Игра» в жизни

Ребенок играет. Он один, никто ему не мешает, поэтому он свободен делать, что ему вздумается, наслаждаться и творить для своего удовольствия.

Вдруг он замечает, что за ним наблюдают! Всё испорчено — он играл для себя, а совсем не для кого-то; всё равно, будь это мать, отец, брат, он не может больше играть и раздосадованный уходит.

Но бывает, он всё-таки остается и продолжает играть, но только уж совсем иначе. Он всё время слегка наблюдает, какое впечатление производит на свою «публику». Он играет чуть-чуть для себя, а главным образом для них — зрителей. Особенно если ребенок балованный, захваленный, и чувствует, что сейчас им любуются. Некоторые дети научаются таким образом фальшивить очень скоро и очень ловко: как будто ничего не случилось, как будто он играет совсем, как играл раньше; а большинство, конечно, проделывают этот обман более грубо.

Вот два рода игры. Первую можно назвать просто игрой, игрой для себя, игрой-творчеством, игрой-самовыявлением.

Вторую игру можно назвать «игрой» разве что в кавычках. Какая уж тут игра! Одна видимость! (Между прочим, в театральной практике образовался, установился термин иаигрыш, который означает как раз эту фальшивую игру в кавычках, не игра, а наигрыш.)

Две игры совершенно одна на другую и не похожих, два состояния диаметрально противоположных.

А смотрите, как легко скользит одно в другое! Достаточно поймать одобрительный взгляд, и — свихнулся.

На сцене, кстати сказать, игра бывает чрезвычайно редко. Играть на публике, да еще на большой, в 1-2 тысячи человек,.этим искусством обладают очень немногие — единицы. Большинство же «играет» в кавычках — фальшивит по мере сил и способностей. Одни более тонко, «правдоподобно», другие совсем грубо, примитивно. Но смысл один.

Не нужно думать, что играют одни дети — вспомните классический случай игры в любовь у Грибоедова, — Софья с Молчалиным.

А думаешь, чем заняты?

Возьмет он руку, к сердцу жмет.

Из глубины души вздохнет...

И так — вся ночь.

Что это не любовь, что это сплошная выдумка, забава — мы знаем из всего дальнейшего.

Но почему, почему так случилось? Ведь Молчалин совсем не то, что нужно Софье.

А в игре так и бывает: нет необходимых качеств, так что за беда, ничего не стоит их себе навоображать. Чацкий так и говорит ей по поводу ее увлечения:

и качеств ваших тьму,

Любуясь им, вы придали ему.

Посмотрите на эту молодую мамашу, как она мило возится со своим беби. Только чем больше смотришь, тем больше видишь, что это не мать, а скорее девочка, играющая в куклы. Ни серьезности, ни настоящей любви, больше всего забава, игра.

Посмотрите на этого молодого преподавателя, как он выступает перед своими учениками, и особенно ученицами, как он наслаждается своей ролью наставника. Пусть он знает свой предмет, пусть и ученики немалому научатся от него, но здесь хорошая порция игры в учителя.

Общее оживление, веселье, танцы, игры, а сзади — стоит интересный бледный серьезный молодой человек, он задумчив, не танцует... Он занят тем, что... заинтриговывает своей таинственностью... Ничего не сделаешь — тоже роль. Может быть, он и сплясал бы и посмеялся бы, а уж так решено: надо играть романтического философа, печального, разочарованного в жизни...

Все эти люди играют и «играют». Правда, «играют» плохо. Что называется, недостаточно «естественно», неправдоподобно.

Вот пример более правдоподобной игры.

Неописуемой доброты, отзывчивая чудная женщина. Там, где больные, — она первая; где нужда, горе — она уже знает — прибежит, поможет, что надо сделает, куда надо сходит, утешит, одобрит. Святой человек!

Но дома ее боятся и недолюбливают. Дома душно от ее эгоизма, тяжко от ее строптивого характера... Но это не существенно, мнение домашних, — ей важно, чтобы все чужие восторгались, глядя на ее святость и жертвенность, чтобы говорили и думали: «Какой человек, какая доброта, какое сердце!»

В сущности, если говорить по чести, по совести, так самими собой мы бываем очень мало, разве что когда одни в своей комнате или с самыми близкими друзьями, да разве иногда во сне... А то все время на нас личина.

Разве не стараемся мы с каждым человеком быть такими, какими хотим ему казаться? Мы беспрестанно представляемся — то, что больны гораздо более, чем есть на самом деле и устали, то, что свежи, молоды и сильны, как 10, как 20 лет назад. То прикинемся глупеньким, наивным добродушным простачком, то разыгрываем мудреца, который на три аршина в землю видит...

Но и этого всего мало: нам и самих себя обмануть хочется — и с собой мы не можем частенько не разыгрывать роли. Сделаешь мерзость человеку, чувствуешь, что не совсем-то ловко вышло, а признаться не хочется. Придешь домой и разыгрываешь сам перед собой оскорбленную невинность — как будто не ты, а тебе пакость сделали... Ну,

естественно, и пришлось защищаться, жизнь свою спасать драгоценную...

У каждого из нас есть своя излюбленная роль для повседневного обихода; и так к ней привыкаешь, и так все окружающие к ней привыкают, что не легко и сбросить ее. Маска так и прилипла, приросла к лицу — не снимешь, не сдерешь ее.

По-видимому, Наполеон, к примеру, был таким актерствующим субъектом с приросшей к лицу маской. Всё было рассчитано на эффект, и рассчитано талантливо, блестяще. Даже знаменитая поза, со скрещенными на груди руками, была найдена ему по заказу знаменитым актером Тальма, и потом превратилась в привычную. Ни одного слова в простоте — всё изречения, ни одной будничной мысли — всё афоризмы. Даже ел не как все — на стол подаются все блюда сразу, и в рот отправляются все сразу в самом неожиданном порядке — ложка супу, сладкое, кусок жаркого и опять сначала или вперемежку — только не так, как у всех. А перед фронтом разыгрывались целые сцены. Человек ни во что не ставил свою жизнь, лишь бы не испортить эффектной сцены: неподалеку падает ядро, все разбегаются, а он наоборот. Подъезжает, опускает поводья, лошадь наклоняется, нюхает слегка дымящееся ядро, оно взрывается, лошадь и всадник летят кувырком. Она убита — он, как ни в чем не бывало. Разве это не блестящее представление? Мудрено ли, что после таких сцен французы, падкие на всё хлесткое и эффектное, сходили с ума от дерзкого лицедея.

Если сами собой мы бываем очень редко, если мы почти всё время играем какую-нибудь роль, «представляем», изображаем человека или чувство, играем, актерничаем не только с другими, а даже сами с собой — так не самое ли это распространенное искусство: лицедейство? Искусство, которое — в плоти и крови у каждого.

Да не только у каждого человека, а и у животных.

Возьмите хоть кошку. Она чувствует, что разговор идет о ней, а делает безучастнейший вид, и даже голову отвернет — на, мол, вот тебе! А если она общая любимица, а вы любуетесь на нее, да разговариваете при этом с ней, так уж

каких только поз она не примет: и свесится со своего любимого дивана вниз головой, — ах, сейчас упадет, — и на спину ляжет, лапки кверху поднимет, а сама, проказница, на вас и не посмотрит, будто все это не для вас, а так, для собственного удовольствия. Коварнейшая кокетка!

Собака тоже пытается иногда «сыграть», но она слишком непосредственна, слишком пряма, ничего у нее путного не получается.

Так вот, если лицедейство, желание «представлять» имеет такое огромное место в нашей жизни, казалось бы, сколько должно быть замечательных актеров! А ведь их нет.

Музыка, живопись, скульптура, казалось бы, далеко не так повседневно свойственны человеческой природе, как лицедейство, а посмотрите: хороших музыкантов, композиторов, художников не меньше, чем хороших актеров (а мне, человеку, ревностно относящемуся к своей области творчества, кажется, что хороших актеров почти совсем нет, так, разве единицы.) Почему это?

Может быть, потому, что на сцене лицедейства, «игры» в кавычках, представления, изображения чувств мало — нужно что-то другое?

Нет, едва ли — существуют же целые актерские школы, которые построены именно на «представлении», на «игре», на изображении чувства. И они, актеры этой школы, производят впечатление, они прославились, они имеют свое место в искусстве. Но их тоже мало.

Ну хорошо, допустим, что не лицедейство, не замаскированное правдоподобием притворство нужны на сцене, а игра без кавычек, подлинность, непосредственность, непроизвольность — как бы и тут человеку не быть сильнее, чем в любом другом виде искусства? Ведь и это ему так свойственно!

Возьмите хотя бы детские игры. Даже животные, тем более молодые, — тут уж все равно — собаки ли, кошки ли — посмотрите, как они возятся, какие при этом сцены разыгрывают друг с другом!

Но, как ни странно, и таких актеров очень мало. Пожалуй, еще меньше, чем тех — «изображалыциков».

В чем же дело?

Творчество (причины и происхождение)

Третий инстинкт

О, смертной мысли водомет,

О, водомет неистощимый!

Какой закон непостижимый

Тебя стремит, тебя метет!

(Тютчев)

Что толкает человека в творчество? Что влечет его в искусство, в науку?

Неужели сама жизнь так плоха, что если о чем и стоит думать, так только об ее усовершенствовании? Неужели так тесно на земле, что смотреть стоит только на небо и считать там звезды?

И неужели в жизни так мало содержания, что его надо искать еще в каком-то «воображаемом», в грезах, в вымысле?

Не есть ли это просто-напросто замаскированное и приукрашенное бегство от жизни?

И не настанет ли — близко ли, далеко ли — пренеприятная минута, когда благоразумная, практичная, как известный муравей, жизнь скажет самодовольно — «ты все пела? Это — дело! Так поди же попляши!» — и захлопнет дверь перед самым носом у легкомысленной стрекозы?

Бывает, бывает... еще как часто бывает! И высмеивает, и за борт выкидывает, и голодом морит и убьет, в конце концов.

А правильно ли, нет ли — разве легко разобрать?

Бездельник ли ты или человек, захваченный творческой идеей, которому ни до чего больше нет никакого дела? Тунеядец — или «изобретатель новых ценностей»? Просто неприглядный и ненужный здесь человек или ты перерос жизнь и нащупываешь пути в новой стихии, как летучая рыба?

Что к практической жизни ты плохо приспособлен — не мудрено: слишком большие плавники, удобные для воздуха, здесь, в плотной стихии воды, делают тебя неловким и вредят.

Не только человеку с узким муравьиным кругозором, а и всякому не легко во всем этом разобраться.

А в результате: пока государство не будет разыскивать и брать под свою защиту (даже, может быть, помимо их желания) наших гениев — ученых, философов, поэтов, художников, изобретателей — до тех пор большинство их будет гибнуть, а вместе с ними и то, что муравью кажется пустым стрекотаньем для потехи, фантазерством от безделья, вредными утопиями. <...>

Пусть первопричина появления утопий — неудовлетворенность настоящим, пусть только тягостность окружающих условий заставляет ринуться в неизведанное и даже в фантастическое, пусть сама неимоверно смелая мысль есть только результат человеческой неудовлетворенности настоящим моментом, но... вдохновляет, действует только ведь эта смелая мысль, она, которая кажется вначале только несбыточной фантазией, утопией.

Давно ли полеты по воздуху вышли из области утопий?

Пройдет некоторое время, и «утопия» братства народов будет привычной правдой повседневности. А тяжелое прошлое так прочно забудется, как будто его никогда и не существовало, как забыли мы наше пещерное существование, каменный век и всё, слава богу, давно минувшее...

Творчество — это не бегство «куда глаза глядят», лишь бы удрать от жизни или «убить время», а не единственный лиэто инстинкт, который человекоподобную обезьяну (и обезьяноподобного человека) превращает в человека?

Подождите, не торопитесь: не всё, что не укладывается сразу в голове, — бессмыслица.

Существует два могучих инстинкта: питания и размножения (избегаю слова «рефлекс», пока обстоятельно не поговорим о нем, тем более что никакой особенной путаницы это не внесет, а для общего понимания — удобнее), не будь этих инстинктов, жизнь на земле или замерла бы или приняла бы такие формы, которых и представить себе невозможно.

В самом деле, как может жить в наших физических условиях то, что не питается? И разве не вымрет то, что не размножается?

Человек хорошо вооружен этими инстинктами. Недаром он заполонил всю землю.

Но кто не вооружен ими? И растения, и животные, начиная с одноклеточной амебы, только и делают, что пожирают всё вокруг себя и размножаются, размножаются без конца.

Однако это не делает их теми, кого мы называем владыками земли.

Не эти два, а только третий: инстинкт искания за пределами доступного, инстинкт изобретения, изучения, угадывания, инстинкт знания и творчества, создания новых ценностей, только он выдернул человека из среды животных.

Уж не по наследству ли от Адама с супругой эта ненасытная жажда знания? — после «грехопадения», после вкушения от запретного плода «древа познания добра и зла»?

Как надо понимать это библейское предание — дело десятое, но не изумительный ли, не гениальный ли это символ: исполненное блаженства и счастья существо мгновенно и навсегда лишается и счастья и покоя, едва коснулся губ яд познания!

А разве не правда? Разве не разъедает нас этот яд? Не лишает покоя, мира, а в конце концов (частенько) и жизни?

Но не стоит печалиться — всё таит в себе зародыш своего антипода: рождение таит в себе зародыш смерти, а всякая смерть несет в себе зародыш новой жизни.

И этот яд, делая нас частенько беспокойными, несчастными, страдальцами, несет в себе, в конце концов, освобождение, победу и счастье.

Провалится Атлантида или сожжет какой-нибудь варвар-завоеватель библиотеку, исчезнут человеческие знания, исчезнет наука вместе с учеными свитками, папирусами... Но жив в человеке инстинкт постижения, проникновения, самовыявления, творчества — и создается новая наука, непохожая на прежнюю: иногда более, иногда менее глубокая, но всегда самоотверженная, всегда пытливая, всегда юная...

Всё знать, всё понимать, всё мочь! Вот чего хочет человек. Он обречен на это, он не может иначе.

Сейчас эра познания и овладения материей, материальным миром: человек, забыв всё на свете, строит машины грубой силы, и они мчат его со скоростью ветра, взрывает стоящие на его пути скалы, соединяет моря, одевает, согревает, освещает, питает себя...

Но как после занятия спортом, после прогулок и физического труда тянет снова на мозговую, интеллектуальную работу, так близко время, когда, победив окружающую природу и устроив себе вечный и всеобщий мир, человечество жадно бросится на борьбу с недостатками и примитивностями своей психики.

Если мы проделали путь от животного к современному человеку — почему нам не проделать и еще, и дальше такой же путь? И будущее человечествоне посмотрит ли на нас, теперешних, как мы смотрим на питекантропа?

Что за возможности, таящиеся в человеческой «машине»?

Понемногу, микроскопическими шагами продвигает нас по этому пути наша наука.

Только как же это, однако?! Всё наука да наука? Как будто бы только ей и обязаны мы всем? А что же искусство? Оранжерейный цветок? Прихоть?

Стойте! Становится ли что-нибудь сразу наукой? Первая ступень — не есть ли всегда искусство?

Первые охоты и самозащиты пещерного человека — дубинки, каменные топоры — не продукт ли это инстинктивной находчивости и вдохновенной догадки, то есть скорее искусства, чем науки?

Давно ли медицина стала наукой? Испокон веков была она искусством. Да и теперь, в руках человека, лишенного талантливости и творческого проникновения, не похожа ли она на опасное оружие в руках малоумного ребенка?

А давно ли химия стала наукой? Разве не была она «искусством смешения антипатических и симпатических веществ»?

И не зря из глубокой древности идет эта родословная связь науки и искусства, не зря Аполлон ведал сразу и тем и другим.

Разница только в том, что наука, более терпеливая и более трезвая, идет, не смущаясь своей медленностью, шаг за шагом, а искусству, как всегда, не терпится, и оно, не задумываясь, перемахивает через все препятствия и дерзко устраивается как дома в неведомой стране интуиции.

Чем крупнее, чем больше искусство, тем в более высокие области проникает оно, иногда в такие, что кажутся нам чудесными и уж никак пока еще не доступными. Искусство менее высокое и более скромное хоть и не делает таких смелых экскурсий, а пускается только на скромные вылазки около своего дома, но все равно подлинная стихия его не столько знание, размышление и вывод, сколько свободная фантазия, интуиция и угадка.

Дата добавления: 2015-07-26