Факультет непризнанных гениев

Мне повезло. Последние три курса я завершал в Московском городском

педагогическом институте. Литературный факультет, который я окончил, блистал

именами светил филологии. Курс по Достоевскому читал Леонид Петрович

Гроссман, автор книги "Бархатный диктатор". Высокий, с какой-то львиной

осанкой, представитель движения дендизма начала 20-х годов, он не изменял

своим привычкам и моде тех давних лет. Носил немыслимо узкие брюки,

фетровые гамаши над лакированными штиблетами, замысловатый жилет, пиджак

с покатыми плечами. Он ловко управлялся с тяжелой с серебряным

набалдашником тростью. Рядом с ним невзрачный седенький старичок —

профессор Николай Николаевич Гусев, в прошлом секретарь Льва Толстого.

Удивительно добродушный, он не сопротивлялся злу насилием, и посему

студентки вовсю шпаргалили на экзаменах и с его разрешения говорили ему

"дедушка". Профессор Сергей Михайлович Бонди читал лекции по пушкинской

тематике. Боготворивший Пушкина, он читал на лекциях самые фривольные

места из "Гавриилиады", не замечая, как краснеют студентки, которые в те

идиллические времена были неискушенны в эротической литературе. Вспоминаю,

что величайшим лириком в русской поэзии после Пушкина он считал Сергея

Есенина, что при официальной тогдашней трактовке Есенина как

преимущественно "кабацкого поэта" звучало достаточно смело. О каждом из

наших профессоров можно рассказать много интересного. Ограничусь прямым

перечнем имен, который тогда вызывал зависть у филфака МГУ: А.Б. Шапиро,

Р.И. Аванесов, Г.О. Винокур, В.И. Сидоров, В.Г, Орлова, М.Б. Эйхенгольц, Г.А.

Гуковский, А.И. Ревякин, А.А. Исбах, Е.Б. Тагер, Б.В. Томашевский. Нет, всех не

перечислишь.

Но, пожалуй, самой колоритной фигурой на факультете был Александр

Александрович Реформатский. Он тогда казался нам стариком. Как сейчас я

понимаю, было ему не более сорока пяти лет. Его рыжая, как говорят "кляузная", бороденка, железные очки и чуть сгорбленная фигура наводили страх на

студенток. Теперь знаю, что он один из наиболее ярких представителей

российского языковедения. Но тогда он был известен лишь как автор популярного

учебника и славился как лучший лектор. Главное же — как невероятно ехидный и

острый на язык насмешник. Его оценки особенностей внешности и интеллекта

студентов и преподавателей передавались из уст в уста и разили наповал.

Помнится, глядя вслед уходящей от экзаменационного стола длинноногой, но

умом не блиставшей студентке, он сказал вполголоса, но достаточно громко: "Все

поганки на тонких ножках". Как было не трепетать перед ним!

Я был у Александра Александровича на хорошем счету. Дело в том, что мне

удалось успешно, на "отлично" сдать экзамен по первой части читаемого им

курса. Второй экзамен предстоял в июне. А я, как назло, перед ним закрутился.

Как бы это сказать помягче... Ну, скажу так — по молодым и явно далеким от

учебы сугубо личным делам.

Второй экзамен я поехал сдавать, пытаясь постичь лингвистические

премудрости путем чтения чужих конспектов в трамвае. Буду откровенен, тройку,

первую и последнюю в моей зачетной книжке, Реформатский, посмеиваясь в

бороденку, мне явно натянул.

Вот с этого времени начались мои муки. Я защитил кандидатскую диссертацию.

Общие знакомые рассказали об этом Александру Александровичу.

−Вот интересно, троечник стал кандидатом наук! Ну и времена!

Прошли годы — я стал доктором психологических наук.

−Доктор и даже профессор? Если бы видели, как он плавал у меня

на экзамене!

Избрали меня сначала членкором, потом академиком. Та же реакция ("Сидел

на экзамене красный как рак", "как он у меня тогда потел" и т. д.).

Надо заметить, что я не видел Реформатского со дня выпускного вечера в

1947-м, хотя жил он неподалеку от меня. И вот однажды, через тридцать лет

после того выпускного бала, я увидел на платформе станции метро "Аэропорт"

знакомую, но еще больше сгорбленную фигуру. Он! Несомненно, он! Ни на минуту

не задумавшись, я петушком забежал перед ним. Потупившись, сказал:

−Александр Александрович! Когда можно прийти к вам пересдать

вторую часть по курсу языкознания? Не было даже паузы, реакция

была мгновенной:

−Ну, кто такие пустяки вспоминает, Артур Владимирович! И опять

знакомая ухмылка в уже совсем поседевшую бородку.

Встреча наша была незадолго до его кончины. Но общие знакомые успели мне

рассказать, что старый профессор остался доволен:

−Он подходил ко мне, просил, чтобы я у него экзамен принял...

Одним словом, простил меня Александр Александрович Реформатский. С

опозданием на треть столетия, но простил...

Иметь таких профессоров и не чувствовать себя чем-то большим, чем

студентом скромного литературного факультета Мосгорпед-института, было

каждому из нас просто непосильно. Скоропостижная смерть от внезапно

нахлынувшей скромности ни разу нам не грозила. Боюсь, что мы все-таки плохо

знали русскую литературу, хотя и учились на факультете, который предполагал,

что мы овладеваем ею в должной степени успешно. Между тем, неплохо было бы

заглянуть в ее историю и понять, что самооценка писателей и тот балл, который

они себе выставляли лично, зачастую не имел ничего общего с тем, что было

записано в "книге судеб" российской словесности.

Если собрать и воспроизвести то, как характеризуют свое творчество сами

великие мастера пера, то зачастую просто берет оторопь.

Правда, не без исключений. Как не вспомнить строчки того, кто претендовал на

звание "Короля поэтов": "Я гений Игорь Северянин, своей победой упоен, я

повсеградно оэкранен, я повсесердно утвержден". Но, повторяю, это всего лишь

исключение. А быть может просто эпатаж, с которым нам еще придется

столкнуться немного позднее.

Позволю себе вернуться к фактам общеизвестным. Лев Николаевич Толстой,

как сообщают его биографы, весьма неодобрительно относился к таким великим

произведениям как "Война и мир" и "Анна Каренина", и, по-видимому, считал, что

если бы он написал еще один букварь или книжку для деревенских ребят,

российская культура была бы удовлетворена в большей степени, нежели

знакомством с произведениями, которые он считал сомнительными по своей

ценности, а то и просто плохими.

Однако уникальный пример критического отношения к собственному творчеству

продемонстрировал Антон Павлович Чехов. Хотя я и не отношу себя к числу

литературоведов, которые считают более ценными комментарии к Шекспиру,

нежели сами произведения великого драматурга, однако, чтение комментариев

всегда казалось мне неинтересным, особенно это относилось к полному собранию

сочинений Чехова. Когда я прочитал книгу Корнея Чуковского, где анализируются

именно комментарии к произведениям Чехова, все стало ясно. Кроме одного —

мотивов этого самоосуждения. Однако позволю себе процитировать Чуковского:

"Рухлядь", "дребедень", "ерундишка", "жеваная мочалка", "канифоль с уксусом",

"увесистая белиберда". Даже изумительная "Степь", этот — после Гоголя —

единственный в мировой литературе лирический гимн бескрайним просторам

России, и та названа у него "пустячком", а о ранних произведениях Чехова, о

таких, как "Злоумышленник", "Ночь перед судом", "Скорая помощь",

"Произведение искусства", которые нынче вошли в литературный обиход всего

мира, объявлено тем же презрительным тоном, что это рассказы "плохие и

пошлые...".

Такова была самооценка великих писателей. Еще раз повторю: что-то не

припоминаю ничего подобного в нашей студенческой среде.

Я хотел стать писателем... В этом желании был не одинок. Десятка полтора

парней с недавним военным прошлым, которые пришли на преимущественно

девичий литфак городского пединститута, вероятно, в этом отношении от меня не

отличались. Только что кончились бои. Все были переполнены виденным, ребята

побывали в Европе, которая до этого времени казалась недоступнее Луны. "Будь

здорова, красавица Польша! Ты опять Посполитая Речь! Не пылают пожарища

больше, да и нечего, кажется, жечь..." — читал нам свои стихи покалеченный

войной однокурсник. Впечатления переполняли нас, просили вылиться на бумагу.

Тем более поблизости были заманчивые образцы.

Недалеко от Гранатного переулка, где находилось главное здание нашего

педвуза, располагался Литературный институт ССП. Обедали мы в одной и той же

студенческой столовой близ Пушкинской площади.

Вспоминаю, окончив обед, встал и вышел из-за стола мой "визави". Студент

пединститута, сидевший рядом со мной, тихо спросил: "Знаешь, кто этот парень?

— не дожидаясь ответа, добавил: — Это Немка Мандель". И после паузы: "Он —

гений!".

Я посмотрел вслед гению, который с кем-то задержался в дверях, — плоское,

как будто смазанное маслом лицо, какая-то не то кацавейка, не то капотка. Ничего

вдохновенного я в нем не заметил. Теперь я понимаю, что у моего собеседника

были для такой оценки Наума Коржавина (Манделя) веские основания.

В столовой я встречался и с другими восходящими звездами заманчивого

писательского мира. Было немного досадно, что им открыта прямая дорога в

литературу.

Однако это не было завистью — мои товарищи были достаточно

самоуверенны, чтобы не сомневаться в своем конечном успехе. В ожидании этой

счастливой поры пока самоутверждались на факультетском уровне. Буквально

любое событие становилось поводом для литературных упражнений—эпиграмм,

пародирования, розыгрышей, иногда, кстати, небезобидных.

Как-то раз очередной жертвой стал мой приятель Морис Ваксмахер (в

последующие годы литературовед и переводчик французских и бельгийских

писателей). Мы, что называется, "всем колхозом" сочинили бесхитростно-детское

стихотворение и послали его в "Пионерскую правду" за подписью Мурик

Ваксмахер. Там, ничтоже сумняшеся, стишок напечатали и безвинный "автор" был

долго предметом подтрунивания и шуток.

Надо отдать должное Морису — он смеялся вместе с нами. Бывало и по-

другому. Я позволил себе написать эпиграмму на сокурсника: "Александр

Поликанов. Биография — роман! Среди наших графоманов — Самый главный

графоман".

Саша обиделся. Причем если верить злым языкам, главным образом за то, что

автор этих строк будто бы намекал на его принадлежность к графскому

сословию...

Во второй половине дня в нашем помещении занимались студенты-вечерники.

Помню, как-то утром, придя на занятия, я увидел около стенгазеты "Голос

Вечерника" хохочущую толпу. Протолкавшись к предмету всеобщего внимания, я

понял, в чем дело.

В стенгазете было напечатано поэтическое произведение студента Я.

Заборова. Воспроизведу его:

Остря коньки, вздымая лыжи,

Влезая в теплые штаны,

Я в них веселием забрызжу,

Как молодежь моей страны.

И, пожирая километры,

Студент, а завтра педагог,

Готов я спорить с бурей, ветром,

Где б враг меня не подстерег.

Боже, что тут началось! Вся стенгазета оказалась обрамлена листочками,

эпиграммами и пародиями. Одни "защищали" стихотворца:

"Не удостоит он ответом...

Какое наводненье слов!

Что вы хотите от поэта?

Чтоб был на лыжах без штанов?"

Другие "восхваляли":

"Останется в веках фамилия Заборова —

Прославлены штаны его, как пифагоровы"

(каюсь, мои вирши).

Только подумать! Тяжелые, полуголодные послевоенные годы, гнетущая

политическая атмосфера, постоянные разоблачительные кампании — то

"критиков-антипатриотов" шельмуют, то генетиков, то "антипавловцев", то

последователей академика Марра, то Зощенко и Ахматову смешивают с грязью!

Аресты, расстрелы — "ленинградское дело", убийство Михоэлса, борьба с

"безродными космополитами"... И никуда от этого нельзя было деться. Между тем

молодость брала свое, юмор не иссякал, смех заглушал страх.

Помню, как у одного из нас в 47-м году возникла "умная" мысль. Пусть студенты

разных факультетов образуют неформальный "семинар" и поделятся с коллегами

знаниями, которые тем недоступны. Прекрасная идея! Собрались как-то у Мориса

Ваксмахера, чтобы обсудить этот проект. Не передать, как волновалась его мать,

как она пыталась повернуть это обсуждение так, чтобы оно выглядело дружеской

студенческой пирушкой, а не опасным сговором. Она была старше и умнее, и

понимала, что за столом, наверняка, сидит "сексот" и не один. Чудом эта затея

нам благополучно сошла. Впрочем, семинар так и не состоялся...

Как это очевидно, ни стихи в стенгазете, ни публикации в многотиражке, ни

записочки с эпиграммами не могли удовлетворить авторские амбиции

литфаковцев. Всех одолевала "благородная страсть печататься". Не обошла она

и меня.

Вдвоем с моим другом Яшей Пруписом мы сочинили детектив со всеми

полагающимися атрибутами этого вечно популярного жанра. Здесь было

убийство, совершенное весьма замысловатым способом, и, разумеется, шпион и

таинственное исчезновение героя. Все, как положено. Назвали повесть "Синий

дьявол" и понесли в редакцию газеты "Красный воин", трепеща от страха, что

прогонят. Ответственным редактором газеты был полковник Валерий Алексеевич

Косолапов. В дальнейшем его назначили вместо Твардовского главным

редактором "Нового мира" и поэтому историки литературы к нему, вероятно,

добрых чувств не испытывают. Что до меня, то я вспоминаю его с симпатией. Он

не только согласился напечатать наше сочинение, но даже сказал секретарю,

чтобы договор был напечатан на роскошной бумаге. Остался недоволен прилетом

"синего дьявола" лишь заведующий литотделом газеты Анатолий Зеленяк.

Печатаясь из номера в номер, мы "съедали" скудную долю гонорара, который был

"положен" литотделу. Он безжалостно резал, сокрушал наш текст, стремясь

выкроить газетную площадь для своих стихов. Мы ему отомстили как школьники.

Краткое содержание предыдущего: Ночью с аэродрома около города Картова

поднимается самолет без экипажа. Сержант Лисовский встречается в лесу с

человеком в маске. Неизвестный требует, чтобы сержант сообщил ему место

расположения координирующей радиостанции "Синего дьявола". Сержант

сначала отказывается, но, испугавшись угрозы неизвестного, что-то говорит ему

на ухо. Их разговор подслушивает человек, спрятавшийся под обрывом. В

парикмахерской военного городка бреются трое: Лисовский, боец Бурденюк и

ефрейтор Морозов. Выйдя на улицу, Морозов прощается с Лисовским, причем его

кольцо слегка царапает ладонь сержанта… Лисовский приходит в кабинет

следователя Снегирева и, не успев ничего сказать, умирает… Выяснено, что

Лисовский отравлен.

Как-то Яша позвонил ему и, изменив голос, быстро сказал: "Кудреватые

митрейки, мудреватые кудрейки, кто вас, к черту, разберет!" и поскорее бросил

трубку. Поясняю эту цитату из стихотворения Маяковского. Литературный

псевдоним у Зеленяка в те прежние годы был Кудрейко. Именно о нем и о другом

поэте (Митрейкине) столь неуважительно написал Маяковский.

Повесть была напечатана. На первый литературный гонорар я купил на

"толкучке" почти новый костюм, непризнанные пока "гении литфака" поздравляли

и удивлялись нашей прыти. Вполне понятно, что мы немедленно написали новую

повесть с не менее закрученным сюжетом и отнесли ее в журнал "Красноармеец".

Наше творчество оценили благосклонно, обещали напечатать. Дорога на

вершины Парнаса уже, казалось, была нами проторена. Однако мечтам не

суждено было сбыться. "Историческое" постановление ЦК партии о журналах

"Звезда" и "Ленинград", заклеймившее М. Зощенко и А. Ахматову, как это ни

странно, оказалось фатальным для двух возомнивших о себе студентов.

Последовало указание изъять из журналов "безыдейные произведения".

Необходимо было отчитываться в успешной чистке редакционных портфелей.

Нам сообщили, что наша рукопись как "безыдейная" удаляется из числа

готовящихся к публикации. До сих пор не знаю, почему другие детективные опусы

оказались более идейными. Скорее всего, дело было в статистической отчетности

— надо было докладывать "наверх" о количестве рукописей, отнесенных к

разряду запрещенных.

Мы сделали еще одну попытку проскользнуть в заманчивый писательский мир.

Повезло — нас пригласил в гости, к себе в Лаврушенский переулок, Валентин

Катаев. Собственно, приглашение было связано с заказом газеты написать о нем

очерк. Вскоре этот очерк появился на страницах газеты "На боевом посту" под

названием "Я сын трудового народа". Было бы место в этой книге, его стоило бы

перепечатать, поскольку там было многое такое, о чем понятия не имел "широкий

читатель" как тогда, так и сейчас. Но гораздо интереснее было то, что в газету не

попало, да и попасть не могло: мы, вероятно, одними из первых услышали

рассказ о том, как Валентин Катаев инициировал написание романа "Двенадцать

стульев". Многое узнали: и то, что общий замысел поисков драгоценностей,

зашитых в. стуле, принадлежал Катаеву, но появление "милого жулика" Остапа

Бендера им не было предусмотрено; что, как считает наш собеседник, прототипом

"великого комбинатора" был брат одесского поэта Фиолетова, остроумный

молодой человек авантюристического склада характера; что в соавторстве

романа наряду с Ильфом и Петровым был не только Валентин Катаев, впрочем,

от этой чести великодушно отказавшийся, но и некто четвертый — кто, хозяин

дома нам не сказал, но, как я потом выяснил, это был, очевидно, Юрий Олеша.

Фраза Паниковского, одного из персонажей "Золотого теленка", который

распределял на троих — Бендеру, Балаганову и себе — украденные у

подпольного миллионера деньги: "Какой может быть Козлевич, когда делят

деньги", отдаленно напоминает пояснение причин исчезновения идеи о четвертом

виртуальном соавторе "Двенадцати стульев". Кстати, в те времена, когда мы были

визитерами у знаменитого писателя, о романах Ильфа и Петрова лучше было

вообще не вспоминать. Они не проходили по категории "антисоветские

произведения", но и в, рамки "социалистического реализма" никак не

вписывались. Дипломная работа одного из студентов филфака МГУ, посвященная

творчеству великих сатириков, окончилась скандалом и чуть ли не отчислением из

университета.

Однако разговор с Катаевым шел не только на литературные темы. Так, он

рассказал, как на фронте подружился с летчиком, летавшем на истребителе.

Выпили они однажды больше, чем следует Можно сказать, "перепили", что, как

поясняют "специалисты", означает: выпили больше, чем могли, но меньше, чем

хотели. Старший лейтенант, оставив на полу землянки пустые бутылки и стаканы,

повел Катаева к своему истребителю, помог забраться в кабину стрелка-радиста,

дал в руки турель пулемета и сказал:

−Сейчас поднимемся в воздух, увидишь какой-нибудь самолет —

стреляй!

−А если это наши?

−Стреляй, говорю, все равно не попадешь!

Когда мы собрались уходить, получив необходимый материал для очерка о

писателе, хозяин, задержав нас в передней и хитро улыбнувшись, спросил:

−Хотите, я дам вам сюжет, как когда-то Илье и Жене — напишете

повесть.

Мы "дали маху", растерялись, и предложение повисло в воздухе.

Так завершилась моя "литературная карьера". Я решительно свернул на иные

пути, обратившись к психологии, которой профессионально занимаюсь по сей

день. Может, оно было к лучшему.

Не могу не заметить, что все-таки стали писателями многие из тех, о кем я

учился, сотрудничал в многотиражке, занимался в кружках: Морис Ваксмахер,

Александр Говоров, Александр Аронов, Александр Иванов (известный мастер

пародии), Юрий Айхенвальд.

Дата добавления: 2015-07-20