До и после Золотой Звезды

Это было время коллективных договоров, социалистических соревнований,

лозунгов: «Выполним пятилетку за четыре года!», когда реалии общественной

жизни входили в повседневный и даже семейный обиход. Неудивительно, что мой

отец в январе 1930 года заключил с сыном договор, определяющий взаимные

права и обязанности. Сыну было 5 лет и 7 месяцев. У меня сохранился это

пожелтевший листок. Там было такое обязательство:

«Ходить гулять в любую погоду и не соблюдать исключительно мужскую

моду. Читать книжки для малышей и не более, и оставить Гейне и Лермонтова

в покое. Перед Борей не преклоняться. Уметь в ошибках его разбираться».

Боре Дмитриевский был мой сосед по дому. Не могу утверждать, что я

разобрался в его ошибках и что я перед ним преклонялся. Хотя во многих

отношениях он был для меня примером, особенно в спорте и в тех потасовках,

которые возникали во дворе и на улице. Друзьями мы стали на всю жизнь. Его –

очень короткую.

Между станцией метро Фрунзенская и Пироговской улицей пролегает

Хользунов проезд. Многие годы, как я там не бываю. Когда-то я часто проходил по

этой улице и неизменно, минуя один из домов, — зима это была или лето —

снимал шапку. Если рядом оказывался кто-то из знакомых, то он смотрел на меня

удивленно, но никаких объяснений я никому не давал. Это была моя личная,

закрытая для всех посторонних традиция, ритуал.

Дело в том, что позади этого дома, во дворе высилась школа, где рядом с

подъездом висит мемориальная доска с указанием, что в этой школе учился и

окончил ее Герой Советского Союза Борис Николаевич Дмитриевский.

С Борисом Дмитриевским связаны годы моего детства, отрочества и ранней

юности. Он жил на третьем этаже, я на первом. Учились мы в разных школах, но

остальное время были неразлучны.

Нередко можно слышать: "Вот ушел парень на фронт, самый обыкновенный,

никто не мог ожидать, что он на какие-либо подвиги способен, а вот глядишь, —

вернулся — вся грудь в орденах!". С Борисом все обстояло прямо

противоположным образом. Когда он уходил в армию, не только я, но и многие

другие, его знавшие, были уверены, что коли его не убьют, то вернется он с

Золотой Звездой Героя. Таким уж отчаянно смелым был этот паренек.

У нас во дворе друг против друга, но все-таки на значительном расстоянии,

стояли трехэтажный и двухэтажный дома. Разбежавшись по крыше трехэтажного,

Борис перепрыгивал эту пропасть и "приземлялся" на противоположную крышу.

Это только один пример его бесшабашной смелости.

Гвардии старший лейтенант Борис Николаевич Дмитриевский, командир

танковой роты, погиб 12 марта 1945 года в Восточной Пруссии, на окраине города

Лауенбурга. Он был награжден многими орденами и еще до своей гибели знал,

что ему присвоено звание Героя, однако, Золотую Звезду он получить не успел.

Не узнал он и о том, что жив его отец, взятый в ополчение, попавший в плен и

прошедший через все ужасы гитлеровских лагерей, вернувшийся в Москву уже

после смерти сына и, как многие бывшие военнопленные, почти без задержки

проследовавший в ГУЛАГ.

Не могу обойти это трагическое возвращение, Николай Михайлович

Дмитриевский вернулся под вечер к жене, уже давно его похоронившей. О нем

она ничего не знала все пять лет. Анна Ивановна через некоторое время пошла за

хлебом, чтобы успеть до закрытия магазина. Ей встретилась дворничиха и

сказала: "Пусть Николай Михайлович выкупается, отдохнет, поспит, я сегодня в

милицию не пойду, повременю до завтра". Назавтра за ним пришли...

Борис жестоко мстил за отца, будучи уверен, что он больше никогда его не

увидит, что этот тихий, мирный, близорукий человек, бухгалтер по профессии,

живым не пройдет сквозь огонь войны.

В одну из своих кратких побывок в конце войны в Москве, куда я уже тоже

вернулся, он рассказывал мне, что его головной танк с ходу прорвал колючую

проволоку, ограждавшую один из лагерей для советских военнопленных. Когда он

увидел эти "живые трупы" до последней степени истощенных людей, то приказал

отдать им весь НЗ, тот неприкосновенный запас, который не имел права

расходовать, не нарушая воинские законы. Он мне сказал тогда: "Плевать я хотел

на законы, на трибунал, может быть, где-нибудь, в соседних лагерях был мой

отец. Так что я, о себе буду думать?". Он, конечно, этого не знал, но это было

именно так. Концлагерь, где буквально умирал с голода его отец, был в сотне

километров от этого места. Затем, как он мне рассказывал, развернул свой танк и,

встретив на какой-то глухой лесной дороге колонну эсэсовцев, всю ее передавил

гусеницами... Жестоко, не правда ли? Пусть меня простят ревнители и защитники

общечеловеческих ценностей, к которым, кстати, и я себя причисляю, но у меня

не было слов для осуждения ни тогда, ни сейчас.

Прошли годы. То, что его образ не ушел из моей памяти, в этом нет ничего

удивительного, но он был сохранен и в истории Отечественной войны. О нем

написаны две книги — А. Глазова и В. Михайлова.

О героях войны в прежние годы правители государства вспоминали вообще-то

неохотно. Слишком много их полегло на политых кровью полях Родины. Да и

льготы участникам войны и инвалидам были учреждены сравнительно недавно.

Однако уже в начале 60-х годов положение стало меняться. Меня

пригласили в школу, которую оканчивал Борис. Пионерская организация

поддерживала связь с воинской частью, где когда-то служил гвардии старший

лейтенант Дмитриевский. Так случилось, что я на встрече со школьниками

прочитал стихотворение, посвященное памяти друга. Именно тогда и началось

мое знакомство, а затем и дружба с писателем, в то время собкором

"Литературной газеты", Владимиром Михайловичем Михайловым (это его

литературный псевдоним, а настоящая фамилия — Ривин). Он тогда начинал

писать книгу о Борисе Дмитриевском и в школьном музее наткнулся на рукопись

моего стихотворения о Борисе.

Это и привело ко мне в дом Владимира Михайловича. Мы с ним были

ровесниками, в детстве, юности жили неподалеку друг от друга. И у него, и у меня

были позади фронтовые будни. Я, как и он, сотрудничал в "Литературной

газете" (я внештатно). Было о чем поговорить, вспомнить, поспорить. Можно ли

было издать книгу, которую он задумал? Здесь возникали большие сомнения. Он

хотел рассказать правду о войне, пусть и грубоватую, шершавую. Но в те годы

требовалась "лакировка", да и герой книги был отнюдь не стандартен и по многим

бытовым деталям не вписывался в типовой портрет "советского человека".

Существовали и другие трудности. Были живы родители Бориса. Не исключалось,

что они будут возражать против того, что с их точки зрения принижало героя. Да и

себя они могли не захотеть видеть в зеркале художественной прозы. Уже тогда

мы решили, что писатель откажется от использования подлинной фамилии героя.

Борис Дмитриевский в повести был назван Борисом Андриевским, как, впрочем, и

я, которому была посвящена глава в повести, именовался профессором Эриком

Александровичем Петровым.

Владимир Михайлович книгу написал, но издать ее смог спустя многие годы, в

эпоху "перестройки". Может быть, я субъективен, но мне кажется, что повесть "В

свой смертный час" — одна из лучших книг о войне и ее психологических

последствиях. Я не могу не упомянуть один эпизод из книги В. Михайлова. Вот

собрались однополчане Бориса в вишневом саду, куда они съехались по

приглашению гостеприимного хозяина. Один из собравшихся говорит: "А вы

помните, как Борис один на своем танке взял румынский город?". Его товарищ,

бывший танкист, а теперь сельский учитель, сухо и лаконично заявляет: "Не было

этого!" Рассказчик смутился и сказал: "Это ты прав, я это выдумал, просто меня

пригласили в школу, рассказать о моих фронтовых делах, ну, а что я расскажу,

вот я и придумал эту историю про Бориса".

От себя скажу, хоть Борис в одиночку румынский город, вероятно, не брал,

однако красочно расписать войну, которая была главным событием в жизни

многих людей, хочется каждому. Но, честное слово, зная Бориса, я бы в эту байку

поверил так же, как в нее поверили и слушатели-школьники. Владимир

Михайлович попросил меня передать ему мои записки, которые я в разное время

делал, вспоминая мое детство и юность. Я написал ему два или три письма, дав

разрешение, если он сочтет это необходимым, все использовать.

У меня сохранилось только одно письмо Бориса.

Я долго не мог сообразить, куда же исчезли все остальные? Потом вспомнил.

Его мать попросила меня отдать их ей. В те страшные мартовские дни 45-го я бы

ей отдал не только письма, но и все, что у меня было.

Последнее письмо от Бориса пришло в мае, уже после его гибели. Потому-то и

сохранился у меня этот треугольничек со штампом "полевой почты" ("уголок", как

называли тогда таким образом свернутый листок).

Вот он лежит передо мной. В письме он обещал, что скоро его "колдобина"

проедет по Фридрихштрассе". "Колдобиной" он шутливо и ласково именовал свой

танк, знаменитую "тридцатьчетверку".

Не пишут сейчас письма. И памяти часто не на что опереться. Цитирую, с

некоторыми пропусками в тексте, посланные мною более 30 лет назад Владимиру

Михайловичу мои письма о Борисе:

"… Мы дружили. И как это бывает, обтесывали друг друга. На самодельный

турник в первый раз подсадил меня Борис. "Понимаешь, Кисуля, это нужно. Ведь,

как бывает. Придешь в чужой двор, ребята на тебя косоротятся. А ты подошел к

турнику, поковырялся, сделал "перешмыг", зафиксировал, и "ваши не пляшут".

Тогда "тронь-тронь и рубашку разорви!". Последняя фраза пришла, кажется, от

Вани Курского, нравился ему этот персонаж из фильма "Большая жизнь".

Алейников играл. Потом я всю эту гимнастическую премудрость освоил.

А Борис дальше пошел. Если мороз, бывало, не приклеивает пальцы к турнику

(перекладина из лома, утащенного с дальнего двора и закрепленного между

двумя бревнами), разденется, оставшись в одной рубашке и брючках, "солнышко"

крутит.

Жили мы в одном подъезде. У них были две комнаты в четырехкомнатной

квартире. В маленькой комнатке у кухни жила противная старуха Краснощекова.

Старуха? Может, ей было сорок? Сейчас усомнился. Бои шли в маленькой кухне,

темной, без окон — за место у керосинки, за забытую миску. Боря ненавидел

злобную бабку и, боюсь, не стеснялся сунуть ей под нос кулак. Она захлопывала

дверь, щелкала тремя или четырьмя замками, оттуда злобно шипела. А в

большой комнате... Большой? Так ли? Наверное, метров семнадцать, не больше.

Там обитали мать и дочь "из бывших". Они казались богомолками, с

иконописными ликами, с "опущенными долу" очами. Сейчас они мне

представляются очень "нестеровскими" типажами. Между всеми соседями, за

редким исключением, существовала нелюбовь, иногда переходящая в ссору с

оскорблениями и шепотом в спину старшей "богомолки": "офицерская подстилка".

Была ли она в действительности женой "белого" офицера, — не знаю.

Могу почесть за заслугу — открыл для Бориса Ильфа и Петрова. Читали вслух,

смеялись до колик. Отсюда, из "Двенадцати стульев", обращение друг к другу

"Кисуля". Так называл Бендер Воробьянинова. Вечером ходили по переулкам:

Курсовому, Зачатьевским, Обыденским. В 3-м Обыденском был дом, где, по

слухам, когда-то жил Ильф. Нас поражал его ничем не примечательный вид.

Проходя, мы примолкали — из почтения. Были темные сведения, что не то в

Коробейниковом, не то в Мансуровском переулке дислоцировалась знаменитая

"Воронья слободка". Ходили искать, но за отсутствием точных примет тогда не

нашли. "Двенадцать стульев" и "Золотой теленок" знали наизусть. Устраивали

устные викторины. Вопрос — "Где жила Эллочка-людоедка?" Ответ — "В

Варсонофьевском переулке". Вопрос – «Как звали отца геркулесовского

бухгалтера Берлаги?» Ответ – «Фома».

...Ездили в Лефортово. Что-то надо было отвезти сестре моей матери. Ее муж,

слушатель бронетанковой академии ("академик" в просторечье), квартировал в

общежитии на Красноказарменной. У них в гостях сидел широкоплечий военный

— брат моего дяди. Мы с Борисом смотрели на него, как на божество. В петлицах

коверкотовой гимнастерки по два ромба42, на груди два ордена Красного Знамени.

Комдив, Сергей Байло. Он рассказывал о гражданской войне, шутил с нами,

спрашивал, кем будем. Потом, лет через двадцать пять, я прочитал в какой-то

книге по истории гражданской войны, что Байло командовал гайдамацким полком

и перешел с ним на сторону "красных". Заходили еще какие-то командиры, помню

серые гимнастерки, шпалы43 в петлицах, их знакомили с комдивом. Шумно и

весело было в комнате. Борис тогда мечтал стать летчиком. Мы прислушивались

к разговорам, речь шла о каких-то танковых проблемах, почему-то помнятся

какие-то геометрические термины. По поводу чего? Способа построения танков

для атаки? Не знаю. Не помню. Возвращаясь, говорили о том, кто на войне

"главнее" — танки или авиация? Нам тогда еще не было известно, что артиллерия

— "бог войны", а пехота — "царица полей", и моему другу было невдомек, что

станет он не летчиком, а танкистом. Вообще не знали, кто есть кто в армии. Потом

Борис — визит на него произвел впечатление — расспрашивал меня, встречал ли

я ещё раз комдива, где он? Ответить я не мог, родные по этому поводу

отмалчивались. Как-то, кажется в один из приездов с фронта в Москву, он опять

вспомнил Байло (к тому времени, как мы уже знали, расстрелянного по приговору

военного трибунала). Сказал, что таких вот опытных военачальников здорово не

хватало в первые годы войны, "пока из майоров вырастали генерал-майоры".

Рефлекс защиты друга у него был развит до уровня автоматизма.

Помню драку около церкви Успенья на Могильцах. Нас двоих била большая

компания ребят. В письме Михайлову я задал ехидный вопрос: "Не было ли Вас

там, дорогой Владимир Михайлович? Вы жили именно в этих арбатских переулках

в те же, заметьте, времена". Меня сбили с ног, надо мной закопошилась куча

противников. Борису надо было бы убежать, но, увидев мое бедственное

положение, он вернулся и отважно сражался до тех пор, пока я не смог к нему

присоединиться. Были и другие драки — без этого, конечно, не обходилось. Его

поведение всегда было безупречным.

Наши разговоры об этике драки были своеобразными Борис: "Лежачего не

бьют". Я: "А если фашист?". Борис: "Это не драка — это война. Ты, Кисуля, не

42 Два "ромба" в петлице фактически равны двум звездочкам на погонах нынешнего

генерал-лейтенанта.

43 "Шпалы" (прямоугольники) в петлицах имели командиры Красной Армии, начиная с

капитана и кончая полковником

путай Божий дар с яичницей. Когда я стыкаюсь с Лыской, то я ему врежу, как надо.

А если он у меня завтра закурить попросит? Что? Не дам? Дам! Какой-никакой, а

человек!" Я: "А фашист?". Борис: "А он не человек. Он, понимаешь, аксолотль

(почему ему пришло на ум сравнение с этим земноводным, мне невдомек). Я его

— и стоячего, и лежачего, и сидячего, чтобы мокрое место осталось".

Между тем, на нас медленно и неприметно, сквозь пропагандистскую шумиху,

лживые заверения в дружбе и взаимопомощи, в которые верилось и не верилось,

надвигалась большая война. Уже не так много времени оставалось до того

момента, когда разойдутся наши фронтовые дороги, и мы с Борисом надолго

расстанемся...

Это было в середине марта 1945 года. Я вернулся из института после лекции, и

уже в парадном соседка мне сказала: "Сейчас по двору под руки провели Анну

Ивановну, еле живую, кричит, уняться не может...". В сердце стукнуло — что-то с

Борисом... Через две ступеньки — на их этаж. Длинная, коридором лестничная

площадка, жму звонок три раза. Открывает соседка — на три звонка она никогда

не отзывалась, хоть час звони, а тут, как будто ждала.

−Где Анна Ивановна?

−Туда нельзя! Там, — она почему-то показала в темноту передней,

— Борю убили...

В один из дней Победы, вероятно, это было в начале 60-х годов, меня как

"друга Героя" пригласили в его школу. Пионерская

Дружина его имени, парта с никелированной табличкой: "Здесь сидел Герой

Советского Союза Борис Николаевич Дмитриевский...". Выступления директора,

старшего пионервожатого, шефов. Стихи, песни, рассказы (последние по

материалам, присланным из его воинской части, о ратных подвигах Бориса).

Мои воспоминания скудные. Что я могу рассказать интересного школьникам?

Когда мы расстались, мне было 17 лет (только что исполнилось). Помню, побежал

куда-то, где их собрали уже остриженных, растерянных, бодрящихся,

выискивающих глазами родных за заборчиком. Кажется, все происходило на

улице Малые Кочки — такую вы на карте Москвы теперь уже не найдете. Через

толпу родственников не мог протиснуться, окликнуть. Обошел вокруг. У высокого

забора с противоположной стороны никого не было. Подпрыгнул, подтянулся,

"выжался на прямые руки" и позвал Бориса. Он, как всегда немного вразвалку, чуть горбясь (уличное прозвище Горбач), подошел, с грустным удивлением

бросил. "Кисуля! Приветик", и через секунду сидел рядом со мною, на режущем

ребре плохо струганных досок забора. Под нами были круглые, как бильярдные

шары, головы призывников, далее за заборчиком пестрела толпа провожающих. О

чем мы говорили, — не помню. Потом прозвучала команда — началось неумелое

построение. Надо было прощаться. Мы первый раз в жизни с ним поцеловались,

были, вероятно, смущены непривычным проявлением чувств. Он соскочил в гущу

ребят.

Я через несколько недель тоже ушел в армию. Не об этом же расставании мне

было рассказывать школьникам. К описанию его подвигов я ничего добавить не

мог.

Маленькая девчушка подняла руку:

−А как учился Борис Николаевич?

Как учился Борька? Я посмотрел в окно. Там тогда, кажется, была лестница

(куда она исчезла?), по которой я должен был забираться, чтобы бросить ему

шпаргалку на экзамене по математике. Задачку во дворе ему решал

математически одаренный приятель из параллельного класса, а мне предстояло

заниматься доставкой...

−Борис Николаевич учился на "отлично". Только на "отлично"!

Пусть простят мне эту ложь! А как можно было тогда иначе? С девочкой,

сидящей за партой героя? Есть в психологии понятие "социальные ожидания" —

"экспектации". Бестактность — это нарушение "социальных ожиданий", их эрозия.

Нужна ли ей была в тот момент эта правда? Девочке, родившейся через столько

лет после войны, трудно было понять, что отличник учебы и герой войны — это

понятия, не находящиеся в необходимом сопряжении. Она не знала, что в

популярной до войны песенке звучало: "Когда страна прикажет быть героем, у нас

героем становится любой". Любой! Без оглядки на дневники, табели, записи в

классных журналах и вызовы удрученных родителей на расправу к директору

школы.

−А как себя вел Борис Николаевич Дмитриевский на уроках? — не

унималась та же искательница истины, поглаживая никелированную

табличку на завоеванной ею парте с именем моего друга.

−Он был дисциплинирован и организован.

(«Вот так-то, Владимир Михайлович! Хотите — казните, хотите — милуйте!» - из

моего письма). В самом деле, стоило ли в тот торжественный момент поведать о

том, что эта школа была для Бориса уже третьей, поскольку он существенным

образом расходился во мнении с педагогами в том, как следует соблюдать режим

школьной жизни. Чувствую, что я вполне уподобился однополчанину Бориса

"Андриевского", который вводил в заблуждение школьников выдумкой о том, как

Герой Советского Союза в одиночку взял румынский город.

Вот уже 60 лет, как не стало Бориса Дмитриевского.

В 1962 году 1-й Зачатьевский переулок, на перекрестке которого с Курсовым

переулком стоит наш старый дом, был переименован в улицу Дмитриевского.

Я никогда не писал лирических стихов. И вообще в моих поэтических

поползновениях ни разу не обращался к серьезным темам. По-видимому,

требовался эмоциональный стимул, своего рода толчок для написания

стихотворения.

Это произошло после переименования 1-го Зачатьевского переулка.

Мы идем, друзей теряя,

Оставляя вехами в пути.

И невольно думаешь: кто знает,

Может лучших мне и не найти.

Отошли далеко годы детства.

Вспоминать о них легко и горько.

Жил тогда со мною по соседству

Паренек плечистый, друг сердечный — Борька.

Били нас и мы кого-то били.

Ссорились. Рассвет встречая,

Много спорили, по городу ходили,

Вот в такие, как и нынче, ночи мая.

Так сегодня бродят по Арбату,

Спорят, ссорятся, читают книжки,

Шумные московские ребята —

В сущности, такие же мальчишки...

А потом — воздушные тревоги

И повестки из военкомата.

Разошлись военные дороги —

Кто их знает, есть ли путь обратно?

Он писал мне письма-уголки

С тьмой цитат из Ильфа и Петрова.

Строчки стерлись. Буковки мелки.

Я их наизусть читаю снова:

"Я вернусь! Ты жди меня, Кисуля,

В переулках у Москвы-реки.

Не отлили на Бориса пули

И не отольют уже враги.

В Пруссии весна. На марше наша рота.

Я лишь погляжу сквозь смотровую щель,

Широки ли Бранденбургские ворота,

И последнюю накрою цель".

Он убит в немецком городке.

Танками прошитом на рассвете...

Той весной... Иду к реке

Переулком, где играют дети,

Где старухи кормят голубей

И наряд свой надевают клены,

Где всегда мне легче и трудней

Думать о судьбе, войной спаленной...

Но сегодня в блещущей эмали,

Чтоб оно в веках звучало гулко

Имя друга на дома подняли

Нашего родного переулка.

И мне кажется, что в карауле вечном,

Возле дома у реки, под горкой;

Над ребячьим гомоном беспечным,

Высится его "тридцатьчетверка".

У меня за многие годы образовалась привычка — проезжая по Остоженке,

останавливать машину около булочной. Подходить к первому дому дорогой для

меня улицы, несколько минут стоять, глядя на доску с именем Героя Советского

Союза и потом медленно возвращаться.

Случилось мне как-то оказаться на Остоженке. На этот раз, завернув за угол, я

остановился потрясенный — там висела табличка: "1-й Зачатьевский переулок".

Уже не было памятной доски с именем Бориса. Зато осталась другая — с именем

красногвардейца Петра Добрынина, погибшего в перестрелке с юнкерами.

Трудно передать охватившее меня чувство боли и возмущения. Я ведь и

впрямь был уверен, что имя моего друга будет "гулко звучать в веках". Ан, нет! Кто

решился так надругаться над памятью Героя? Кто эти люди? Очевидно, они не

обратили внимания, что есть по соседству еще два Зачатьевских переулка?

Может, этого хватило бы для сохранения исторической памяти?

Кстати, что-то я не помню, чтобы с карты столицы исчезли Добрынинская и

Октябрьская площади и другие символы "победившего" большевизма.

Неужели от "дома у реки, под горкой", где жил мой друг, снимется и уйдет в

небытие его символический танк? Неужто на его месте "застынет в карауле

вечном" красногвардеец, громивший из пушек стены древнего Кремля?

Приходится давать некоторые разъяснения, пусть не оправдывающие, но хотя

бы что-то объясняющие. Краеведы прокомментировали: "Муниципальные власти

приняли решение восстановить в пределах Садового кольца все старые

названия". Казалось бы, мне следовало смириться, как бы это ни было тяжело.

Однако чем тогда объяснить отказ от старого названия соседнего переулка — того

самого Савельевского, о котором я писал. Теперь он называется улицей...

Пожарского! Почему? Говорят, что где-то в этих местах стояло лагерем войско

князя Пожарского. Странно, господа муниципальные советники!..

ГЛАВА 14. У ПОДНОЖЬЯ ПАРНАСА

Дата добавления: 2015-07-20