знал. Он умрёт этой же ночью, даже не сомневайся. Яд в камеру уже послан. У меня здесь есть свои люди. Целый легион. Но коли любопытствуешь, так и быть, удовлетворю.

— Кардинал, я хочу спуститься! — жалобно проблеял с вышины старец в белых одеяниях.

— Заткнитесь, святой отец.

В глазах всё темнеет и темнеет, в ушах всё громче и громче адский скрежет незримых шестерёнок. Дурнота подступает к самому горлу. Не сейчас, моё презренное тело. Сначала… я… хочу… дослушать… рассказ… Наставника…

Понять… в его действиях должна быть логика… должна… должна…

… Уже угасающим взором я заметил, как Адамс облокотился спиной на ступеньки папский кафедры и несколько мгновений с шумом выдыхал из ноздрей воздух, словно старый конь в стойле.

— Идея обновить Церковь пришла мне в голову двенадцать… нет, десять лет назад, —проскрипел он, не обращая ни малейшего внимания на жалобные вопли Понтифика, — Когда в войне случился перелом. Евразов изгнали с канонической территории Престола… но люди продолжали грешить. Казалось бы — такое страшное испытание! Бомбы, оккупация, гонения на истинную веру…Но сердца людские глухи к знакам с Неба. Получив от господа такой болезненный пинок, не одумались. Продолжают убивать, красть, блудить — особенно блудить! Вот что бесило меня больше всего. Посреди пепелища, вместо того чтобы одеться во вретище и со смирением положить предел своей похоти — совокупляются!

— Во все времена и у всех народов это называлось «восстанавливать семя племени своему», — бесцеремонно перебил викарий благочестивую речь Адамса.

— Зачем?! — возопил Адамс и столь сильно ударил кулаком по ступеньке, что сам чуть не взвыл от боли, — Господь ясно указал, сбросив руками евразов бомбы на наши города — Он не хочет продолжения нашего рода! Тем более таким ужасным, отвратительным способом!

— Другого не придумано…

— Не перебивай!

Визгливый фальцет кардинала Адамса вылетел из его синегубого рта, словно пуля со смешённым центром, ввинтился в мой мозг и… и я исчез. Просто шагнул во тьму.

… и во тьме он догнал меня, и встал поперёк дороги, заслонив собой небо, и землю, и преисподнюю, и страшен был его мертвенно-бледный лик с глубоко ввалившимися в череп глазами. И за спиной его колыхалось на ветру воинство судей, одетое в иссиня-чёрные, вспученные на ветру, мантии. И он поднял к глазам золочёный лорнет, и перечеркнул по диагонали то, что считал лицом, молнией косой ухмылки. И рёк. Рёк о том, что Гнев Божий всегда падает на отступников и вольнодумцев, ибо первейшая добродетель христианина есть повиновение, в идеале «perinde ас cadaver», сиречь трупу подобно. И что немыслимо привести человечество к спасению, не обратив его в один миллионоголовый труп, подчиняющися командам Престола. И что Гнильцы пришли в мир ко благу его, ибо показали пример, пусть и против воли своей, как следует идти за своим командиром-Христом: без споров, без вздорных и губительных толкований, без вольностей даже в такой мелочи, как постановка шага при ходьбе. И о том, что только через великую кровь человечество покается и со смирением отречётся от неверного звания «homo sum», и скажет про себя «agnus sum» — лишь когда огненный меч судии отсечёт агнцев от колищ, и сим мечом Вершитель избрал Гниль...

… а потом я обнаружил себя распростёртым на холодных плитах, и вокруг меня плыл и качался дымный душный полумрак, из которого с невозможной вышины свода Сикстинской капеллы на меня взирал Он. Точнее, не на меня. Он смотрел на Адама, возлежащего на облаке, и с суровым участием протягивал обреченному на падение Первочеловеку свою широкую крестьянскую длань.

Потом из темноты вылепилось знакомое до тошноты, широкоскулое лицо викария.

— Томаш, всё в порядке, — донеслось до моего сознания словно через толщу воды, — Ты очнулся, и это здорово. Но ты всё пропустил. Кардинал Адамс только что поведал нам увлекательную историю. О том, как он отрёкся от Христа и стал служить мертвецам. И одного из них даже привёл в дом Божий.

Викарий осторожно приподнял мою голову над полом. Адамс по-прежнему восседал на нижней ступеньке кафедры, с верхотуры которой что-то надрывно мяукал Его Святейшество, стоя в позе просителя милостыни на шатком подножии своего небесного трона. Впрочем, кое-что изменилось. Лестница. Откуда она взялась? Не было же. Лестница о бесчисленном множестве ступеней, пронзавшая пространство алтарной комнаты от свода до пола, словно огромная зубчатая стрела, упавшая с неба. И по этой лестнице медленным, каким-то механическим шагом спускалась фигура в белом облачении министранта — нелепо дёргая руками на манер марионетки из ярмарочного балагана.

И когда фигура достигла последней ступени и встала между двумя кафедрами, застыв на месте словно в игре «замри» — одна рука согнута в локте и нацелена в мозаичное небо, другая повисла на уровне груди, как у парализованного — я наконец-то узнал её в лицо. И едва не лишился чувств снова.

Пасхальный зайчик?!

Как живой…

Только лицо воскового оттенка и глаза недвижно устремлены в никуда. И в подъятой к мозаичным небесам руке вместо кадильницы — чёрный раструб помпового ружья с ребристой рукояткой посередине.

***

Маргиналия № 7. Из материалов следственного дела № 476, возбуждённого 25 марта 2100 года от Рождества Спасителя по факту т.н. «Монтекассинского инцидента». Гриф «СС». Уровень допуска к информации — только для членов Трибунала.

«… и сим мечом Господь якобы избрал Гниль. Ты не спеши, сынок, не спеши, я медленно говорю, память слаба стала, могу и глупость сморозить… ты не спеши записывать. Ну вот что ты такое накорябал, золотце? Я же вижу, я же не слепой. Глухой, но не слепой. «…человечество со смирением отречётся от звания «homo sum» и скажет про себя «agnus sum». Бред какой-то, причём сивой кобылки. Да, хороший мой. Да, так он сказал. Но ты же пишешь, что это я ляпнул! Я всё замечаю, не гляди, что песок сыплется.

Трудно притворяться, мой хороший. Это дураку легко прикинуться умником — а умному изображать из себя дурака ох как тошно. Всю жизнь изображать, все восемьдесят четыре годочка. А как не изображать? В колледже покажешь ум — однокашники по стенке размажут. В армии проявишь смекалку — наряд влепят. В семинарии заумничаешь — от причастия отлучат. На приходе заартачишься — за штат выведут. А в курию попадёшь — здесь игра вообще по-крупному. Вот только заподозри твоё начальство, что ты не полный олух — всё.

Я говорю — всё. Ты что, тоже глухой? Всё — значит всё.

Но вернёмся к эпизоду… хе-хе. «Но вернёмся к чемодану, у него приметы есть?» Стишок был такой детский. Не помнишь разве? Ну ты что, соколик. «Любит макароны с мясом, обожает колбасу, лает дискантом и басом…». Совсем не помнишь? А, ну да. Ну да. Сейчас же пост. Какая колбаса. Да и в другие дни. Там же свинины нет, сплошь соя. Свиньи-то не выжили.

Да и Бог с ними. К эпизоду, сыночка, к эпизоду. Он хорошо говорил. Красиво. Но не канонично, нет. Отсебятина какая-то. Мол, разочаровался в традиционных методах Святой Матери Нашей Церкви, якобы не сумевшей за столько веков отучить овец своих от грехов и заблуждений. А тут и Гнильцы. Якобы он долго наблюдал за их повадками. Где? А в Конгрегации, милый, в Конгрегации. Лаборатория там какая-то, я не уловил. У вас разве есть лаборатории? А почему я не знаю? Я всё должен знать. Иначе чего я здесь. Вместо мебели, что ли?

Ну вот. Он вроде в этой лаборатории не то начальник был, не то лаборантов окормлял как пастырь… и увлёкся. Опыты всякие. Нехорошо. Мёртвые должны лежать в земле. Вон некоторые не послушались, вышли наружу — и что, красиво получилось? Нет, некрасиво. А на идею эту дурацкую его якобы этот ирландец натолкнул: когда во Франкфурте… точнее, в том, что осталось от Франкфурта… отбивался от целой толпы Гнильцов. Якобы патроны кончились, а они всё лезут. И Брайан этот… смышлёный какой мальчишечка… Гнильцу руку оторвал и перед собой держа, пробился через кордоны Гнили, и те его не тронули… потому что приняли за своего, хе-хе. Они же глупые. Реагируют на тепловое излучение тела. А Брайан этот сообразил: одел глухой бронежилет, шлем на головку с забралом, закрылся наглухо, руку эту оторванную наперевес — и пошёл. И они не тронули. Случай этот потом весьма известен стал. Брайану тому, кажется, орден дали… или в звании понизили за самоуправство… не помню уже. А Адамс и задумался. Как оно работает, вроде. И пришёл к совершенно ошибочному выводу, что если, используя руку или ногу Гнильца, можно его собратьев обмануть и убежать — то с головой совсем другая история. За головой они как раз идут. Покорно идут. Как крыски за дудочкой. Вожака чуют. Не спрашивай меня, сыночек, как и что, и почему: это больно мудрёно для моих мозгов. А почему я сказал «к ошибочному выводу»? Потому что грех это — покойников тревожить. Да ещё для целей дурных. За это Господь накажет. Вот почему.

И говорит он дальше: мол, тогда ему и втемяшилось в мозг, что Гнильцами-то управлять можно. А зачем? Я вот не понимаю, зачем. А он считал, что можно. Более того: он со временем скатился в ещё более опасное заблуждение. Что их можно создавать. Кого-кого… Трупню ходячую. Он объяснял, как именно, но я не понял. Я же старенький, глупенький, глухой как сова. Какие-то вакцины, какая-то гальванизация, какие-то вуду-куду. Мол, если покойник свеженький, его очень даже можно накачать так, что он встанет и будет твои команды исполнять… какое-то время. Потому что полностью остановить тление невозможно. Только затормозить. Но он упрямый, Адамс этот. Я, говорит, пока что создал экспериментальную эту… модель. Но это лишь первый шаг. Лишь дайте мне поле деятельности. А поле деятельности — это неограниченные полномочия. А неограниченные полномочия — это папский престол. А на престоле сидит дряхлый глухой идиот. Который бессилен остановить гибель мира. Значит, нужно идиота сбросить. И самому сесть. А как? И тут Сант-Яго де Компостелло случилось. Страшная беда, жуткая. Скандал был страсть какой. Я тогда едва удержался на троне. Целые делегации ко мне ехали, и все одно и тоже глаголят: какой же ты, говорят, к Божьей Матери отец, коли детей защитить не можешь? А может, ты грешник? Может, Богу не угоден твой понтификат, вот Бог и попускает свершаться таким кошмарам?

Да я понимаю, что я тут не при делах. Охрана проворонила. Армия проворонила. Но это мы с тобой… а паства как взбесилась. И Адамс решил: вот он, его звёздный час. Целую шахматную партию продумал. Уволился из Конгрегации. Подал прошение на Святую Ванду. Укоренился там настоятелем. Завоевал авторитет. Осмотрелся. Подготовил почву. Накачал двух каких-то психопатов, у которых от целибата мозги из ушей уже полезли. Про Апокалипсис плёл. Про четвёртую печать. Про мучеников под алтарём. Что, дескать, нельзя сопротивляться Суду Божьему, а царство Антихриста тоже, дескать, часть Божьего Суда — нельзя препятствовать злодеяниям Ада, а вот помогать им наоборот, очень даже правильно. Мол, в Откровении всё равно написано, что Господь победит, и чем быстрее Антихрист забьёт свой гол… он так сказал, я ничего не понял, кто гол, почему гол, и кто его голым в Храм Божий пустил…хе-хе… так вот, чем быстрее Враг добьётся своей цели, тем быстрее начнётся ответная партия Господа, и Христос явится на облаке, и змей будет свергнут и заточён на тысячу лет, и настанет Царство Нового Иерусалима. Эка мудрёно! Но неканонично. Ибо что Антихристу помогать? У него и так помощников легион. А Христос один как перст посреди пустыни. Вот кому помогать надо. Воооот…

О чём я. Целая, говорю, шахматная партия. Точнее, не я, Адамс говорит. По минутам рассчитанная, по каждому шагу. Гнильцов приваживаем, говорит, они вытаптывают аббатство, мои ассистенты героически гибнут вместе с паствой, я вроде бы чудесно спасаюсь, лечу в Рим, а дальше дело техники. Кардиналом, говорит, ты меня уже сделал, старый пень? Сделал. Мне, говорит, на то чтобы подмять под себя курию, нужно от силы месяц. Потом ты, смеётся, скоропостижно сдохнешь. Я даже знаю, от чего, говорит: от обширного ишемического инсульта. Заключение врачей о твоей смерти уже лежит в моём кабинете, в правом ящике сейфа, скрытого за иконой Джотто «Триумф святого Франциска» И догадайся с трёх раз, кого выберет конклав на твоё место? А дальше я просто, говорит, отправляю в печь старый канонический кодекс и ввожу новый, очень короткий, но действенный. За любой из семи смертных грехов — смертная казнь. За любое из семидесяти предосудительных деяний, изложенных в катехизисе — тюремный срок либо пожизненное заключение. Конгрегация получает ничем не ограниченные — кроме моей священной воли — полномочия. Жучки в каждом доме. Да что там в доме. Камера слежения вживляется в ушную раковину каждому доброму католику — и всё. Кто без камеры, того сразу без разговоров шинкуют свинцом и в яму. Круто. Но неканонично. Ибо какой толк в добродетели людской, если она под дулом автомата? Какой толк в святости, если она не на любви замешана, а на страхе животном?

А я, главное дело, стою на своей верхней ступеньке на одной, понимаешь ли, ноге, как та цапля. И одна мысль в голове: только бы не шандарахнуться. Я ж старенький. Он-то тоже не юнец, но телом здрав, а я так, погулять вышел, и скоро обратно зайду… в могилку… из праха в прах… Я ему: мол, руку мне дай, ирод. А он как оглох. Я, конечно, слегка осерчал… но потом такое началось… Я сто раз уже Господу благодарение вознёс, что залепил он уши этому окаянцу и оставил меня сидеть на верхушке этой кафедры, как Рождественскую звезду на ёлке…

Да… Воооот. Интересный проект. Кто ж спорит. Непонятно лишь, зачем ему для этого проекта понадобилось целый приход Гнильцам на растерзание отдать. Он-то сам объяснял, мол, нужен был прецедент. Последняя капля. Чтобы и слепому было видно: старые законы не действуют, ибо слишком мягки. И люди продолжают блудить. Он сам свидетель. Ибо из исповедей прихожан ведает, что за мерзости творились по ночам в госпитале святого Максимилиана Кольбе. И за сии мерзости… ну понятно. Содом и Гоморра на новый лад. Серный дождь в виде Гнили. Неясно мне лишь, почему Господь, по Адамсу, только за блудные грехи на нас ополчает гнев свой. А убивать можно? А лгать? А завидовать? А алкать и властолюбствовать? А гневиться? Воооот. О чём и речь. Грехов-то семь. Смертных. И ещё семьдесят предосудительных деяний. Нельзя так свирепо на одном грехе сосредотачивать ярость свою. Ибо он обусловлен природой нашей, а природу не переделаешь. Обуздать – да, а переделать… Сизифов труд.

Ну так я к сути, к сути. Он говорит: такую шахматную партию продумал! А ирландец помешал. Но помешал лишь выиграть бой — а сражение за ним, за Адамсом. Ведь пока ирландец бабахал из ружья по Гнильцам, Адамс заперся в лаборатории — уже здесь, в Риме — и всего за одну ночь создал опытный экземпляр. Идеального христианина. Покорного Богу как труп. Потому как труп и есть. Я, говорит, его убил, я его и воскрешу к новой жизни. Вывез на вертолёте из аббатства хладный труп — и вот тебе раз. Два укола, три разряда, какие-то корешки, эссенции-песенции, пентакли-шпентакли… и воскресил, стервец. Аки Христос Лазаря. Только зачем? Мне не важно знать, как — я чту любое чудо. Мне важно — зачем? Зачем тебе эта бездушная кукла, Адамс? Я хотел спросить, но он опередил. Пока это лишь лабораторный образец, говорит, но это не важно. Я понял, говорит, общий принцип. Будущее мира — за такими ребятами, кричит. Он, конечно, не жилец, он сдохнет через десять минут — но он успеет сделать то, что я по взятым на себя обетам сделать не могу. Убрать ненужных свидетелей и покарать отступников. А принцип я понял, хохочет. И создам легионы таких — покорных, безгласных и безгрешных. И дам им долгие лета живота. Блаженны смиренные, ибо их есть Царствие Небесное. И кнопочку на задней панели кафедры нажимает. И тут эта лестница как поедет! А на лестнице мальчонка этот отравленный. Но как живой. У меня чуть сердце не разорвалось: мертвец, а ходит, и с ружьём. Я и живых-то с ружьями не очень. А тут мертвец. И ходит. Я старый человек, на лекарствах сижу.

Конечно, напугался, ясное дело. Но между нами… ну что их, покойников, бояться-то? Ну, идёт. Эка невидаль. Живых вон бояться надо. Адамс страшнее, чем этот мальчонка мёртвенький. Я, главное, сел тут же обратно в кресло… его простецы троном зовут, но трон в другом месте стоит… ну ты знаешь… так вот: сел, вцепился в подлокотники, ножки поджал и думаю: стоит ли для убедительности повыть от страха, или так сойдёт? И где-то в углу сознания: ну не должен он сегодня меня порешить. Не должен. Он же сказал: не сегодня. На днях. А мальчонка-то ступает себе по ступенькам потайной лестницы, и ружьё на плече. То есть явно не за причастием движется чудище. И если я сейчас хоть одним писком выдам, что слышал рассказ Адамса от первого до последнего слова… плакала моя тиара. Вместе с головой.

Дата добавления: 2015-07-24