Домбровский.

Последние 15 лет я предпочитаю отдыхать в нашем старом доме и старом саду

в ныне зарубежном городке около Харькова Мне удобнее там хотя бы и потому,

что я могу свободно писать книги и статьи, которые не успел либо начать, либо

закончить в рабочее время в течение года. По иному было в прошлом... Как

правило, я отдыхал в санаториях и домах отдыха. Примечательно, что "кастовый

подход" в советской стране нигде не давал так о себе знать, как в местах отдыха

трудящихся. Между различными социальными стратами здесь были проложены

четкие демаркационные линии. То, что было положено совпартноменклатуре, ни в

коей мере не было доступно "господствующему классу" — пролетариату. Так как

мне случалось побывать (и не один раз) по обе стороны этих границ, я могу

говорить об этом вполне обоснованно. 4-е главное управление Минздрава СССР

имело бесчисленные санатории и дома отдыха для сотрудников правительства.

Не отставало от него Управление делами ЦК КПСС. А дальше были

ведомственные санатории и иные места отдыха Комитета госбезопасности,

руководства ВЦСПС и прочих влиятельных организаций. Здесь действовала

странная административно-математическая закономерность.

Дело в том, что внутри правительственных домов отдыха и санаториев

устанавливалась жесткая иерархия, соответствующая служебной лестнице, на

которой находился тот или иной отдыхающий. Так, пару раз я проводил свой

месячный отпуск в доме отдыха "Красное знамя", недалеко от Мисхора. Вообще-

то "девичье имя" этого места было "Дворец Дюльбер", именно отсюда в первые

послереволюционные месяцы отплыли на корабле последние члены

императорского дома Романовых, навсегда покинув родину.

В "Красном знамени" отдыхал средний "комсостав" партийных органов'

секретари райкомов, заведующие отделами обкомов партии, вторые и третьи

секретари обкомов комсомола, редакторы областных газет и им подобные. А

напротив нашего дома отдыха раскинулась за неприступной оградой на

громадной территории летняя резиденция секретаря ЦК КПСС Кириленко. Это

был знаменитый "Парк Чаир". С давних пор у меня в памяти застряли слова

романса:

В парке Чаир распускаются розы,

В парке Чаир сотни тысяч кустов…

Вот эти розы нюхал и между этими тысячами кустов бродил товарищ

Кириленко.

Как видите, классовый принцип сказывался и на вершине государственной

власти. Вместе с тем местам отдыха, предназначенным для "слуг народа", был

свойствен своеобразный "демократизм", правда, не лишенный корыстной

целесообразности. Так, в правительственных санаториях имел право отдыхать

обслуживающий персонал аппарата правительства, а также сотрудники тех же

санаториев и домов отдыха, правда путевки они получали, разумеется, не для

того, чтобы нюхать розы в "Парке Чаир" или бродить по ухоженным дорожкам

"Ореанды" или "нижних дач" в Ливадии. И вот тут-то и начинала действовать

математика административной закономерности: по мере увеличения числа

"обслуги" (слово "прислуга" считалось неприличным и присущим только

"проклятому царскому прошлому") должно было пропорционально увеличиваться

число мест отдыха. Соответственно возрастало количество обслуживающего

персонала в этих местах отдохновения. По-видимому, данный процесс в качестве

предела должен был иметь бесконечность.

Честно говоря, мне нравился комфорт этих курортных поселений. Было бы

лицемерием это отрицать. Но кое-что не могло не раздражать. Во-первых, на

моей и моей жены курортных карточках в правом углу стояли жирные буквы н/к,

что означало — "не контингент", то есть то, что говорило о нашей непричастности

к партгосэлите. Я как вице-президент АПН СССР получал доступ в райский уголок

Южного берега Крыма "в порядке исключения" и за полную стоимость путевок.

Это не могло не сказываться на отношении персонала к "чужаку". Впрочем, для

нас это не было сколько-нибудь принципиально важно. Хуже было другое —

удивительно тоскливое человеческое окружение. Именитые курортники за столом

ли, на пляже ли старались как можно меньше говорить, а тем более

высказываться по какому-либо поводу, выходящему за обсуждение температуры

воды, в качестве десерта — расписание киносеансов, морских и пеших прогулок и

других столь же "интересных" сюжетов для общения. Складывалось впечатление, что они опасаются даже не столько нас (н/к), сколько товарищей по работе в

партийных органах. Было просто скучно.

Не могу не вспомнить по этому поводу несколько легкомысленный анекдот.

Вернувшись по осени в свое учреждение из разных курортных мест, три

приятельницы делятся своими южными впечатлениями. Первая побывала в

цековском санатории и рассказывает: "В день приезда я познакомилась с одним

очень славным, средних лет, мужчиной. И уж так случилось, что в эту же ночь мы

оказались вместе. А потом, представьте, оставшиеся 23 дня он ходил за мной и

просил только о том, чтобы я нигде, никогда и никому не рассказывала о его

единственном в партийной биографии аморальном поступке.

Вторая поведала, что она познакомилась с приятным молодым человеком,

сотрудником "органов". К ее удивлению, до самого конца срока, при том, что он

был явно в нее влюблен, никаких проявлений активности, кроме двух-трех беглых

поцелуев в темной южной ночи, не было. И только в последний день он радостно

ворвался в ее одноместную палату и, размахивая какой-то бумажкой, вскричал:

"Катюша! Все в порядке, нам все можно. Твоя проверка (там, где нужно)

благополучно завершилась!!!

Третья приятельница побывала в обычной профсоюзной здравнице. Уже в

приемном отделении она познакомилась с шахтером Васей. В последний день их

курортного сезона Вася вышел на балкон в ее комнате и удивленно воскликнул:

"Нюрка, смотри, оказывается, здесь море!".

Анекдот есть анекдот, но суть курортных ситуаций он передает довольно точно.

Вот почему я всегда предпочитал, пусть не столь комфортабельные, туристские

лагеря Московского дома ученых или же дома творчества актеров,

кинематографистов.

Неподалеку от прибрежного черноморского городка Джанхота мы жили с дочкой

в палатке, вокруг которой весьма свободно ползали змеи и иная южная живность,

но зато рядом, в такой же палатке и тоже с дочерью, размещался один из

крупнейших математиков страны, создатель "теории групп" профессор Курош.

Ходили мы с ним гулять в одеждах, если это можно назвать одеждами, которым

позавидовали бы парижские и лондонские хиппи. В турлагере от ученых

респектабельности отнюдь не требовалось, и стесняться никого не надо было. Мы

устраивали вечера юмора, писали друг на друга эпиграммы. Для Куроша я

подготовил такую:

В Москве он "спец по части групп".

В Джанхоте крутит хула-хуп.

В Париже он — эстет, гурман.

В Джанхоте форменный Тарзан.

Ученые по очереди дежурили на кухне, подавали на стол, ухаживали за

обедающими. И, как мне казалось, похвала, которую расточали туристы

расторопному дежурному членкору, была для него вряд ли менее ценной, чем

очередная одобрительная рецензия на его труды, опубликованная в журнале. На

подмосковной туристской базе "Михалево" в большой избе ночевало по крайней

мере 10—12 видных ученых. Моя кровать стояла впритык к кровати

реаниматолога № 1 профессора Неговского. Казалось бы, как можно жить в таких

первобытных условиях, но именно тогда я вполне осознал справедливость мысли

Сент-Экзюпери по поводу главной роскоши, доступной всем нам, — "роскоши

человеческого общения".

Вот почему мне хочется более подробно рассказать о некоторых поистине

интересных встречах, которые много лет назад я имел в Доме творчества в

Болшево.

Дело, конечно, не в том, что в гостиных, кинозалах и других помещениях этого

большого дома я имел возможность знакомиться и говорить с известными

деятелями кино: Габриловичем, Гребневым, Никитой Богословским, писателем

Виктором Конецким и многими другими. И не суть важно, что, завтракая в

столовой, я мог слышать, как неподалеку потешал компанию веселыми

рассказами Леонид Утесов, или за другой соседний стол садилась Людмила

Гурченко, не считавшая необходимым в своем кругу озаботиться утренним

макияжем. Впрочем, последнее меня уже давно не удивляло.

В Болшевском доме кино я бывал лишь в столовой и кинозале. А жил в

небольшом финском домике примерно в 200 метрах от главного здания.

В этом щитовом домишке было три комнаты, и в каждой из них с утра до вечера

стрекотали три пишущих машинки. Я тогда писал книгу о социальной психологии.

А в двух других, каждый у себя, работали над сценарием к фильму "Шествие

золотых зверей" соавторы Теодор Вульфович и Юрий Домбровский. Дни были

морозные, но в комнатах было тепло. Рабочая обстановка располагала к

творчеству — никто не приезжал, никто не мешал. Завтракать, обедать и ужинать,

как было уже сказано, ходили в большой дом. Впереди нас всегда маячила слегка

сутулая высокая фигура Домбровского. Он шел по утоптанному снегу в

шлепанцах, без пальто и шапки, низко опустив чубатую голову и неизменно

заложив руки за спину, видимо, по какой-то давней привычке. За ним шли мы с

Тэдом, одетые, как полагается, по-зимнему. Четвертым за нашим столом был

удивительно красивый и очень приятный в общении рыжеволосый грузин, по

фамилии Андроникашвили. Как я сразу выяснил, с Ираклием Андрониковым он в

родственных отношениях не состоял. Когда, закончив обед, Андроникашвили

покинул стол, Тэд спросил:

−А Вы знаете, кто его отец? — Я ответил отрицательно. — Это сын

Бориса Пильняка...

Борис Пильняк — один из наиболее известных писателей 20-х— начала 30-х

годов. Автор книг "Голый год", "Повесть непогашенной луны", всегда вызывавшей

не только подозрение, но и откровенную неприязнь властей. Еще бы! "Повесть

непогашенной луны" фактически напрямую обвиняла Сталина в смерти Михаила

Фрунзе. Мог ли Пильняк после этого рассчитывать на долгую и безбурную жизнь?!

В 1937 году он был репрессирован и расстрелян. Разумеется, через 20 лет

посмертно реабилитирован. Но откуда взялась у нашего соседа по столу

грузинская фамилия? Борис Пильняк был немец — его настоящая фамилия

Вогау. Непонятно! Как-то вечером мы вчетвером сидели в комнате Вульфовича,

распивали единственную нашедшуюся у кого-то из нас бутылку коньяка,

разговаривали. Домбровский, как всегда, сидел опустив голову. Он спросил:

— А что с Вами было, когда был арестован отец? Андроникашвили ответил:

— Меня забрала к себе сестра моей матери, в Грузию. Не могу не сказать, что

моя мать была очень красивая женщина. По-моему, она превосходила в этом

отношении свою сестру, признанную красавицу, известную киноактрису Нату

Вачнадзе.

Ничего себе! Наш собеседник не только сын Бориса Пильняка, но и племянник

Наты Вачнадзе — пожалуй, самой известной актрисы кино 20-х—30-х годов.

−Ната Вачнадзе... — задумчиво сказал Домбровский. — А мужа ее

звали Зураб?

Несколько секунд Андроникашвили ошеломленно смотрел на спрашивающего,

а потом сказал:−Да, дядя Зураб. А откуда Вы его знаете? Не отвечая,

Домбровский продолжал:

−Он с Натой познакомился на спичечной фабрике? Совершенно

сбитый с толку, его собеседник буквально закричал:

−А Вы откуда знаете?!

Столь же невозмутимо, не поднимая головы и не встряхивая, как обычно,

чубом, Домбровский продолжал допрос:

−А какова судьба Зураба, что с ним стало в дальнейшем?

−Его арестовали. Мы знаем, что он погиб где-то на Колыме.

Кажется, замерз в пути.

Домбровский долго молчал, а потом сказал:

−Вовсе не на Колыме, а на Чукотке, на Пестрой Дресве. Мертвое

молчание стояло в комнате. И тогда Юрий Осипович вздохнул и

добавил:

−Он умер у меня на руках. Я его во время страшной метели нес

несколько километров до следующего приготовленного для нас

пункта обогрева.

Далее он рассказал, что, уж не помню точно, в каком году, огромная партия

зэков, несколько тысяч человек, походной колонной перебрасывалась куда-то в

глубь Чукотского полуострова для каких-то работ. Приготовленные пункты

обогрева и краткого отдыха оказались плохо приспособленными и не могли

вместить такую массу заключенных. Значительная часть их замерзла в пути, во

время страшной околополярной метели. Заместителя начальника и ГУЛАГа

расстреляли за огромные потери рабочей силы. Домбровский, физически очень

сильный человек, нес Зураба Вачнадзе, прижав его к груди, но руки и ноги не

были ничем защищены, и в пункт обогрева он принес уже покойника.

И здесь я должен признаться в непростительной ошибке. Юрий Осипович

прочитал стихотворение, в котором он рассказал обо всем этом. Прекрасные

строчки, — слушать было больно до слез. Я не могу простить себе, что я их не

записал. Кто знает, может быть, они где-нибудь и опубликованы — за всей

выходящей литературой не уследишь. Можете представить себе состояние

племянника Зураба. У его дяди остались дети, следовательно, двоюродные

братья, которые ничего не знают об обстоятельствах гибели отца. Им надо было

срочно сообщить. Андроникашвили заметался по комнате, у меня было такое

впечатление, будто он два раза перевернулся в воздухе, исчезая из нее.

Буквально через 10 минут он вернулся с несколькими бутылками коньяка. Где он

их добыл среди ночи, — и по сей день для меня загадка. Когда он ушел, Юрий

Осипович сказал, все так же не поднимая головы: "Мне не хотелось говорить при

нем. Когда я принес Зураба и положил в тепле, кости его ног и рук гнулись, как

восковые". Мы сидели еще долго, пили коньяк, и говорить ни о чем не хотелось.

Когда в середине 50-х годов начался процесс реабилитации безвинно и

незаконно репрессированных, многие из них получили возможность прочитать

свои следственные дела и таким образом ознакомиться с доносами, которые там

содержались.

Вернувшись из мест заключения в Алма-Ату, где он в прошлом работал в

газете, Юрий Домбровский сумел прочитать гнусные доносы, которыми засыпал

следственные органы его бывший сослуживец, с кем у него и конфликтов-то

никогда не было.

Далее я привожу рассказ Юрия Осиповича, ничего не меняя в том, что я

услышал от него в Доме творчества в Болшево:

О моем возвращении уже было известно всему городу. В редакции газеты

знали о прочитанных мною доносах старого знакомого. Все ждали, что

произойдет дальше. В том, что я с ним встречусь, никто не сомневался. И вот

этот день наступил... Когда я вошел в редакционную комнату, тесную, почти

впритык уставленную письменными столами, и остановился в дверях,

сотрудники один за другим вставали с мест и выходили в коридор. Вскоре мы

остались с ним наедине. Он сидел в глубине комнаты, не поднимая головы. Мы

молчали. Потом я сказал: "Пойдем". Так же молча он встал и пошел к двери. По

обе стороны коридора стояли сотрудники. На нас они старались не смотреть,

но я знал, о чем они думают. Им-то было известно, что я в "местах, не столь

отдаленных" зарубил топором в дровяном сарае уголовника, которому было

приказано со мной покончить. Так мы прошли между этими двумя живыми

стенками, он впереди, а я за ним. Мы вышли на лестничную площадку и

спустились вниз. Налево был выход на улицу, направо — дверь во двор.

Я указал ему на черный ход. Так же молча мы вышли во двор, и тут он

повернулся и начал что-то бессвязно говорить. Он в чем-то обвинял меня,

что-то говорил о каких-то обстоятельствах тех прежних лет, а вообще-то,

молол чепуху. Потом замолк. Так мы долго стояли друг против друга.

Я смотрел на него и думал: "А что дальше... Что мне с ним сделать? Набить

ему морду? Труда это не составит, но это для него просто подарок — не

слишком ли мизерная цена за те страшные годы, которыми я ему обязан?

Убить? — значит снова сесть в тюрьму, уже по уголовной статье и надолго.

Он явно ждал моего решения, а я не знал, в чем оно должно было состоять. И

тогда я ему сказал: "Пойдем выпьем!".

Мы вышли на улицу, завернули в ближайший "шалман", так же молча, не

чокаясь, не поднимая глаз, выпили по стакану водки и, не сказав ни слова, не

прощаясь, — разошлись...

Рано утром ко мне прибежал знакомый журналист и сообщил, что мой

вчерашний собеседник ночью застрелился из ружья.

Описывал ли где-нибудь эту историю Домбровский, так ли ее излагал — мне

неизвестно. Я привел его рассказ практически дословно.

Через какое-то время после возвращения из Болшево я узнал, что Юрий

Домбровский, замечательный писатель, автор книг "Хранитель древностей" и

"Факультет ненужных вещей", был зверски избит и вскоре умер.

Дата добавления: 2015-07-20