Переход Свита

– Я преувеличивал? – спросил Даб.

– Что касается этого, – сказала Корлин, – нет.

– Действительно здоровенный, – проворчал Ламб.

– Это точно, – добавила Шай. Она была не из тех женщин, кого легко впечатлить, но Имперский мост в Сиктусе был тем еще зрелищем, особенно для тех, кто неделями не видел ничего похожего на здание. Он пересекал широкую, медленную реку на пяти парящих арках, так высоко над водой, что трудно было вообразить его чудовищный вес. Скульптуры на испещренных пьедесталах истерлись от ветра в оплывшие глыбы, кладка покрылась кустами с розовыми цветами, вьюнками и даже целыми деревьями. И по всей его длине и на обоих концах он был заражен кочующим человечеством. Даже столь потрепанный временем, он был величественным и внушающим трепет, больше похожим на чудо природы, чем на конструкцию, которую способны создать человеческие амбиции, не говоря о человеческих руках.

– Стоит тут больше тыщи лет, – сказал Свит.

Шай фыркнула.

– Почти столько же, сколько ты сидишь в этом седле.

– И за все это время я сменил свои штаны лишь дважды.

Ламб покачал головой.

– Это не то, что я могу одобрить.

– Менять их так редко? – спросила Шай.

– Вообще менять их.

– Это будет наш последний шанс поторговаться до Криза, – сказал Свит. – Если только не повезет попасть на дружескую вечеринку.

– Везение не та вещь, на которую стоит рассчитывать, – сказал Ламб.

– Особенно в Далекой Стране. Поэтому убедитесь, что купили все что нужно и не купили то, чего не нужно. – Свит кивнул на отполированный комод, оставленный заброшенным у дороги, потрескавшийся от дождей, в котором, похоже, обосновалась колония огромных муравьев. Они уже несколько миль проезжали мимо всевозможных тяжелых пожитков, разбросанных, словно лес после потопа. Вещи, без которых люди, расставшиеся с цивилизацией, как им казалось, не могли жить. Замечательная мебель выглядит намного менее привлекательной, когда приходится ее тащить. – Как говорил мне старый Корли Болл, никогда не владей вещью, с которой не сможешь переплыть реку.

– Что с ним сталось? – спросила Шай.

– Потонул, как я понимаю.

– Люди редко следуют своим советам, – пробормотал Ламб, держа руку на рукояти меча.

– Ага, не следуют, – бросила Шай, взглянув на него. – Поехали туда, и будем надеяться, что отправимся с той стороны до сумерек. – Она повернулась и махнула Сообществу двигаться.

– Еще немного, и она примется командовать… – услышала она бормотание Свита.

– Нет, если тебе повезет, – сказал Ламб.

Народ – засосанный со всех концов дикой и ветреной страны, чтобы поторговаться и выпить, драться и трахаться, смеяться и плакать, и делать все прочее, что народ делает, попадая в компанию после недель или месяцев или даже лет без нее – кишел на мосту, как мухи на помойке. Там были торговцы мехами, охотники, авантюристы, у всех разные дикие одежды и прически, но у всех одинаковый запах, и он был довольно тухлым. Там были мирные духи, которые продавали меха, или выпрашивали объедки, или шатались, напившись в говно на свои прибыли. Были люди, полные надежд, на пути к золотым полям, жаждущие неожиданно разбогатеть, и огорченные люди на пути обратно, жаждущие забыть неудачи. И торговцы, и игроки, и шлюхи, стремящиеся построить удачу на спинах всех и каждого. Все были так возбуждены, словно мир заканчивался завтра; толпились у дымных костров, среди сушащихся шкур и шкур, спрессованных для долгого путешествия, чтобы потом из них сделали шляпу какому-нибудь богатому болвану в Адуе, чтобы его соседи сгорели от зависти.

– Даб Свит! – прогрохотал парень с бородой, как ковер.

– Даб Свит! – закричала маленькая женщина, сдирая шкуру с туши в пять раз больше ее.

– Даб Свит! – взвизгнул полуобнаженный старик, сооружавший костер из сломанных картинных рам, и старый скаут кивнул в ответ и поприветствовал каждого. По всей видимости, он был знаком половине равнин.

Предприимчивые торговцы использовали в качестве ларьков обитые яркими тряпками фургоны, выстроив их вдоль имперской дороги, ведущей к мосту, и сделав из нее базар, звенящий выкрикиваемыми ценами и жалобами скота, стуком товаров и звоном монет. Женщина в очках сидела за столом, сделанным из старой двери, на котором были выстроены высушенные зашитые головы. Над ними была надпись: "Черепа духов продам/куплю". Еда, оружие, одежда, лошади, запчасти для фургонов и все что угодно, что позволяло человеку выжить в Далекой Стране, продавалось по пятикратным ценам. Ценные предметы от ножей до оконных стекол, оставленные наивными колонистами, продавались хитрыми корыстолюбцами практически за бесценок.

– Полагаю, можно было бы выгадать, если принести сюда мечи и оттащить мебель обратно, – проворчала Шай.

– А у тебя насчет сделок глаз наметан, – сказала Корлин, ухмыляясь на нее. В кризис не найдешь головы светлее, но у этой женщины была неприятная привычка всегда делать вид, что она все знает лучше всех.

– Сами они меня не найдут. – Шай отклонилась в седле, так как полоска птичьего дерьма брызнула на дорогу перед ее лошадью. Везде были стаи птиц, от огромных до мелких, вопящих и щебечущих, кружащих высоко, сидящих рядами с глазами-бусинками, клюющих друг друга вокруг куч мусора, расхаживающих, желая украсть любую не приколоченную крошку и те немногие, что приколочены. И мост, и палатки, и даже люди были испещрены полосами и покрыты их серыми экскрементами.

– Вам понадобится один из них! – кричал им торговец, подсовывая Шай рассерженного кота, держа его за шкирку, в то время как вокруг него из высящихся башен клеток смотрели другие шелудивые экземпляры с мучительными взорами заключенных. – Криз кишит крысами размером с лошадь!

– Тогда нужны кошки побольше! – крикнула Корлин в ответ, а потом сказала Шай: – Куда твой раб запропастился?

– Думаю, помогает Бакхорму провести его коров через этот хаос. И он не раб, – добавила она придирчиво. Похоже, она всегда стремилась защищать от других человека, которого сама скорее бы атаковала.

– Ладно, твой шлюха-мужик.

– Тоже нет, насколько мне известно. – Шай нахмурилась на одного типа с распахнутой до пуза рубашкой, который таращился из-за засаленной палатки. – Хотя он часто говорил, что у него много профессий…

– Возможно он захочет подумать о том, чтобы заняться этим. Во всяком случае, я не вижу для него другого способа расплатиться с твоим долгом.

– Посмотрим, – сказала Шай. Хотя она уже начинала думать, что Темпл был не лучшим вложением. Этот долг он будет выплачивать до судного дня, если не помрет раньше – что выглядело вероятным – или не найдет другого дурачка и ускользнет в ночь – что выглядело еще более вероятным. Все это время она называла Ламба трусом. По крайней мере, он никогда не боялся работы. Никогда не жаловался, следовало признать. Темпл, похоже, рта раскрыть без брюзжания на пыль, или погоду, или долг, или на его больную задницу.

– Я покажу ему больную жопу, – проворчала она, – бесполезный ублюдок…

Наверное надо смотреть в людях на то лучшее, что в них есть. Но если в Темпле и было что-то хорошее, он его отлично прятал. Все еще. А кого ожидать, вылавливая людей из реки? Героев?

На каждом конце моста раньше стояло по две дозорные башни. С ближней стороны они были разрушены, упавшие камни разбросаны и заросли. Между ними были установлены самодельные ворота – части старого фургона, ящиков и бочек, ощетинившиеся вылезающими гвоздями, и спереди даже было привязано колесо. В общем, самый дрянной кусок дерева из тех, что Шай когда-либо видела, а она сама сломала в свое время несколько досок. Наверху расколотой колонны сидел парень, угрожающий народу самым воинственным видом из тех, что Шай когда-либо видела.

– Па, клиенты! – крикнул он, когда приблизились Ламб, Свит и Шай, а фургоны Сообщества растянулись и тряслись сзади.

– Я вижу их, сынок. Хорошая работа. – Тот, что говорил, был гигантским мужиком, даже больше чем Ламб, с пышной рыжей бородой. За компанию с ним был жилистый тип с весьма пухлыми щеками и шлемом, выглядевшим, будто он был сделан для человека с щеками средней пухлости. Он подходил ему, как чашка наконечнику булавы. Еще один почтенный дал о себе знать на вершине одной из башен, с луком в руке. Рыжая Борода вышел перед воротами, наконечник его копья был направлен не точно на них, но точно не был направлен и в другую сторону.

– Это наш мост, – сказал он.

– Вот это да. – Ламб стянул шляпу и вытер лоб. – Никак не связал бы вас, парни, со строительством этой штуки.

Рыжая Борода нахмурился, не уверенный, было ли это оскорблением.

– Мы его не строили.

– Но он наш! – крикнул Пухлощекий, словно крик делал это правдой.

– Ты здоровенный идиот! – добавил парень с колонны.

– Кто сказал, что ваш? – спросил Свит.

– А кто сказал, что нет? – отрезал Пухлощекий. – Собственность это по большей части закон.

Шай оглянулась, но Темпл все еще был сзади со стадом.

– Ух. Когда на самом деле нужен чертов юрист, ни одного нет под рукой…

– Если хотите проехать, платите пошлину. Марка с человека, две марки с животного, три с фургона.

– Ага! – вмешался парень.

– Что творится. – Свит покачал головой, будто все ценное пришло в упадок. – Брать плату с человека только за то, что он хочет проехать, куда ему надо.

– Некоторые извлекут прибыль из чего угодно. – Темпл наконец прибыл верхом на своем муле. Он стащил тряпку с темного лица, и пыльная желтая полоса вокруг глаз придала ему клоунский вид. Он натянул жидкую улыбку, будто это дар, за который Шай должна быть благодарна.

– Сто сорок четыре марки, – сказала она. Его улыбка соскользнула, и это заставило ее чувствовать себя немного лучше.

– Полагаю, нам лучше перекинуться словечком с Маджудом, – сказал Свит. – Посмотрим что там с этой пошлиной.

– Подожди, – сказала Шай, махая ему рукой. – Эти ворота не выглядят крепкими. Даже я могла бы их сломать.

Рыжая Борода поставил конец копья на землю и хмуро посмотрел на нее.

– Хочешь попробовать, женщина?

– Попробуй, сука! – крикнул парень, его голос начал действовать Шай на нервы.

Она подняла ладони.

– Мы вовсе не хотим насилия, но духи в последнее время не столь миролюбивы, как я слышала… – Она вдохнула и позволила тишине сделать за нее работу. – Санджид снова обнажил свой меч.

Рыжая Борода нервно дернулся.

– Санджид?

– Он самый, – подыграл Темпл – Ужас Далекой Страны! Сообщество в пятьдесят человек вырезали не далее как в дне пути отсюда. – Он раскрыл глаза очень широко и поднял руки к ушам. – Ни уха на них не осталось.

– Сами видели, – вставил Свит. – Они насиловали их трупы, мне больно вспоминать.

– Насиловали, – сказал Ламб. – Меня стошнило.

– Его, – сказала Шай, – стошнило. Чтобы укрыться от такого, я бы хотела иметь нормальные ворота. Те, что на другом конце, такие же хреновые, как эти?

– На другом конце нет ворот, – сказал парень, прежде чем Рыжая Борода заткнул его злобным взглядом.

Хотя ущерб уже был нанесен. Шай коротко вздохнула.

– Ну, это ваше дело, полагаю. Это ваш мост. Но…

– Что? – выпалил Пухлощекий.

– Так случилось, что среди нас есть человек по имени Абрам Маджуд. Прекрасный кузнец, среди прочего.

– Рыжая Борода фыркнул.

– И он привез с собой кузницу?

– Именно, привез, – сказала Шай. – Патентованную портативную кузницу Карнсбика.

– Его чего?

– Такое же замечательное творение современности, как ваш мост – творение древности, – сказал Темпл, сама искренность.

– Полдня, – сказала Шай, – и он сделает вам такой набор ободьев, болтов и петель для обоих концов моста, что понадобится армия, чтобы пройти.

Рыжая Борода облизал губы и посмотрел на Пухлощекого, и тот тоже облизнулся. – Ладно, вот что я скажу. Полцены, если почините наши ворота.

– Мы проедем бесплатно. Или не поедем вовсе.

– Полцены, – прорычал Рыжая Борода.

– Сука! – добавил его сын.

Шай прищурилась.

– Что полагаешь, Свит?

– Полагаю, что меня раньше грабили, но по крайней мере они не обставляли это как…

– Свит? – тон Рыжей Бороды сменился с запугивающего на льстивый. – Ты Даб Свит, скаут?

– Тот, что убил бурого медведя? – спросил Пухлощекий.

Свит подтянулся в седле.

– Оторвал голову тому бешеному уебку вот этими самыми пальцами.

– Он? – крикнул парень. – Он чертов карлик!

Его отец заткнул его взмахом руки.

– Всем плевать, насколько он огромен. Вот что я тебе скажу, можем мы использовать твое имя на мосту? – Он провел рукой по воздуху, будто уже видел нарисованную вывеску. – Назовем это "Переход Свита".

Прославленный пограничник был сама неуверенность.

– Он здесь тысячу лет, друг. Никто не поверит, что я его построил.

– Зато они поверят, что ты им пользовался. Каждый раз, как переходишь реку, идешь здесь.

– Я иду там, где лучше всего в этот раз. Думаю, я был бы хреновым гидом, поступая по-другому, не так ли?

– Но мы будем говорить, что ты ходишь здесь!

Свит вздохнул.

– Звучит по мне, как чертовски глупая идея, но думаю это всего лишь имя.

– Обычно он требует пятьсот марок за его использование, – вставила Шай.

– Что? – сказал Рыжая Борода.

– Что? – сказал Свит.

– А что, – сказал Темпл, ухвативший идею, – в Адуе есть производитель бисквитов, который платит ему тысячу марок в год, просто чтобы его имя было на коробке.

– Что? – сказал Пухлощекий.

– Что? – сказал Свит.

– Но, – продолжила Шай, – учитывая, что мы сами едем по вашему мосту…

– И это чудо древних веков, – вставил Темпл.

– …можем сделать скидку. Всего лишь сто пятьдесят, наше Сообщество проезжает бесплатно и вы рисуете его имя на мосту. Как вам это? Заработали триста пятьдесят марок за день и даже не пошевелились!

Пухлощекий выглядел довольным этой прибылью. Рыжая Борода сомневался.

– Мы заплатим вам, а что остановит тебя от продажи своего имени каждому мосту, броду и переправе в Далекой Стране?

– Мы заключим контракт, хороший и честный, и все заработаем на этом свои марки.

– Кон… тракт? – Он с трудом выговорил слово, настолько оно было ему непривычно. – Где, черт возьми, вы здесь найдете юриста?

Какие-то дни не удаются. Какие-то наоборот. Шай шлепнула Темпла по плечу, он ухмыльнулся ей, и она ухмыльнулась в ответ.

– К счастью, мы путешествуем с лучшим чертовым юристом к западу от Старикланда!

– Он выглядит как ебаный попрошайка, – глумился парень.

– Вид может лгать, – сказал Ламб.

– Как и юристы, – сказал Свит. – У этих ублюдков это наполовину привычка.

– Он может подготовить бумаги, – сказала Шай. – Всего за двадцать пять марок. – Она плюнула в свободную руку и протянула вниз.

– Ладно. – Рыжая Борода улыбнулся, или по крайней мере выглядел, словно где-то под бородой была улыбка, он плюнул, и они пожали руки.

– На каком языке мне написать бумаги? – спросил Темпл.

Рыжая Борода посмотрел на Пухлощекого и пожал плечами.

– Не важно. Ни один из нас не умеет читать. – Они повернулись, чтобы посмотреть насчет открытия ворот.

– Сто девятнадцать марок, – пробормотал Темпл ей в ухо и пока никто не смотрел, направил мула вперед, стоя на стременах, и смахнул парня с его жерди, отправив барахтаться в грязи у ворот. – Мои смиренные извинения, – сказал он. – Я тебя там не видел.

Ему, наверное, не следовало этого делать, но Шай потом обнаружила, что он довольно сильно поднялся в ее глазах.

Мечты

Хеджес ненавидел это Сообщество. Вонючий смуглый ублюдок Маджуд, и заикающийся еблан Бакхорм, и старый шарлатан Свит, и их слабоумные правила. Правила насчет того, когда есть, когда останавливаться, когда пить и где срать, и какого размера у тебя может быть собака. Это было хуже, чем в чертовой армии. Странная штука с этой армией – когда он был в ней, ему не терпелось свалить оттуда, но сразу как свалил, начал скучать.

Он наморщился, потерев ногу, пытаясь прогнать боли, но они не уходили, смеясь над ним. Проклятье, но его тошнило от того, что над ним смеются. Если б он знал, что рана загноится, никогда не стал бы себя резать. Думал, что был умником, когда смотрел на батальон, несущийся в атаку за этим мудаком Танни. Маленький удар ножом в ногу был намного лучше, чем большой в сердце, не так ли? За исключением того, что враг убрался со стены за ночь до того, и им даже не пришлось драться. Битва завершилась, и он был единственным раненным, выпнутым из армии с одной здоровой ногой и без перспектив. Неудачи. Они всегда его преследовали.

Хотя не все Сообщество было плохим. Он повернулся в своем разбитом седле и посмотрел на Шай Соут, скачущую сзади рядом с коровами. Она не была красавицей, но что-то в ней было; не беспокоится ни о чем, короткая рубашка пропотела, так что можно было составить представление о ее формах – и там все было нормально, насколько он мог судить. Ему всегда нравились сильные женщины. Она не была и ленивой, всегда чем-то занята. Без понятия, почему она смеялась с этим мудацким поедателем пряностей Темплом, бесполезным черножопым ебланом; ей следовало придти к нему, он бы дал ей то, чему можно улыбнуться.

Хеджес снова потер ногу, поерзал в седле и сплюнул. Она была ничего, но большинство из них были ублюдками. Он отыскал глазами Савиана, который раскачивался на сидении фургона, рядом со своей язвительной сукой; острый подбородок кверху, словно она была лучше всех вообще и Хеджеса в частности. Он снова сплюнул. Слюна была бесплатно, так что он мог плевать сколько угодно.

Люди говорили мимо него, смотрели сквозь него, и, когда передавали бутылку по кругу, никогда не давали ему. Но у него были глаза, у него были уши, и он видел этого Савиана в Ростоде, после резни, раздающего приказы, словно он большой человек, и эта безжалостная сука, его племянница, тоже там ошивалась. Возможно, он слышал имя Контус. Слышал, как его говорили вполголоса, и повстанцы скребли носами пропитанную кровью землю, будто это был великий Эус собственной персоной. Он видел то, что видел, и слышал то, что слышал, и этот старый ублюдок не был простым странником с мечтами о золоте. Его мечты были более кровавыми. Худший из повстанцев, и кто знает, известно ли об этом кому-нибудь еще. Взгляните на него, сидит там, будто за ним осталось последнее слово в споре, но это Хеджес будет тем, за кем останется последнее слово. У него были неудачи, но он чуял возможность, да. Надо просто улучить момент, чтобы обратить свой секрет в золото.

А пока ждать и улыбаться, и думать, как сильно он ненавидит этого заикающегося еблана Бакхорма.

Иногда Рейнальт Бакхорм ненавидел свою лошадь, хотя знал, что это напрасная трата сил, которых у него не было. Он ненавидел лошадь, ненавидел седло, и свою флягу, и ботинки, и шляпу, и повязку на лицо. Но он знал, что его жизнь зависит от них так же, как жизнь альпиниста от веревки. В Далекой Стране было множество впечатляющих способов умереть – духи могли содрать кожу, или могла ударить молния, или мог унести поток. Но большинство смертей здесь были скучной историей. Могла убить норовистая лошадь. Могла убить порванная подпруга. Могла убить змея под босой ногой. Он знал, что будет нелегко. Все так говорили, качая головами и цокая, словно он был психом, когда поехал. Но слушать это одно, а жить – другое. Работа, трудности, и всегда плохая погода. Солнце жжет, дождь раздражает, и ты, вечно терзаемый ветром, рвешься через равнины в никуда.

Иногда он смотрел на карающую пустоту впереди и думал – стоял ли кто-нибудь здесь раньше? Мысль кружила ему голову. Как далеко они заехали? Как далеко еще ехать? Что будет, если Свит не вернется из очередного трехдневного рейда? Смогут ли они найти путь через этот океан травы без него?

Хотя он должен был выглядеть твердым, оставаться веселым, быть сильным. Как Ламб. Он взглянул вбок на большого северянина, который спустился, чтобы выкатить фургон лорда Ингелстада из колеи. Бакхорм думал, что он сам и все его сыновья не смогли бы управиться с этим, но Ламб просто вытащил его без слов. Старше Бакхорма по меньшей мере на десять лет, но все еще словно вырезан из камня, никогда не устает, никогда не жалуется. Народ глядел на Бакхорма, как на пример, и если б он давал слабину каждый вечер, что тогда? Повернуть назад? Он взглянул через плечо, и понял, что это было бы ошибкой – хотя все направления выглядели одинаково.

Он видел жену, бредущую от колонны с другими женщинами, чтобы помочиться. У него было чувство, что она не была счастлива, и это было для него тяжелой ношей и болезненным крушением надежд. Разве все это не было для нее, разве нет? Он был бы счастлив в Хормринге, но мужчина должен работать, чтобы обеспечить жене и детям то, чего у них нет, ухватить для них лучшее будущее, и он видел это будущее там, на западе. Он не знал, что сделать, чтобы она была счастлива. Разве он не выполнял супружеские обязанности каждую ночь, болен он или нет, устал или не устал?

Иногда он чувствовал желание спросить ее – чего ты хочешь? Вопрос сидел на его неловком языке, но его чертово заикание тогда бы усилилось, и он никогда бы это не выплюнул. Он бы слез и прогулялся с ней немного, поговорил бы как когда-то, но кто бы тогда заставил коров шевелиться? Темпл? Бакхорм на это безрадостно хихикнул, повернув взгляд на плывуна. Это был один из тех парней, которые думали, что мир задолжал им легкую поездку. Один из тех людей, что плывут от одного бедствия к другому, прелестный, как бабочка, оставляющий других подтирать то, что он пролил. Его даже не заботило задание, за которое ему платили, он просто ковылял на своем муле, дурачась с Шай Соут. Бакхорм покачал головой на эту странную парочку. Из них двоих, без сомнений, она была лучшим человеком.

Лулин Бакхорм заняла свое место в круге, внимательно глядя наружу.

Ее фургон стоял, как всегда, если только у нее не было возможности сдвинуть его силой воли; трое из ее старших детей дрались за поводья, звуки их бессмысленного спора разносились по траве.

Иногда она ненавидела своих детей, с их хныканьем, прыщами, и с их бесконечными, всепоглощающими, сокрушительными нуждами. Когда мы остановимся? Когда мы будем есть? Когда мы доберемся до Криза? Их нетерпение еще сложнее вынести из-за ее собственного нетерпения. Все отчаялись ждать чего-нибудь, что могло бы прекратить бесконечное утомительное однообразие путешествия. Должно быть уже давно осень, но, за исключением более прохладных порывов ветра, как здесь определить время года? Так однородно, так бесконечно однородно, и все же она все еще чувствовала, что они все время взбирались, и наклон был сильнее с каждым днем тяжелого пути.

Лулин услышала, как леди Ингелстад бросила юбки и почувствовала толчок с ее стороны. Отличный уравнитель, эта Далекая Страна. Женщина, которая не снизошла бы даже до взгляда на нее там, в цивилизации, чей муж сидел в Закрытом Совете, хоть и был дураком, а здесь они вместе п и сали. Сисбет Пег заняла свое место в центре круга, приседая над ведром, подальше от надоедливых глаз; ей было не больше шестнадцати, и она уже была замужем, все еще неопытная в любви, и говорившая, будто ее муж был ответом на все вопросы, благослови ее бог. Она узнает.

Лулин заметила, что этот омерзительный Хеджес пялится, направляясь к своему паршивому мулу, она сурово нахмурилась в ответ, и плотно примкнула к плечу леди Ингелстад, положив руки на бока, сделав себя большой, или настолько большой, насколько возможно, убедившись, что он не заметит ничего, кроме порицания. Затем Рейнальт поспешил и встал между Хеджесом и женщинами, завязывая какой-то запинающийся разговор.

– Ваш муж хороший человек, – одобрительно сказала леди Ингелстад. – Всегда можно рассчитывать, что он поступит пристойно.

– Это так, – сказала Лулин, убедившись, что слова звучат гордо, как и должны звучать у любой жены.

Иногда она ненавидела мужа, с его досаждающим игнорированием ее усилий, и его раздражающими предположениями о том, какая работа женская и какая мужская. Словно вбить гвоздь в забор, а потом напиться, было настоящим трудом, а присматривать за толпой детишек целый день и ночь было забавой, за которую следует быть признательной. Она посмотрела вверх и увидела белых птиц высоко в небе, летающих стрелой неизвестно куда, и захотела к ним присоединиться. Сколько шагов она с трудом отшагала перед фургоном?

Ей нравилось в Хормринге; там были хорошие друзья и дом, и она потратила многие годы, чтобы добиться хотя бы этого. Но никто никогда не спрашивал, о чем она мечтала, о нет; ожидалось лишь, что она продаст свое хорошее кресло, и очаг, перед которым оно стояло, и последует за ним. Она смотрела, как он спешил к началу колонны, указывая на что-то Маджуду. Большой человек, с большими мечтами.

Неужели ему ни разу не приходило на ум, что возможно она хочет скакать, и чувствовать свежий ветер, и улыбаться распахнутой стране, и вязать коров, и обсуждать маршрут, и говорить на встречах; пока он тащится у визжащего фургона, и меняет загаженные тряпки на свежие, и кричит на остальных троих, чтоб прекратили кричать, и каждый час или два его соски изжеваны в мясо, и кроме того от него ждут хорошего ужина, и исполнения супружеских обязанностей, болен он или нет, устал или нет?

Глупый вопрос. Это никогда не приходило ему в голову. А когда приходило ей, что бывало часто, всегда было что-то, останавливающее ее язык так же верно, как если бы у нее было заикание, и заставляло ее лишь пожать плечами и молча надуться.

– Только посмотрите, – прошептала леди Ингелстад. Шай Соут спрыгнула с седла в дюжине шагов от колонны и присела в длинной траве в тени ее лошади; полетели брызги. Поводья она держала в зубах, штаны спущены до коленей, часть ее бледной задницы была хорошо видна.

– Невероятно, – пробормотал кто-то.

Она натянула штаны, дружелюбно махнула рукой, застегнула ремень, выплюнула поводья в руку и тут же была в седле. Все дело не заняло времени вообще, и было сделано в точности там и так, как она хотела. Лулин Бакхорм хмуро посмотрела вокруг на внешний круг женщин, меняющихся, чтобы одна из шлюх могла занять свое место над ведром.

– Есть ли причина, по которой мы не можем делать то же? – пробормотала она.

Леди Ингелстад сурово нахмурилась.

– Более чем определенно, есть! – Они смотрели, как Шай Соут ускакала, крича что-то Свиту о том, чтобы сомкнуть фургоны. – Хотя, в настоящий момент, должна признаться, она от меня ускользает.

Со стороны колонны раздался тонкий крик; похоже, кричала ее старшая дочь, и сердце Лулин почти выскочило из груди. Она метнулась в дикой панике, затем увидела, что дети просто снова дрались на сиденье фургона, визжа и смеясь.

– Не волнуйтесь, – сказала леди Ингелстад, похлопывая ее руку, когда она шагнула назад в свое место в круге. – Все хорошо.

– Просто здесь столько опасностей. – Лулин вздохнула и постаралась успокоить бьющееся сердце. – Столько всего может пойти не так. – Иногда она ненавидела свою семью, а иногда ее любовь к ним была, как боль. Вероятно, это была загадка без решения.

– Ваша очередь, – сказала леди Ингелстад.

– Точно. – Лулин начала поднимать юбки, когда круг сомкнулся вокруг нее. Проклятье, было ли еще где-то столько трудностей, чтобы пописать?

Знаменитый Иозив Лестек поворчал, сжал и, наконец, выдавил еще несколько капель в банку.

– Да… да…

Но затем вагон тряхнуло, тарелки и ящики загрохотали, он отпустил член, чтобы схватиться за перила, и когда принял устойчивое положение, миг удовольствия уже полностью прекратился.

– Отчего на человеке проклятие возраста? – прошептал он, цитируя последнюю сцену "Кончины Нищего". О, тишина, в которой он шептал эти слова на пике сил! О, аплодисменты, что лились потом! Потрясающие овации. А сейчас? Он воображал себя в диких местах, когда его труппа посещала провинции Срединных Земель, совершенно не представляя, как могут выглядеть по-настоящему дикие места. Он глядел в окно на бесконечную траву. В поле зрения попали огромные руины, какой-то забытый фрагмент Империи, заброшенный бесчисленное количество лет назад. Поваленные колонны, поросшие травой стены. Много их было разбросано в этой части Далекой Страны, их слава увяла, их истории неизвестны, их останки вряд ли пробуждают интерес. Реликты давно прошедших лет. Такие же, как он.

С сильнейшей ностальгией он вспомнил времена в его жизни, когда он п и сал полные ведра. Разбрызгивал, как насос, даже не задумываясь, а затем убегал на сцену, греться в отблесках сладко пахнущих ламп на китовом масле, вызывать вздохи у публики, купаться в жарких аплодисментах. Эта уродливая пара мелких троллей, драматург и управляющий, упрашивали его остаться еще на один сезон, и умоляли, и пресмыкались, и предлагали больше, а он не удостаивал их ответом, занятый пудрой. Его пригласили в Агрионт, выступить на сцене самого дворца, перед Его Августейшим Величеством и всем Закрытым Советом! Он играл Первого из Магов перед самим Первым из Магов – сколько актеров могут сказать то же? Он важно ходил по мостовой из униженных критиков, поверженных конкурентов, преклоняющихся поклонников, и вряд ли даже замечал их под ногами. Неудачи были для других людей.

А потом его подвели колени, потом живот, потом мочевой пузырь, потом публика. Драматург ухмылялся, предложив на главную роль более молодого человека – конечно с почтенной второстепенной ролью для него, только пока он не наберется сил. Шатался по сцене, запинаясь на репликах, потея в сиянии вонючих ламп. А затем управляющий ухмылялся, предлагая разойтись. Какое замечательное сотрудничество для них обоих, как много лет оно продолжалось, какие отзывы, какая публика, но для них обоих пришло время искать новые успехи, следовать за новыми мечтами.

– О, вероломство, твой лик премерзкий явлен …

Фургон вильнул, и жалкие капли, которые он выдавливал последний час, расплескались из банки на его руку. Он даже почти не заметил. Он теребил вспотевший подбородок. Ему надо было побриться. Некоторые стандарты нужно поддерживать. Он нес культуру в пустоши, разве нет? Он достал письмо Камлинга и вновь просмотрел его, проговаривая слова под нос. Он был одержим чересчур украшательным стилем, этот Камлинг, но был приятно смиренным в своих хвалах и оценках, в его обещаниях прекрасного обращения, в его планах эпохального представления, которое будет поставлено в древнем имперском амфитеатре в Кризе. Представление на века, как он это преподносил. Культурная феерия!

С Иозивом Лестеком еще не кончено! Только не с ним! Возвращение может случиться в самых неподходящих для этого местах. И прошло уже некоторое время с его последнего случая с галлюцинациями. Определенно на поправку! Лестек положил письмо и снова храбро схватил член, пристально глядя через окно на медленно удалявшиеся руины.

– Мое лучшее представление впереди… – проворчал он, сжимая зубы, выдавливая еще несколько капель в банку.

– Интересно, каково это, – сказала Саллит, жадно глядя на тот ярко раскрашенный фургон, на боку которого было написано сиреневыми буквами: Знаменитый Иозив Лестек. Не то чтобы она могла прочесть. Но это, по словам Лулин Бакхорм, было там написано.

– Что каково? – спросила Голди, трогая поводья.

– Быть актером. Подниматься на сцену перед публикой и все такое. – Однажды она видела каких-то актеров. Мать и отец взяли ее с собой. Перед тем, как они умерли. Конечно перед тем. Не актеры из большого города, но все же. Она хлопала, пока не заболели руки.

Голди убрала выскочивший локон обратно под потрепанную шляпку.

– Разве ты не играешь роль, каждый раз, когда с клиентом?

– Не совсем то же самое, разве нет?

– Публики меньше, а во всем остальном разница не большая. – Было слышно, как Наджис с одним из старых кузенов Джентили стонет в конце фургона. – Покажешь, что нравится, и возможно получишь чаевые. – Во всяком случае, был шанс, что так быстрее закончится. Это тоже хорошо.

– Никогда не была сильна в притворстве, – пробормотала Саллит. Как бы то ни было, не притворялась, что это ей нравится. Разве что притвориться, что ее там вовсе не было.

– Речь не всегда о ебле. Не всегда. Не только о ебле, в любом случае. – Голди многое повидала. Она была чертовски практична. Саллит хотела бы быть такой практичной. Может и будет. – Просто относись к ним, словно они что-то из себя представляют. Это все, чего они хотят, разве нет?

– Полагаю. – Саллит хотела бы, чтобы к ней так относились, а не как сейчас. Люди смотрели на нее и видели лишь шлюху. Она бы удивилась, если б кто-нибудь в Сообществе знал ее имя. Чувств меньше, чем к корове, и стоит дешевле. Что бы подумали ее родители о том, что их девочка шлюха? Но они потеряли авторитет, когда умерли, и было похоже, что Саллит потеряла его тоже. Она догадывалась, что бывает и хуже.

– Просто выживание. Вот как надо на это смотреть. Ты молода, милочка. У тебя есть время поработать. – Вдоль колонны бежала сука с течкой, и стая из дюжины или больше псов всех форм и размеров с надеждой скакали следом. – Таков мир, – сказала Голди, глядя, как они пробегают. – Напрягись, поработай, и можешь стать богатой. Во всяком случае, достаточно богатой, чтобы с комфортом уйти на пенсию. Вот это мечта.

– Это? – Для Саллит звучало как довольно хреновая мечта. За неимением худшей.

– Сейчас не много работы, да, но когда прибудем в Криз, увидишь, деньги потекут. Ланклан знает, что почем, не волнуйся на этот счет.

Все хотели попасть в Криз. Просыпаясь, они говорили о маршруте, спрашивали Свита, сколько миль они уже проехали, сколько еще осталось, считая их, как дни тяжелого приговора. Но Саллит это место внушало ужас. Иногда Ланклан говорил о том, как много там одиноких мужчин, с горящими глазами, и как у них будет пятьдесят клиентов за день, будто об этом можно только мечтать. Для Саллит это звучало как ад. Иногда ей не очень нравился Ланклан, но Голди говорила, что как сутенер он был нормальным.

Визги Наджис достигли апогея, который стало невозможно игнорировать.

– Сколько осталось ехать? – спросила Саллит, пытаясь заглушить их разговором.

Голди нахмурилась, глядя на горизонт.

– Много земли и много рек.

– Это ты говорила несколько недель назад.

– Это было правда тогда, и это правда сейчас. Не волнуйся, милочка. Даб Свит приведет нас.

Саллит надеялась, что не приведет. Она надеялась, старый скаут проведет их по огромному кругу обратно в Новый Кельн, и ее мать с отцом улыбнутся ей из дверей старого дома. Это было все, чего она хотела. Но они умерли от лихорадки, и здесь, в огромной пустоте было не место мечтам. Она глубоко вздохнула, вытерла нос, убедившись, что не заплачет. В конце концов, это было не честно. Слезы ей не помогали, не так ли?

– Старый добрый Даб Свит. – Голди дернула поводья и цокнула волам. – Слышала, он никогда в жизни не заблудился.

– Значит, не заблудились, – сказала Плачущая Скала.

Свит отвел глаза от приближающегося всадника, чтобы покоситься на нее, сидящую наверху одной из сломанных стен; позади нее садилось солнце, она качала свободной ногой, тот старый флаг был снят с ее головы, и ее волосы, серебристые, все еще с несколькими золотыми полосами, были развернуты по всей длине.

– Когда это ты думала, что я заблудился?

– Когда меня нет рядом, чтобы указать путь.

Он с сожалением ухмыльнулся на это. Лишь пару раз в эту поездку ему требовалось ускользнуть в темноте в ясную ночь, чтобы повозиться со своей астролябией и взять правильное направление. Он выиграл ее в карты у ушедшего на пенсию капитана, и за эти годы она доказала свою чертовскую полезность. Иногда быть на равнинах, это как на море. Ничего кроме неба, и горизонта, и чертова стонущего груза. Нужна уловка-другая чтобы соответствовать легенде.

Бурый медведь? Он убил его копьем, а не голыми руками, и тот был старый, медлительный и не особо большой. Но это был медведь, и он его убил, ладно. Почему народ не удовлетворится этим? Даб Свит убил медведя! Но нет, им надо нарисовать картину, все невероятней с каждым пересказом – голыми руками, потом спасал женщину, потом там было три медведя – пока он сам не становился лишь разочарованием рядом с этой байкой. Он прислонился спиной к сломанной колонне, сложив руки, и с неприятным, неприятным чувством в животе смотрел, как галопом приближается всадник, без седла, на манер духов.

– Кто сделал меня таким охуенно восхитительным? – пробормотал он. – Уж точно не я.

– Хм, – сказала Плачущая Скала.

– Никогда в жизни у меня не было возвышенных мотивов.

– Ух.

Было время, он слышал истории о Дабе Свите, совал пальцы за ремень и задирал нос, обманывая себя, что такой его жизнь и была. Но годы шли так же тяжело, как всегда; у него их оставалось все меньше, а историй было больше, пока они не стали историями о человеке, которого он никогда не встречал, добившемся того, на что он никогда и не мечтал замахнуться. Иногда они вызывали осколки воспоминаний о сумасшедших и отчаянных боях, или о скучных путешествиях в никуда, или об иссушающих поездках в холоде и голоде, и он тряс головой и удивлялся, что за ебаная алхимия превратила эти эпизоды обычной неизбежности в благородные приключения.

– Что получили они? – спросил он. – Кучу историй, чтобы развесить уши. Что получил я? Ничего из того, с чем можно уйти на пенсию, это уж точно. Только изношенное седло, и мешок чужой лжи.

– Ух, – сказала Плачущая Скала, будто это был естественный порядок вещей.

– Не честно. Просто не честно.

– Почему должно быть честно?

Он согласно проворчал. Он больше не старел. Он был старым. Его ноги болели, когда он просыпался, и грудь болела, когда ложился, и холод пробирался вглубь него, и он смотрел на дни позади и видел, насколько их было больше, чем тех, что впереди. У него не было представления, сколько еще ночей он сможет спать под безжалостным небом, но люди все еще смотрели на него с благоговением, словно он был сам великий Иувин. И если б это привело к реальной выгоде, он смог бы утихомирить бурю или уничтожить духов молнией из задницы. У него не было молний, не у него, и иногда после разговора с Маджудом и игры этой роли – все-знает-и-никогда-не-увиливает – лучше, чем смог бы сыграть сам Иозив Лестек, он взбирался на лошадь, и его руки дрожали, в глазах было темно, и он говорил Плачущей Скале:

– Я утратил свою силу, – и она кивала, будто это был естественный порядок вещей.

– Раньше был кем-то, разве нет? – пробормотал он.

– Ты все еще кто-то, – сказала Плачущая Скала.

– Кто тогда?

Всадник остановился в нескольких шагах неподалеку, хмуро глядя на Свита, и на Плачущую Скалу, и на руины, в которых они ждали, подозрительный, как напуганный олень. Затем он перекинул ногу и соскользнул вниз.

– Даб Свит, – сказал дух.

– Локвей, – сказал Свит. Это должен быть он. Он был из нового типа, с мрачным видом, во всем видел плохое. – Почему здесь не Санджид?

– Ты можешь говорить со мной.

– Я могу, но зачем мне?

Локвей ощетинился, весь гневный и надутый, как всегда бывают молодые. Скорее всего Свит в молодости был таким же. Скорее всего он был хуже, но черт возьми, если все это позерство не утомляло его в настоящем. Он махнул духу рукой.

– Ладно, ладно, мы поговорим.

Он вздохнул, и то неприятное чувство не стало слаще. Он долго планировал это, обсуждал каждую сторону, выбирал путь, но последний шаг был самым важным.

– Говори тогда, – сказал Локвей.

– Я веду Сообщество, может в дне быстрой скачки к югу отсюда. У них есть деньги.

– Тогда мы их заберем, – сказал Локвей.

– Ты сделаешь так, блядь, как тебе скажут, вот что ты сделаешь, – отрезал Свит. – Скажи Санджиду быть у места, где мы договорились. Они нервные, как сам ад. Просто покажитесь в боевой раскраске, поскачите вокруг, покричите побольше, пустите стрелу-другую, и они будут готовы заплатить. Не усложняй всё, ты понял?

– Я понял, – сказал Локвей, но у Свита были сомнения, что тот знал, что значит не усложнять.

Он близко подошел к духу – их лица были на одном уровне, поскольку он к счастью стоял на уклоне – засунул большие пальцы за ремень и выпятил челюсть.

– Никаких убийств, ты слышал? Мило и просто, и все получат оплату. Половина тебе, половина мне. Скажи это Санджиду.

– Скажу, – сказал Локвей, глядя с вызовом в ответ. У Свита было искушение ударить его ножом и к черту все дело. Но здравый смысл возобладал.

– Что скажешь на это? – спросил Локвей у Плачущей Скалы.

Она посмотрела на него сверху вниз, ее волосы разметал бриз, и продолжила качать ногой. Словно он вообще не говорил. Свит хихикнул.

– Ты смеешься надо мной, маленький человек? – бросил Локвей.

– Я смеюсь, а ты здесь, – сказал Свит. – Делай, блядь, выводы. Теперь вали и скажи Санджиду, что я сказал.

Он долго хмурился вслед Локвею, глядя, как он и его лошадь уменьшились до черной точки в закате, и думал, как конкретно этот эпизод скорее всего войдет в легенду о Дабе Свите. То неприятное чувство усилилось. Но что он мог поделать? Нельзя водить Сообщества вечно, не так ли?

– Надо иметь что-то на пенсию, – пробормотал он. – Не слишком жадная мечта, а?

Он покосился на Плачущую Скалу, снова завязывающую волосы в тот скрученный флаг. Большинство мужчин не увидели бы ничего, наверное. Но он, который знал ее столько лет, уловил разочарование в ее лице. Или может это было его разочарование, отраженное, как в спокойной луже.

– Я никогда не был охуенным героем, – бросил он. – Чтобы ни говорили.

Она лишь кивнула, словно это был естественный порядок вещей.

Народ стоял лагерем среди руин, высокое жилище Санджида было построено в углу упавшей руки огромной статуи. Никто не знал, чья это была статуя. Старый Бог, умерший и исчезнувший в прошлом, и у Локвея было чувство, что Народ скоро к нему присоединится.

В лагере было тихо, и хижин было немного, вдалеке молодые мужчины выстраивались на охоту. На вешалках лишь скудные полоски сушившегося мяса. Щелкали и стучали челноки ткачей одеял, разрезая время на уродливые моменты. К чему они пришли, они, те, кто должен править равнинами. Ткачество за мелкое жалование и воровство денег, чтобы купить у их уничтожителей то, что и так должно быть их.

Зимой появились черные пятна и унесли половину детей, стонущих и потеющих. Они сожгли хижины и нарисовали священные круги на земле, и сказали нужные слова, но перемен не добились. Мир менялся, и в старых ритуалах не осталось силы. Дети все так же умирали, женщины все так же копали, мужчины все так же плакали, и Локвей плакал громче всех.

Санджид положил руку ему на плечо и сказал:

– Я боюсь не за себя. Мое время прошло. Я боюсь за тебя и за молодых, кто должен идти после меня, и кто увидит конец всего. – Локвей тоже испугался. Иногда он чувствовал, что вся его жизнь была страхом. Что это за путь для воина?

Он оставил лошадь и выбрал дорогу через лагерь. Санджида принесли из его вигвама, его руки были на плечах двух его сильных дочерей. Его дух уходил кусочек за кусочком. Каждое утро от него оставалось все меньше; этого могучее тело, от которого дрожал мир, сжалось до оболочки.

– Что сказал Свит? – прошептал он.

– Что Сообщество приближается и заплатит. Я не верю ему.

– Он был другом Народу. – Одна из дочерей Санджида вытерла слюну из уголка его слабого рта. – Мы встретимся с ним. – И он уже засыпал.

– Мы встретимся с ним, – сказал Локвей, но он боялся того, что может случиться.

Он боялся за своего маленького сына, который лишь три ночи назад впервые засмеялся, и таким образом стал одним из Народа. Это должен был быть момент празднества, но Локвей чувствовал только страх. Что это за мир для рождения? В его юности Народ и его стада были сильными и многочисленными, а сейчас их украли новоприбывшие, и хорошие пастбища уничтожены проезжающими Сообществами, и зверям не на что охотиться, и Народ разбросан и вовлечен в постыдные дела. Раньше будущее всегда было похоже на прошлое. Сейчас он знал, что прошлое было лучшим местом, а будущее полно страха и смерти.

Но народ не сдастся без борьбы. Так что Локвей сидел перед своей женой и сыном, под открытыми звездами, и мечтал о лучшем будущем, которое, он знал, никогда не придет.

Дата добавления: 2015-07-18