Идеологически выдержанная панихида

Это солнечное сентябрьское утро не предвещало никаких особенных событий.

Ни "больших хлопот", ни "дальней дороги". Рабочий день, как всегда. Уже в

полдень я сидел в аудитории кафедры психологии Московского государственного

педагогического института, которой я тогда заведовал, и принимал экзамены у

аспирантов. Но тут меня позвали в деканат к телефону. Звонил Президент АПН

СССР академик Хвостов. Он сказал: "Артур Владимирович, мы направляем Вас в

командировку в Кировоград. Как Вам уже, вероятно, известно, умер член-

корреспондент нашей Академии Василий Александрович Сухомлинский.

Президиум поручает Вам представлять Академию на его похоронах".

О кончине Сухомлинского я знал. Однако мне было непонятно, почему на его

похороны командируют именно меня, академика-секретаря Отделения психологии

и возрастной физиологии. В моем Отделении он не состоял и, по всей

очевидности, представлять Академию должен был кто-то другой, например вице-

президент, главный ученый секретарь, и уж, конечно, в первую очередь, академик-

секретарь его Отделения. Я спросил об этом у Хвостова. Он несколько

раздраженно повторил: "Вас, именно Вас, командирует Академия!". И, не пускаясь

в дальнейшие объяснения, перешел к делу: "Сейчас за Вами вышлют машину.

Она предварительно заедет к Вам домой, за вещами, необходимыми в дороге. На

аэродроме Вас встретят с билетами и командировочным удостоверением".

"Очень странно", — подумал я. Никогда еще Президент не разговаривал со

мной столь директивно. Да и мотивы моего командирования остались для меня

неизвестны. Я передал аспирантов доценту кафедры и стал собираться. Однако

меня снова пригласили к телефону. "У меня к Вам просьба, — голос Хвостова и

его интонации говорили о том, что это была не просьба, а приказ. — "Вам,

вероятно, предстоит выступить на гражданской панихиде. Так вот, мы просим Вас

при этих обстоятельствах говорить о Сухомлинском, как о прекрасном учителе,

опытном директоре школы, защитнике Родины в годы Великой Отечественной

войны, наконец, о хорошем семьянине, но ни в коем случае не говорить о нем, как

о теоретике педагогики и авторе книг по воспитанию".

С таким напутствием я полетел в Кировоград. В самолете у меня было время

для размышления. Мне думается, я и тогда уже осмыслил причины странных

предупреждений моего высокого начальства.

Дело в том, что Василий Александрович Сухомлинский для АПН тех лет, и

особенно для сектора школ ЦК партии, был изгоем, отщепенцем и едва ли не

врагом советской школы и системы коммунистического воспитания. Я вспомнил,

как на одном из больших совещаний неожиданно поднялся на трибуну инструктор

ЦК Абакумов и предупредил заведующих кафедрами педагогики о

нежелательности использовании трудов Сухомлинского при работе со

студентами. Сам факт появления сотрудника ЦК на трибуне не мог не вызвать

удивления — эта категория аппаратных работников, как правило, не позволяла

себе публичных выступлений и заявлений. Значит, были какие-то чрезвычайные

обстоятельства, вынуждающие нарушить это неписаное правило и традиции.

Я, конечно, знал, что Сухомлинский подвергался жестокой критике в печати за

"абстрактный гуманизм", "проповедь доброты", "ориентацию на

общечеловеческие, а не классовые ценности". Не только у меня, но и у многих на

памяти была статья в "Учительской газете", подписанная тремя педагогами-

теоретиками, "Нужна борьба, а не проповедь". Это был в полном смысле слова

артиллерийский выстрел по Сухомлинскому. В чем только он не обвинялся

авторами, какими эпитетами не награждался, какие только ярлыки к нему не

приклеивались! Мне рассказывал академик Э.И. Моносзон, что он был

свидетелем одной примечательной сцены. Сухомлинский в перерыве какого-то

педагогического сборища в Центральном доме пионеров, заложив руку на спину,

прохаживался по коридору. К нему подошел один из участников совещания и,

поздоровавшись, сказал: "Я давно хотел с Вами познакомиться". Подошедший

представился. Услышав хорошо знакомую фамилию одного из авторов

зубодробительной статьи в "Учительской газете", Сухомлинский быстро убрал за

спину уже протянутую для рукопожатия руку, круто развернулся и, не говоря ни

слова, зашагал по коридору.

Однако тогда в самолете, я не мог до конца осознать всю глубину трагедии

замечательного педагога, чьи воззрения и работы пришли в противоречие с

господствующей идеологией и ее отражением в педагогике. Уже в наши дни в

моем распоряжении оказались архивные документы, которые проясняют многое

из того, что происходило вокруг Сухомлинского и в его душе. Вот передо мной эти

материалы:

"Демократизм, несовместимый с "безоговорочным подчинением" — таков идеал

В.А. Сухомлинского..."

"У В.А. Сухомлинского культивирование "свободы личности" заслоняет все

остальные воспитательные задачи..."

"Немарксистская трактовка принципа свободы личности приводит В.А.

Сухомлинского к глубокому искажению целей коммунистического воспитания..."

"Нравственному кодексу строителя коммунизма, являющемуся, как известно,

программой личности советского человека, В.А. Сухомлинский противопоставляет

внеклассовое и внепартийное требование воспитания человечности..."

"Многие высказывания роднят его с идеями современных чехословацких

правых..."

Все эти цитаты взяты мною из статьи "О педагогической концепции В.А.

Сухомлинского", сохранившейся в архивах Академии.

Не надо быть психологом, чтобы понять, какой тяжелой душевной травмой

обернулись эти обвинения для Сухомлинского. Он отнюдь не был сознательным

противником марксистской идеологии и коммунистического воспитания. По-

видимому, его целью было коммунистическое воспитание "с человеческим лицом"

и не более. Но даже такие скромные поправки к господствующей системе

взглядов были тогда неприемлемыми. Все написанное о нем имело характер

откровенного политического доноса. Не случайно упоминаются события в

Чехословакии. Имя возмутителя педагогического спокойствия приплетается к

только что завершившемуся разгрому "пражской весны". Как не понять душевное

состояние Сухомлинского!

Он писал редактору журнала "Народное образование" А.Е. Бойму:

Александр Евсеевич!

Если бы Вы могли сказать этому человеку несколько слов, я бы просил Вас

сказать, что он провокатор. Никто нигде в газете буржуазной меня не хвалил,

они только радовались, что нападают на своего. Это вызывало удивление,

изумление и огромную радость. Если бы ему еще раз удалось напасть —

сомневаюсь в этом — радовались бы еще больше.

Вы должны понять, что я прежде всего учитель. И если бы Вы могли

сказать этому негодяю несколько слов, я бы просил сказать следующее: то,

что я пишу, рассуждаю, это написано кровью. Пусть он идет на мою работу и

потрудится! Он ничего не смыслит в работе! Я не считаю себя ученым — я

прежде всего учитель. За что он меня ненавидит? Не ему учить меня быть

патриотом.

Когда в 1942 году я был тяжело ранен на фронте, фашисты повесили,

выкололи глаза моей жене, а родившегося в застенке ребенка убили, как щенка,

ударом головы о каменную стену и выбросили — выбросили тельце моего сына

на свалку, где он лежал три дня. Вот об этом расскажите ему, пусть

прочитает об этом в послесловии к немецкому изданию книги "Сердце отдаю

детям". Пусть узнает, как хвалили меня за эту книгу в ФРГ. Эта книга — удар

по фашизму! Может быть, в моем сердце и живет такая глубокая любовь к

детям, что я все пережил, что мою жену, 22-летнюю Веру за распространение

антифашистских листовок несколько суток истязали, мучили, что она в

застенке родила сына, ей выкололи глаза и повесили... Это и сейчас у меня в

душе, это и сейчас на моих глазах. Если бы я встретился с ним где-нибудь, я

бы ему прямо сказал: провокатор. Так только делают провокаторы,

стремящиеся вывести из строя того, кого им надо вывести. В

едь если я не

выдержу и погибну, то убийцей будет он, провокатор.

Ваш В. Сухомлинский

...Это письмо написано 15 декабря 1969 года. В сентябре 70-го не стало

Сухомлинского. Выводы из сопоставления этих двух дат может сделать каждый...

Страшное обвинение. Он убийца. О ком писал Сухомлинский? Имени он не

назвал. Сделать это не имею права и я, хотя и знаю этого человека, даже с ним

знаком. Во избежание недоразумений, хочу подчеркнуть, что эти страшные

обвинения в данном случае не относятся ни к одному из трех авторов некогда

нашумевшей статьи в "Учительской газете", о которой я уже упоминал.

Кстати, не могу не сказать о парадоксальном повороте, который совершил один

из этой троицы — мой ныне покойный коллега Борис Тимофеевич Лихачев. В

конце 60-х он с полным правом мог сказать словами старой песни: "...И вся-то

наша жизнь есть борьба, борьба!". Идеологическая конечно. Где уж тут

проповедовать! Недавно мне попала в руки сама по себе интересная книга Бориса

Тимофеевича "Философия воспитания". Вот уж где у автора обнаружился талант

проповедника! Правда, эта "проповедь" имела религиозно-мистическую

подкладку. Был бы жив Василий Александрович и случись ему прочитать эту

монографию — как бы он удивился.

Сухомлинского обвиняли в "абстрактном гуманизме". Но его гуманизм был

вполне конкретен. Это был столь же конкретный гуманистический подход к

проблемам воспитания, как у Я. Корчака, Ш. Амонашвили, С. Соловейчика, В.

Матвеева и многих других.

Самолет подлетал к Кировограду. После всех раздумий мне было ясно, что моя

командировка на похороны Василия Александровича была последней пощечиной,

которую должен был получить, уже мертвый, выдающийся педагог. "Пусть едет

психолог", — очевидно, рассуждали на Старой площади. "Мы этим самым

подчеркиваем, что педагогика не признает "абстрактного гуманиста" и не горюет

по нему, а психологу мы запретим говорить о нем, как о теоретике воспитания

гражданина". Таким образом, формально Академия как бы участвовала в

последнем прощании, но уровень ее представительства был сознательно снижен.

Из Кировограда в Павлыш, где находилась школа Сухомлинского, я ехал в

одной машине с заместителем министра просвещения Украины Алексюком.

Присутствия на похоронах представителя научно-педагогической мысли Украины

явно не предполагалось.

Мы шли за гробом по деревенской улице, на которой пушистым ковром лежали

цветы. Впереди процессии школьники несли их целые охапки и щедро бросали

под ноги идущим. Рядом со мной молодая женщина, очевидно учительница,

спросила меня: "Скажите, пожалуйста, как относятся в Академии к Василию

Александровичу?". Я покривил душой: "Как относятся? Ну конечно, прекрасно

относятся. Как может быть иначе!".

Моя спутница вздохнула: "Очень хорошо! А то такое пишут... Василию

Александровичу это так больно!". Она говорила о нем, как о живом и, по-моему, не

очень-то мне поверила.

Должен сказать, когда я произносил слово над гробом Сухомлинского и видел

осененное прикосновением смерти его спокойное лицо, то менее всего думал о

наставлениях, полученных от Президента Академии. Я говорил о нем, как о

великом педагоге, гуманисте — учителе учителей. Могло ли быть иначе...

Дата добавления: 2015-07-20