Опасный жанр

У каждого, кто участвовал в наших частых литературных посиделках на

факультете, был свой излюбленный жанр. При этом все (кроме меня)

предпочитали лирику, однако она входила, если можно так сказать, в

"обязательный ассортимент". Лева Геллерштейн поэтически прощался с былым

увлечением мистическим символизмом:

Я тоже ждал Прекрасной дамы

В багровой тусклости лампад,

Я бился о решетки храма,

Моля бессмысленно, упрямо,

Чтоб дивный "соловьиный сад"

Вдруг отдал мне зарытый клад…

Напрасно! Повернув назад,

Я, пораженный, встретил прямо

Мне посланный спокойный взгляд.

И хлынул буйный водопад

Червонным звоном жизни самой.

Так смыт был золотым потоком

Туманный мир, рожденный Блоком

"Золотой поток" лирики молодых дарований буквально хлестал на наших

вечерах самодеятельности. Повторю, лирические вирши — такой же

неустранимый атрибут юности, как и склонность к воспоминаниям в старости.

Что же касается индивидуальных предпочтений, то тут было величайшее

многообразие. Один мой однокурсник "специализировался" на сатирических

портретах отрицательных типажей ("бюрократ", "подхалим", "спекулянт" и т.д.), другой строчил фронтовую прозу в духе Хемингуэя. Еще один поражал друзей

сатирической откровенностью: "На свет я родился в то время как папа, служа в

губпродкоме, порядочно хапал, но, с детства ученый тащить безвозбранно, я все

еще честен... Как странно! Как странно!".

За собой я закрепил право работать в жанре литературной пародии. Только

теперь осознаю, что конкретно меня на это подвигло.

Психология творчества — одна из наименее развитых отраслей науки.

Пусковой механизм, включающий творческий процесс, — это эмоциональный

толчок, часто не до конца осознаваемый мотив, с которого все начинается. Вот

отчего так трудно писать "по заказу" — нет тех эмоций, которые ведут и влекут к

открытию в себе еще не познанного, но уже ощутимого едва ли не физически.

Может, и не надо поддаваться этому "зуду" — не таким ли путем вырастают

графоманы? Но, сознаюсь, не устоял.

Очевидно, это было так. В подвале Политехнического музея был вечер

молодых поэтов. Мои литфаковцы, конечно, не упустили случая приобщиться к

писательской поросли с Тверского бульвара...

Итак, сводчатые потолки. Комната переполнена. Юноша (помнится, это был

Владлен Бахнов) читает стихи. Он взялся продолжить знаменитую поэму Иосифа

Уткина "О рыжем Мотэле"... Герой поэмы на фронте, он воюет с гитлеровцами, он

наш современник. Здорово! Поэту аплодируют. Встает Семен Гудзенко, быстрый в

движениях, на груди две очень длинные орденские планки. Нет, он не в восторге

от поэмы:

— Чего же хорошего в подражании? У нас в ИФЛИ, — в голосе звучит гордость

за свой ставший легендарным институт, — каждый мог писать под кого угодно:

хочешь — под Маяковского, хочешь — под Сельвинского, хочешь — под

Тихонова. Так ведь не писали же! Свой голос надо пробовать!".

Семен Гудзенко. Статный, ладный... Был он старше меня года на два. Трудно

тогда было поверить, что он вскоре напишет: "Мы не от старости умрем — от

старых ран умрем". Так оно, однако, и случилось через несколько лет.

Вокруг него после окончания вечера была толпа студентов. На вопросы он

отвечал скупо, неохотно. Я протиснулся вперед и спросил:

— Ты сказал подражать в поэзии не дело? А как быть с пародиями — они-то

зачем?

Он явно разозлился — уж очень неуместным ему показался вопрос. Однако,

быстро оглядев меня, и по некоторым понятным для фронтовика приметам

опознав во мне недавнего солдата, сказал:

— Ты, браток, чушь городишь! Что за вопрос? Пародия — жанр уважаемый. Я

за одного пародиста Архангельского пять оригинальных поэтов не пожалел бы

отдать, — впрочем их имен он не назвал, — пародия позволяет схватить особую

стилистику писателя. Это требует умного анализа, проникновения в лабораторию

творчества. А смех, который пародист вызывает — это акцент, привлекающий

внимание читателя к поэту. Я был 'бы рад, чтобы меня пародировали. Это

означало бы, что у меня есть то, чего нет у других.

Фактически Семен Гудзенко меня благословил на написание пародий, сам об

этом не подозревая.

Вернувшись домой, я, не откладывая, засел за сочинительство. Вполне

понятно, что первой моей "жертвой" стал все тот же Иосиф Уткин.

Тут я должен принести извинения читателям. Я уже в солидном возрасте и,

вероятно, ныне сюжет для пародий выбрал бы более благопристойный. Но тогда

мне было двадцать два года. Какую особую благопристойность можно было ждать

от юности, раскованной и, скажу "высоким штилем", готовой пройти по жердочке

приличий над пропастью нескромности? Одним словом, сюжет был избран весьма

фривольный. Увы, но это так.

Я как раз только что прочел "Восстание ангелов" Анатоля Франса и оттуда

выбрал фразу: "Как приятно сжимать тебя так! Кажется, что у тебя вовсе нет

костей!".

Вот как этот пассаж прозвучал бы у разных писателей. Я выбрал тех, кто имел

свой неповторимый литературный голос: Маяковского, Багрицкого, Тынянова,

Уткина, Пастернака, Симонова и других.

Не думаю, что надо уж слишком обильно цитировать того самого юнца,

позволившего себе пародировать выдающихся писателей. Чем это для меня

кончилось? Об этом будет сказано далее...

Итак, возвратимся к фразе из романа Анатоля Франса. Я попытался

представить себе, как бы об этом написал вдохновивший Владлена Бахнова поэт

Иосиф Уткин:

Жизнь — одна минутка, где в секунду год.

Мотэле — это ж не шутка! — двадцать второй идет.

И это должно случиться (как ни держи фасон),

Но в женщину или девицу ты-таки будешь влюблен.

И он влюбился сразу — платил за Цилю в кино!

И вскоре выдавил фразу: "Будьте моей женой!"

Женой так женой! Представьте, Мотэле свадьбу играл

И что же? Себе на горе! Ночью вышел скандал.

Жена расплылась, как тина, обиженно вопия:

Что ты сделал с периной?! Я же! … Вот она я!...

Обращение к прозе замечательного писателя Юрия Тынянова — автора книг

"Кюхля" и "Смерть Вазир-Мухтара" породило такие строчки:

"Грибоедов сел на пеструю тахту. Цвет был нагл — это он определил сразу.

А хозяйка? Улыбалась неопределенно, качала ножкой, обутой изящно. Молчала.

Задумался. Вспомнился Туркманчайский трактат — и тогда неудача.

Впрочем... он дипломат. Вазир-Мухтар — говорят на Тегеранском базаре, но он

ценит стратегию. Диспозиция, как у Паскевича: глубокий обход и части

соединились. После победы благожелательное спокойствие и немного

усталость. Почему-то вспомнилась лысина Фаддея Булгарина. Улыбнулся

спокойно, философически. Повернувшись набок, задел соседку. Локоть ушел

наполовину, как в тесто. Костей не было. Эх, Рассея!"

На вечере студенческой самодеятельности я рискнул прочитать эту и

некоторые другие пародии. Принимали их хорошо — все-таки это был

литературный факультет. Стилистика стихов и прозы, которая моделировалась

пародиями, была более чем известна.

Однако без неприятностей не обошлось. Последним в моем выступлении было

обращение к творчеству Владимира Маяковского:

Похоть в глазах

кружит

карусель.

Сердце набатное,

стихло бы!

А тело размякло

И стало кисель

Возьми

и ложкой выхлебай!

Я еще упивался поощрительными аплодисментами, когда ко мне подошел

однокурсник, распорядитель вечера, и встревожено сообщил, что со мной хочет

поговорить Усов. Это был преподаватель с кафедры истории партии, который

"пас", точнее, курировал литфак по поручению парткома института. Я вышел за

ним в коридор. −Это хорошо, — сказал наш наставник, — самодеятельность, стихи

и песенки разные. Но Вы, вероятно, забыли, что сказал товарищ

Сталин о Маяковском. Помните?

Я заученно отчеканил:

−Маяковский был и остался величайшим поэтом нашей эпохи!

−Вот видите! Вы это помните. Так зачем же его перекривлять?

Прочитали бы что-нибудь из "Хорошо!" или "Во весь голос" —

декламировать Вы же можете. А то какие-то хаханьки. Несерьезно

это. И почему Вы всякие непристойности этого, как его, Анатолия

Франса, выбрали? Что, других настоящих писателей во Франции не

было? Вот, например, Дюма, Гюго...

Он наморщил лоб, вспоминая фамилии французских писателей. Судя по паузе,

он, вероятно, хотел назвать Мопассана, но поостерегся. Наконец, его осенило:

"Бальзака взяли бы. Его Маркс хвалил". Тут он окончательно запутался —

получалось, что он советует мне "передразнивать" писателя, одобренного

классиком марксизма. Посему назидание он закончил словами: "Я думаю, с Вами

поговорят на партбюро литфака".

Почему-то со мной не поговорили, и таким образом мне не пришлось

расплачиваться за приверженность к подозрительному, "опасному" жанру.

Как бы то ни было, но охоту к написанию пародий у меня, очевидно, отбили.

Лет, примерно, 25—30 я к ним не обращался. Однако где-то в середине 70-х годов

у меня возникла потребность в их возвращении в мое неформальное творчество,

и не было рядом никого, способного остановить эти поползновения.

В одной из зарубежных поездок я, вернувшись с заседания в свой гостиничный

номер, включил телевизор. На экране был мультипликат рекламного свойства.

По-видимому, какая-то обувная фирма рекламировала свою продукцию с

помощью шуточного пересказа истории Золушки, потерявшей на балу свой

изящный башмачок. Делать было нечего, Спать не хотелось. Я подошел к окну.

Через улицу высилась темная в этот поздний час громада театра "Одеон" Цепочки

автомобильных огней заворачивали за угол в строну Люксембургского сада Я

присел к столу и написал, как мне тогда казалось, последнюю в моей жизни

пародию. На этот раз не в стихах, а в форме литературного сценария для

телевизионного рекламного фильма.

Возьму на себя смелость привести ее в этой главе.

КОЗЛИНЫЕ СТРАСТИ

Поп-музыка. Наплывом — крыльцо бабушкиного дома. На крыльце бабушка,

секс-бомба — 27—29 лет (размеры: 90—60—90). Пантомимой показывает, что

козлику не следует идти в лес — там волки. Козлик упрямо трясет

мушкетерской бородкой — ему не страшен серый волк (музыкальные

реминисценции из диснеевского фильма). И ему надоела бабушка; В лесу он

найдет кого-нибудь помоложе. Уходит. Крупным планом обтянутый серыми

джинсами зад козлика. Камера надолго задерживается на ярлыке "Леви-Страус"

и затем снова возвращается к бабушкиному двухэтажному особняку, который

теперь полностью вмещается в кадр. За кадром бархатный баритон:

− Неплохая у старухи лачуга... Шестнадцать комнат, восемь

ванных, винный погреб, бар, подземный гараж на три машины.

Точно такой же дом, всего за 750 тысяч долларов построит для

вас фирма "Бразерс энд систерс Мартинс".

Козлик, пританцовывая на дорожке, достает пачку сигарет. Крупным планом

обертка "Кэмэл". Стоп-кадр. За кадром бархатный баритон:

− Даже козлу понятно, что курить надо "Кэмэл" — лучшие

сигареты в мире — гарантированное продление жизни!

Снова крыльцо бабушкиного дома. Бабушка что-то объясняет свирепому

серому волку в красной турецкой феске, мстительно ухмыляясь, показывает

на удаляющегося беззаботного козлика.

Козлик галопирует по лесу (тревожная нота скрипки). Появляются пять

вооруженных до зубов волков. Приемы карате, джиу-джитсу, мелькают ножи.

На протяжении десяти минут экранного времени козлика разделывают как в

мясной лавке. Остаются рожки да ножки и (крупным планом) целехонькие

джинсы "Леви-Страус".

− Опоздал козел застраховать свою жизнь в компании "Скаундрэл

энд скаундрэл". Остались бедные козлята без цента", — скорбит

бархатный баритон.

Снова бабушкино крыльцо. Бабушка обнимает другого козла в синих джинсах

"Леви-Страус" (ярлык — крупным планом). Но к дому уже подходит шериф со

звездой и кольтом. За ним — в наручниках пять волков. Они несут

вещественные доказательства преступления бабушки — рожки да ножки

серого козлика.

Наплывом — титры: КОНЕЦ.

Когда поздним вечером в пустом гостиничном номере рождалась пародия, я,

разумеется, не предполагал, что она может когда-нибудь пригодиться для

практического использования в рекламных целях. До перехода к рыночной

экономике оставалось 20—25 лет. И реклама тогда еще не шагнула на наши

телеэкраны. Поэтому телевизионное шоу "Козлиные страсти" я безвозмездно

предлагаю как образец "чистого искусства" в рекламном деле.

Дата добавления: 2015-07-20