Видение второе 2 страница. В горной шотландии, у родственников моей несчастной Яны

в горной Шотландии, у родственников моей несчастной Яны... Выполнил я приказ

Ангела Западного окна, не ослушался гласа его -- ни призвавшего меня, ни

отвергшего.

Мне все время холодно, я никак не могу согреться. Старый добрый Прайс

закутал меня в принесенный с собой плед. Но я все равно замерзаю. Это холод

внутренний, от него не спасет никакой плед, это -- старость. Там, в глубине

моего дряхлого тела, засела какая-то боль и гложет, гложет меня изнутри,

упорно стараясь перекрыть жизненные каналы...

Прайс склоняется надо мной и, приложив ухо к моей спине, благодушно

бубнит:

-- Здоров. Дыхание чистое. Соки смешаны хорошо... Сердце железное...

Меня сотрясает нервный смех:

-- Ну, если железное!..

Моей королевы уже нет. Елизавета умерла несколько лет назад!

Прелестная, отважная, язвительная, чарующая, величественная, вспыльчивая,

милосердная и ревнивая -- она мертва... мертва... давно мертва. Ничего она

мне не оставила на прощанье, ни единой весточки, где ее искать! Сижу у очага

под дощатым навесом, с которого время от времени шумно съезжает снег, и

вспоминаю, вспоминаю...

На крутой лестнице слышны шаги... Это Прайс, старый Прайс, мой доктор и

последний друг. Мы говорим с ним о королеве Елизавете. Всегда только о

ней...

Вот какую странную историю рассказал мне после долгих колебаний Прайс:

Королева была уже при смерти. Он неотлучно находился у ложа умирающей,

такова была высочайшая воля, вызвавшая у придворных известное недоумение --

обычный провинциальный врач из Виндзора, который, правда, в былые времена

пользовал ее и давал немало дельных советов, и все же... Как-то ночью он

остался один дежурить у ее изголовья, в лихорадке она непрерывно бредила,

говорила, что уезжает в другую страну. Куда-то по ту сторону моря... Там, в

горном замке, будет она ждать жениха всю свою жизнь. Там, в тишине

благоухающего розами парка, нарушаемой лишь плеском источников, никакое

ожидание не покажется ей слишком долгим. И ни возраст, ни смерть не коснутся

ее. Ведь вода в источниках живая! Один глоток -- и она останется вечно юной,

юной-юной, такой, какой она была во времена короля Эдуарда. Там, в садах

блаженства, будет она королевой, пока садовник не подаст жениху знак, чтобы

он забрал ее из заколдованного замка смиренно ждущей любви...

Снова развалины. Снова один. Прайса со мной нет; не знаю, дни или

недели прошли с тех пор, как он ушел.

Сижу у очага и ворошу потухающие угли. Косые солнечные лучи падают

сквозь щели моего навеса. Выходит, снег уже сошел? Хотя какая разница...

Внезапно мысли мои обращаются к Келли. Он таки плохо кончил. Это

единственное, что я о нем знаю. Да и то, может, слухи. Хотя какая разница...

Скрип гнилой лестницы? Медленно оборачиваюсь: из глубины, с трудом

одолевая ступень за ступенью, кто-то ковыляет!.. Господи, но почему меня

вдруг обожгло: Прага, дом доктора Гаека, подземная крипта?.. Ну конечно,

ведь это я сам карабкался точно так же по железной лестнице, нащупывая

неверной рукой ступени, после того как Яна... А наверху, у выхода из бездны,

меня ожидал Келли...

А вот и он, легок на помине: голова Келли появляется в лестничном

проеме, потом возникает грудь, живот, ноги... Стоит, прислонившись к

дверному косяку, покачиваясь от слабости... Нет, не стоит: присмотревшись,

замечаю, что он парит -- низко, над самым полом... Зазор в ширину ладони...

Да он и не смог бы стоять, ноги его изуродованы, многократно переломаны и в

бедрах, и в икрах. Белые, острые, забрызганные кровью обломки костей,

подобно большим жутким занозам, там и тут торчат из прорех измаранных глиной

панталон брабантского сукна.

Та же роскошь в одежде! Лицо человека с отрезанными ушами уже тронуто

тлением, изящный камзол клочьями свисает с его тела. Потухшие глаза

бессмысленно таращатся на меня. Беззвучно шевелятся синие губы. Это труп.

Мое сердце даже не дрогнуло, бьется спокойно и мерно. "Железное"!

Невозмутимо смотрю на Келли... И вдруг:

Какие-то размытые образы, силуэты, краски... настоящий вихрь... Зеленый

туман, который сгущается в леса. Леса Богемии. Над кронами деревьев -- крыша

какой-то башни с черным флюгером в виде двуглавого орла Габсбургов... Но это

же Карлов Тын! Высоко на крепостной башне, которая своим северо-западным

боком касается отвесного скального массива, взломана решетка окна. А по

обрывающейся в головокружительную бездну известковой стене, цепляясь за

невидимые глазом неровности, подобно маленькому черному пауку скользит по

тонюсенькой, едва различимой паутинке человеческая фигурка... Вскоре она

свободно повисает в воздухе, так как стена, начиная с этого места, как бы

втягивается внутрь: педант архитектор скрупулезно учел даже этот совершенно

невероятный способ побега! Но что это: веревка, привязанная к оконному

переплету, слишком коротка!.. Бедный паучок!.. Повис меж небом и землей...

Прыгнуть вниз -- высоко, карабкаться назад, вверх, -- тоже высоко... Но

карабкается, ползет из последних сил... И вдруг -- оконная рама медленно

клонится наружу, извиваясь летит вниз веревка и... Бедный гость у моего

порога испускает призрачный стон, словно вновь -- вновь и вновь! -- должен

пережить этот страшный миг своего низвержения в зеленую лесную бездну пред

Карловым Тыном, неприступной крепостью непредсказуемо капризного императора.

Ревенант тщетно пытается что-то сказать. Однако у него нет языка, он

истлел в земле. Умоляюще простирает ко мне руки... Я чувствую, что он хочет

меня предостеречь. Но перед чем?.. Кому-кому, а мне бояться уже нечего!..

Напрасны старания Келли. Веки его вздрагивают и обреченно опускаются. Мнимая

жизнь привидения потухает. Медленно, нехотя тускнеет фантом.

На пепелище Мортлейка лето. Не могу сказать, какое по счету с тех пор,

как я вернулся из изгнания... Да, да, из изгнания! О, теперь я втайне смеюсь

над суровой епитимьей, наложенной на меня Зеленым, ибо изгнание превратилось

для меня в возвращение на родину! Здесь земля моих предков -- о, лучше бы

мне ее никогда не покидать! -- и животворящие соки взойдут из материнских

глубин в мое истощенное тело. Быть может, эти целительные токи укажут мне

путь к самому себе. Здесь на каждом шагу следы моей королевы, и в нежном

дуновении вечернего ветерка душа моя угадывает затаенный вздох тогдашних

надежд на высшее счастье. Здесь могила моей разбитой жизни, но и место

воскресения моего, сколь сильно оно бы ни припозднилось, тоже здесь. День за

днем просиживаю я у холодного очага и жду. Спешить мне уже некуда, ибо

корабль Елизаветы навечно бросил якорь в изумрудных фьордах Гренланда и

никакие неотложные государственные дела или какая-нибудь нелепая погоня за

смехотворными фантомами тщеславия не отвлекут ее больше.

Шаги на лестнице! Королевский курьер. После церемонного поклона он

недоуменно осматривается:

-- Это Мортлейк-кастл?

-- Да, мой друг.

-- И я вижу перед собой сэра Джона Ди, баронета Глэдхилла?

-- Точно так, друг мой.

Смешон этот искренний ужас в лице курьера. Наивный простак, в его

понимании английский баронет -- непременно нечто разодетое в шелка и бархат.

Ему, бедняге, и невдомек, что не камзол делает дворянина, и не лохмотья --

плебс.

С судорожной поспешностью ошалелый курьер вручает мне запечатанный

пакет, еще раз кланяется с грацией деревянной куклы, у которой отсутствуют

суставы, и, балансируя на шаткой лестнице, ведущей в мой "салон", исчезает.

Пакет с гербом бургграфа Розенберга: личные вещи несчастного Келли и

маленький, тщательно упакованный сверточек, скрепленный печатью императора.

Крепкий черно-желтый шпагат не поддается. Ничего острого под рукой?..

Непроизвольно тянусь к бедру... Но где моя мизерикордия?.. Там, где когда-то

висел мой наследственный кинжал, которым я обычно вскрывал депеши, ничего

нет... Ну, кинжал ладно -- его у меня выкрал призрачный суккуб Елизаветы в

ту ночь ущербной Луны, когда по наущению Бартлета Грина я исполнил кошмарную

церемонию и он явился мне в этом самом парке, который тогда, конечно, был не

таким запущенным. Боже, как давно это было!.. Потом я из какого-то

непонятного упрямства сделал абсолютно точную копию наследственной реликвии

и, назвав ее "мизерикордия", всегда носил с собой, используя как нож для

вскрытия писем... "Ну вот, -- проносится мысль, -- теперь и мизерикордия

покинула меня. Тоже туда же! Ну и черт с ними -- и с копией, и с

оригиналом!"

В конце концов я развязал узлы с помощью ржавого гвоздя, который

послужил мне не хуже наконечника Хоэла Дата, и вот передо мной -- черный

"глазок": император Рудольф отослал его мне без каких-либо комментариев.

Выходит, и он "впал в немилость и изгнан...

Смутные тени воспоминаний крадутся мимо: последняя пядь земли вокруг

развалин Мортлейка продана арендаторам с молотка. И снова задувает снег в

щели моей лаборатории. Бурый замерзший папоротник, вьюнок, чертополох торчат

меж каменных плит моего совиного дворца.

Все реже приходит из Виндзора Прайс. Рассеянный, ворчливый старик,

сидит он со мной у очага и, уперев подбородок в сложенные на посохе руки,

часами молчит, не мигая глядя на пламя. С его приходом я начинаю

обстоятельно готовиться к заклинаниям: с напускной важностью долго бормочу

молитвы -- в глазах благочестивого, впавшего в детство Прайса без них не

обойтись, -- в общем, развожу сложные и бессмысленные церемонии. Тем

временем Прайс благополучно засыпает, я тоже, пристроившись рядом, начинаю

клевать носом... И когда просыпаемся, снова загадочно молчим,

многозначительно поглядывая друг на друга... А тут и вечер подходит...

Прайс, позевывая и зябко потирая руки, поднимается и бормочет:

-- Да, воистину велика мудрость Твоя, Господи!.. Вот только опять

забыл, что сказал тот, шестикрылый... Ну, Джон, до свиданья! До следующего

раза!..

Сегодня Прайс не пришел, и немудрено: вот-вот грянет гроза. Небо

затянуло тучами, и, хотя еще сравнительно ранний вечер, гнетущая тьма

повисла над развалинами. Сверкнула молния, фантастические тени метнулись по

углам моей лаборатории... Раскаты грома -- и вновь молния полосует небо над

Мортлейком... Сладкая горечь проникает в мою душу: ну сюда же, сюда, вот он

я! Небо, молю тебя, избавь меня от мук, ибо давно задыхаюсь я, ничтожный

червь, посмевший бросить тебе вызов, в тяжком панцире собственного тела.

Последний удар coup de gr ace. Вонзай же ослепительное жало своей небесной,

всепроникающей мизерикордии в мое железное, поверженное сердце!

Но вдруг ловлю себя на том, что молитвы мои обращены к Илю -- Ангелу

Западного окна!..

И в тот же миг вспышка гнева, настолько яркая, что перед ней тускнеет

даже молния, заставляет меня вздрогнуть. После того страшного заклинания в

крипте доктора Гаека Зеленый ни разу не показывался мне, на глаза, ничего из

обещанного им так и не исполнилось, если не считать, конечно, чуда моего

необъяснимого, сверхчеловеческого терпения! И сейчас, спустя столько лет, в

бледном неверном свете грозы мне кажется, что из закопченной пасти очага

ухмыляется каменный лик Ангела!

Я вскочил. В сознании проносятся обрывки полузабытых магических формул,

которым меня научил Бартлет Грин в ночь перед своим восхождением на костер;

к ним прибегают лишь в случае крайней, смертельной опасности, когда все

другие средства уже исчерпаны и только вмешательство инфернальных сил еще

способно что-то изменить. Однако заклинания эти обоюдоостры -- могут дать и

обратный эффект, и тогда смерть -- о, если б только тела! -- неминуема!

Жертвовал ли я чем-нибудь в жизни? Более чем достаточно! И с моих губ

сами собой стали срываться страшные слова -- всесокрушающие, как удары

молота. Смысл этих формул не доходит до моего сознания, но с "той" стороны

невидимые уши жадно внимают каждому слогу, и я очень хорошо чувствую, что

"антиподы" подчиняются мертвым словам, ибо только мертвым покоряют мертвое!

Но вот прямо из глубин кладки очага на меня таращится землистого цвета рожа,

а там и все тело выпрастывается наружу... "сэр" Эдвард Келли собственной

персоной.

Ну что ж, отлично, ты-то мне, приятель, и нужен! Мне очень жаль, но я

просто вынужден прибегнуть к твоим услугам, братец! Теперь тебе придется

ради меня ненадолго потревожить чуткий и беспокойный сон потусторонней

популяции... Сколько продолжались мои то гневные, то идиотские шутливые

уговоры мертвого шарлатана, не знаю -- время словно остановилось...

Наконец я приказал Келли именем связавшей нас крови. И тогда впервые

ревенант дрогнул: казалось, ледяной, долго таившийся ужас овладел им... Во

имя связавшей нас крови повелел я ему, чтобы Зеленый Ангел был немедленно

предо мной.

Напрасны робкие попытки Келли увернуться от грозного заклинания,

напрасны немые ссылки на неблагоприятные констелляции: сейчас невозможно, но

в самое ближайшее время... Мерно, с оттяжкой обрушиваю я на него формулы

Бартлета Грина -- с тем расчетливым неистовством палача, который, добиваясь

признания от жертвы, постепенно впадает в кровавое исступление, и невидимая

удавка все туже затягивается на шее ревенанта. По мере того как замирает

призрачное дыхание, тускнеет искаженное чудовищными муками лицо, потом

плечи, грудь, а вместо них все отчетливей неотвратимо проступает монолит

Зеленого.

Такое впечатление, словно Ангел заживо заглатывает беззащитного Келли

-- наружу торчат только искалеченные ноги...

Еще мгновение -- и мы, Иль и я, остаемся один на один в грозовой

полутьме. •

Вновь ощущаю на себе парализующий взгляд. Вновь готовлюсь к обороне,

заставляя сердце сокращаться чаще, чтобы жаром своей крови победить тот

холод, который проникает в меня извне, и вдруг с изумлением чувствую, что

эта излучаемая Ангелом потусторонняя стужа уже не властна надо мной,

никакого воздействия на кожные покровы моего старческого тела она не

оказывает. Только теперь понимаю я, как холоден сделался сам.

Слышу хорошо знакомый, бесчувственный и веселый, детский голосок:

-- Что ты хочешь?

-- Чтобы ты сдержал слово!

-- Думаешь, меня может заботить какое-то слово?

-- Если здесь, на земле, закон, данный Богом: верность за верность,

слово за слово, -- еще имеет силу, то он должен быть действителен и по ту

сторону, иначе небо опрокинется и смешается с адом в первозданный хаос!

-- Так ты ловишь меня на слове?

-- Да, я ловлю тебя на слове!

Снаружи с прежней силой продолжает бушевать гроза, но оглушительные

раскаты грома, трескучие молнии доносятся до меня лишь как приглушенный фон,

который рассекают опасно острые, безукоризненно логичные и ясные аргументы

Ангела:

-- Я всегда благоволил к тебе, сын мой.

-- Тогда дай мне ключ и Камень!

-- Зачем тебе ключ от несуществующей двери? Книга Святого Дунстана

потеряна.

-- Ну да, Келли, твое тупое орудие, сначала пытался взломать ее, а

потом, естественно, потерял! В таком случае выбора нет и тебе известно, что

мне нужно!

-- Знаю, сын мой, знаю. Но как можно вновь обрести то, что утратил

навсегда?

-- Железной хваткой того, кто знает!

-- Это не в моей власти. Мы тоже подчиняемся предвечным письменам

Судьбы.

-- И что же значится в этих предвечных письменах?

-- Этого я не знаю. Послания Судьбы запечатаны.

-- Ну так распечатай их!

-- Охотно, сын мой! Где твой кинжал?

Громы и молнии! Как же я раньше-то не понимал!.. В отчаянии рухнул я на

колени перед очагом, словно это был алтарь высочайшей святыни. Но тщетно! Я

умолял каменный монолит. Он лишь усмехался. Потом благосклонная улыбка

оживила бледно-зеленый нефритовый лик:

-- Где наконечник копья Хоэла Дата?

-- Потерян...

-- И ты дерзаешь ловить меня на слове?

Вновь вспыхивает во мне пламя бессмысленного гнева; скрежеща зубами, я

кричу:

-- Да, я ловлю тебя на слове!

-- Но какой властью? По какому праву?

-- По праву жертвы! Властью жертвователя!

-- И что ты от меня хочешь?

-- Исполнения обета десятилетней давности!

-- Ты требуешь Камень?

-- Я требую... Камень!

-- Будь по-твоему! Через три дня ты его получишь. А пока собирайся в

дорогу. Тебе предстоит новое путешествие. Время испытания твоего истекло. Ты

призван, Джон Ди!..

Снова один во мраке. В бледном огне грозовых всполохов очаг, разинув

свой черный и пустой зев, закатывается в злорадном хохоте.

Брезжит рассвет. С несказанным трудом несу я разбитое свое тело через

закопченные развалины в тот закуток, где собрано все, что еще осталось от

имущества Ди. Спина, все мои члены молят о покое, стоит хоть немного

согнуться, и боль раскаленным ножом впивается в поясницу. Но я увязываю в

узел мои лохмотья к предстоящему путешествию...

Внезапно появляется Прайс. Не говоря ни слова, следит он за моей

возней. Потом кряхтит:

-- Куда?

-- Не знаю. Возможно, в Прагу.

-- Он был здесь? У тебя? Это Он приказал?

-- Да, Он был здесь. И... приказал! -- Чувствую, что теряю сознание...

Конское ржанье. Грохот колес. Странный фурман появляется на пороге и

вопросительно смотрит на меня. Но это не сосед, который за добрую треть всех

моих сбережений подрядился довезти меня до Грейвзенда! Этого человека я не

знаю.

Все равно! Пытаюсь подняться... Ничего не получается. Как-то я буду

добираться до Праги пешком там, на материке! Делаю знак человеку, пытаюсь

быть понятым:

-- Завтра... лучше завтра, мой друг...

Какое уж тут путешествие: я еле-еле поднимаюсь со своего соломенного

ложа... Боже, эти боли в пояснице!.. Они слишком... слишком сильны.

Хорошо, что Прайс рядом. Он склоняется надо мной и -- шепчет:

-- Крепись, Джонни, все пройдет. Ничего не поделаешь, старина, бренная

плоть! Больной желчный пузырь, больные почки! Это все проклятый камень!

Камень, мой друг, который сидит в твоих почках. Он-то и причиняет тебе такую

боль!

-- Камень?! -- с мучительным стоном вырывается у меня, я бессильно

откидываюсь на солому.

-- Да, Джонни, камень! Если бы ты знал, как иные мучаются от камня, а

единственное средство, которым располагаем мы, медики, чтобы избавить от

него страждущего, -- это хирургическое вмешательство.

Пронзительная боль вспыхивает огненными снопами...

-- О мудрый пражский иудей! Великий рабби Лев! -- Мой стон проступает в

тишине вместе с холодными каплями пота на лбу. Так это и есть обещанный

Камень? Ради этого я столько лет ждал? Ради этого все мои жертвы? Какая

чудовищная насмешка! Кажется, я даже слышу, как ад смеется мне в лицо:

"Камень Смерти, а не Камень Жизни, дал тебе Ангел. Давным-давно... А ты и не

знал? Вынашивал в чреве своем собственную смерть, а уповал на жизнь

вечную?!"

И до меня доносится далекий голос рабби: "Будь осторожен, когда

молишься о ниспослании Камня! Все внимание на стрелу, цель и выстрел! Как бы

тебе не получить камень вместо Камня: бесцельный труд за бесцельный

выстрел!"

-- Тебе еще что-нибудь нужно? -- спрашивает Прайс.

Один. Сижу, укутанный в лохмотья и облезлые меха, в моем старом кресле.

Перед тем как Прайс ушел, я попросил его повернуть меня на восток, чтобы

следующего гостя, кто бы он ни был, принять в позе, противоположной

направлению всей моей прошедшей жизни: спиной к зеленому западу.

Итак, я ожидаю смерть...

Вечером обещал заглянуть Прайс, чтобы облегчить мои предсмертные муки.

Жду.

Прайса все нет.

Часы идут, а я жду, то проваливаясь от мучительной боли в обморок, то

окрыляясь надеждой на скорое избавление... Ночь проходит... Вот и Прайс,

последний друг, отказался от меня.

Ну что ж, теперь одиночество мое абсолютно: и смертные, и бессмертные

-- все до единого обманули меня своими обещаниями. И я -- меж небом и

землей...

На помощь надеяться бессмысленно -- чему-чему, а этому я научен. На

милосердие тоже... Добрый Господь уснул -- уютно, по-стариковски, как Прайс!

Ведь ни у Него, ни у Прайса не сидит в паху камень с семижды семьюдесятью

острыми, как ножи, кантами шлифованных моей кровью граней! Даже посланцы

преисподней и те не явились насладиться моими муками! Предан! Потерян!

Покинут!

В полуобмороке моя рука шарит по выступам очага. Нащупывает ланцет,

который оставил Прайс, чтобы сделать мне кровопускание. Благословенный

случай! Благословен будь ты вовеки, дружище Прайс! Это крошечное отточенное

лезвие сейчас мне во сто крат дороже тупого копья Хоэла Дата: уж эта

мизерикордия обязательно найдет щель в душном панцире сковавшей меня боли,

она сделает меня свободным... наконец свободным!..

Я откидываю голову назад, нащупываю аорту... Поднимаю ланцет... Первые

лучи восходящего солнца окрашивают лезвие в пурпур, словно фонтан моей

угасающей жизни уже окропил его... И тут над моей поднятой рукой прямо из

пустоты, из еще не рассеявшихся предрассветных сумерек, мне злорадно

ухмыльнулась широкая физиономия Бартлета Грина. Он ждет, он ободряюще

кивает, он проводит ребром ладони по шее:

-- Ну, смелей, по горлу! Спасительный coup de graсе! Это помогает!

Только ланцет соединит тебя с твоей женой Яной... Она ведь тоже

самоубийца!.. И ты наш! Ведь это отлично!..

Бартлет прав: я хочу к Яне!..

Как соблазнительно манит лезвие и как весело поблескивает на стали

солнечный луч!

Ну!.. Чья-то рука ложится сзади на мое плечо!.. Нет, не обернусь: на

запад мои глаза в этой жизни больше не посмотрят! Рука твердая и, как я

сразу чувствую, дружеская, ибо по всему моему телу разливается приятное

ласковое тепло.

Мне уже не надо оборачиваться: передо мной Гарднер, мой старый лаборант

Гарднер, который когда-то покинул мой дом, не сойдясь со мной в некоторых

принципиальных вопросах алхимии. Но каким образом он-то оказался в этом

забытом Богом и людьми месте?... И в тот самый момент, когда я повернулся

спиной ко всему этому лживому миру...

Но что за странный наряд: белоснежный полотняный плащ с вытканной на

левой стороне груди золотой розой! Как чудесно сияет она в лучах утреннего

солнца! И какое юное, совсем юное лицо у Гарднера! Как будто и не прошло

двадцати пяти лет с тех пор, как мы последний раз виделись.

С радостной улыбкой человека, проникшего в тайну вечной молодости,

обратился он ко мне:

-- Ты один, Джон Ди? Где ж твои друзья?

Вся скопившаяся в моей груди горечь готова хлынуть потоком слез. Но я,

разбитый и бессильный, в состоянии лишь шептать сухими губами:

-- Они покинули меня.

-- Ты прав, Джон Ди, что отказался от бренного мира. Все смертное имеет

лживый, раздвоенный язык, и того, кто колеблется на перепутье, непременно

постигнет отчаянье, ибо утратит он согласие с самим собой.

-- Но и бессмертные меня предали!

-- И снова ты прав, Джон Ди, бессмертным тоже верить нельзя: они

питаются жертвами и молитвами земных людей и как кровожадные волки алчут

этой добычи.

-- Тогда я не понимаю, где же Бог?

-- Так бывает со всеми, кто Его ищет.

-- И потеряли путь?

-- Путь находит человека, но не человек -- путь! Все мы когда-то

потеряли путь, ибо не путешествовать явились мы в мир сей, а найти реликвию,

Джон Ди!

-- Заблудший и одинокий, такой, каким ты меня видишь, как же не

изнемочь мне на потерянном пути?

-- А ты одинок?

-- Сейчас нет, ведь ты со мной!..

-- Я... -- И образ Гарднера начинает растворяться в воздухе.

-- Так, значит, и ты -- обман?! -- хрипло вырывается у меня.

Еле слышно из далекого-далекого далека доносится голос:

-- Кто обвиняет меня во лжи?

-- Я!

-- Кто это Я?

-- Я!

-- Кто заставляет меня вернуться?

-- Я!

И Гарднер снова предо мной. Усмехается:

-- Сейчас ты призвал меня именем Того, Кто не покинет тебя, где бы ты

ни плутал: непостижимое Я. Сравни безобразное пред взором твоим и прообраз

пред совестью твоей!

-- Кто я? -- воззвал скорбный глас de profundis моей души.

-- Имя твое запечатлено, Инкогнито. Знак же свой ты, потомок Родерика,

потерял. Потому-то ты и один сейчас!

-- Мой знак?..

-- Вот он! -- и Гарднер извлек из-под плаща мизерикордию,

наследственный кинжал, реликвию рода Ди, наконечник Хоэла Дата!

-- Узнаешь? -- усмехается лаборант, и его холодная улыбка ледяной

занозой вонзается в мое сердце. -- Он это, он, Джон Ди! Когда-то благородное

мужское оружие славного предка, затем суеверно почитаемая реликвия и наконец

ничтожная мизерикордия, которой деградировавший потомок вскрывал сначала

письма, а потом, легкомысленно превратив ее в инструмент жалкой и

примитивной черной магии, так же легкомысленно потерял! Идолопоклонство!

Понимаешь, что я имею в виду? Глубоко пала по твоей вине, Джон Ди, реликвия

легендарных времен; глубоко, очень глубоко опустился и ты сам!

Ненависть взрывается во мне; ненависть как раскаленная лава подступает

к горлу и выплескивается наружу:

-- Верни кинжал, лжец!

На волосок ускользает лаборант от моего бешеного выпада.

-- Отдай наконечник, вор! Вор! Ты, последний лжец, последний враг мой

на этой земле! Смертельный... враг!

Задыхаюсь, перехватывает дыхание... Отчетливо чувствую, как мои, нервы,

словно истертые канаты, лопаются со звоном, и со страшной очевидностью

понимаю: все -- концы отданы...

Ласковый смех выводит меня из тумана обморока:

-- Слава Богу, Джон Ди, что ты теперь не веришь никому из своих друзей

-- даже мне! Наконец-то ты вернулся к самому себе. Наконец, Джон Ди, я вижу,

что ты доверяешь себе одному! Что теперь ты слушаешься лишь своего Я!

Откидываюсь на спинку кресла. Странно чувствовать себя побежденным.

Дыхание легкое, почти неслышное; я лепечу:

-- Верни мне, друг, мою реликвию.

-- Возьми! -- говорит Гарднер и протягивает мне кинжал.

Судорожно тянусь я, как... как умирающий к Святым Дарам, и... и ловлю

пустоту... Гарднер стоит передо мной. Кинжал в его руке сверкает в ясном

утреннем свете так же отчетливо, как мертвенно белеют мои собственные

дрожащие, бескровные пальцы... Но кинжала я схватить не могу. Тихо говорит

Гарднер:

-- Вот видишь: твой кинжал не от мира сего!

-- Когда... где... смогу я его... обрести вновь?..

-- По ту сторону, если будешь искать. По ту сторону, если ты его там не

забудешь!

-- Так помоги же, друг, чтобы я... не... за... был!..

Я не хочу, не хочу умирать вместе с Джоном Ди, кричит что-то во мне, и

в следующее мгновение я резко вскакиваю -- передо мной привычная обстановка

моего кабинета; я снова тот, кто я есть и кто я был, когда нырнул в угольное

зеркало, а вынырнул в изумрудном зеркальце Исаис... Значит, они связаны

какой-то потусторонней протокой, воды которой текут вспять... Конечно, ведь

мобиль княгини, который завез меня в колодец Св. Патрика, двигался" задним

ходом... Но я хочу знать все, что случилось с моим alter ego, все до

конца...

Снова всплываю в полуразрушенной лаборатории Мортлейка, только уже не

Джоном Ди, а невидимым свидетелем.

Вижу моего покойного предка, вернее -- куколку, личинку, которую за

восемьдесят четыре года до ее рождения назвали Джоном Ди, баронетом

Глэдхиллом; тело прямо и неподвижно, не сводя потухшего взора с востока,

сидит в своем кресле, рядом с холодным очагом, словно собралось так сидеть и

ждать до скончания века. И снова пурпур зари встает над почерневшими,

поросшими травой и мхом развалинами этого некогда величественного замка;

Дата добавления: 2015-07-08