Deus est spiritus. 4 страница

ледяная ненависть уже ползла по позвоночнику вверх, в затылочную часть моего

мозга. Глядя на княгиню, я вспомнил о Яне, и гневное отвращение охватило

меня.

Асайя Шотокалунгина, должно быть, читала в моей душе как в открытой

книге, так как твердо посмотрела мне в глаза и сказала вполголоса:

-- Похоже, я в вас не ошиблась, мой друг, вы способный ученик,

схватываете все на лету; пестовать вас одно удовольствие.

-- Да, да, я все понял и хотел бы откланяться! -- сказал я холодно.

-- Какая жалость! А я как раз хотела поделиться с вами кое-какими

сведениями!..

-- Мне и так уже все ясно. С меня довольно. Я... я вас ненавижу! -- не

дав ей договорить, неожиданно для самого себя выпалил я.

Княгиня вскочила.

-- Наконец! Вот слово настоящего мужчины! Еще миг -- и победа будет

полной!..

Никогда в жизни не испытывал я такого возбуждения, меня трясло как в

лихорадке, даже голос охрип от ненависти:

-- Моя победа совсем в другом: как бы вы ни старались обмануть меня,

какими бы масками ни прикрывались -- я вижу вас насквозь. Взгляните туда! --

и я указал на каменную богиню кошек. -- Вот ваше истинное лицо! Ваша

прелесть и тайна! А зеркало и отсутствующий наконечник -- это символы в

высшей степени примитивной власти: тщеславие и соблазн, бесконечное -- до

отвращения! -- заигрывание с отравленными стрелами Купидона!

Еще многое в том же роде высказал я ей в запале; княгиня слушала с

величайшим вниманием, даже иногда очень серьезно кивала -- так педагог,

переживающий за своего любимого ученика, подбадривает его на экзамене, --

потом подошла к черной статуе и, словно приглашая меня сравнить, с гибкой

грациозностью приняла ту же позу. Усмехнувшись, промурлыкала:

-- Вы не первый, мой друг, кто льстит мне, настаивая на известном

сходстве между мной и этим великолепным произведением искусства...

Вне себя от ярости, я отбросил последние остатки приличия:

-- В самом деле! Но, любезнейшая, мне трудно судить, насколько далеко

простирается ваше сходство: на теле богини видны все самые интимные

подробности, в то время как у вас...

Ироничная усмешка, гибкое движение бедер -- и змеиная кожа падает к

ногам княгини, переливаясь как пена, как легендарная морская раковина

Афродиты...

-- Так как, мой пытливый ученик, вы были правы? Ваши смелые гипотезы

подтверждаются? Могу ли я польстить моему самолюбию, что не обманула ваших

ожиданий -- наверное, я могла бы даже сказать: надежд? Смотрите! Вот я беру

это зеркальце. -- Она взяла с книжного шкафа овальный предмет и

продемонстрировала мне полированную зеленоватую амальгаму бронзового

античного зеркала. -- Кстати, как педагог должна вас поправить, вы очень

поверхностно толкуете значение этого атрибута. Зеркало в левой руке богини

символизирует отнюдь не женское кокетство, а, как вы и сами могли

догадаться, точность всех мультипликаций человеческой природы как в сфере

духовного, так и в сфере материального. Оно является символом того

принципиального заблуждения, которое лежит в основе всякого инстинкта

воспроизведения себе подобных. Теперь вы сами убедились, что наше сходство с

богиней абсолютно, ибо мне, как и ей, не хватает в правой руке наконечника

копья. Того самого, о котором я вас столько просила!.. И вы очень серьезно

ошибаетесь, если полагаете, что это атрибут блудливого плебейского Амура.

Льщу себя надеждой, что еще никому и никогда не давала повода заподозрить

меня в пошлости. Надеюсь, вы, любезный друг, еще сегодня узнаете на себе,

что такое невидимое копье...

Нагая княгиня с самым естественным видом вышла из своей перламутровой

раковины. Ее чудесное, безукоризненно пропорциональное тело

светло-бронзового оттенка, сохранившее свою целомудренную упругость, даже

рядом с каменной Исаис выглядело настоящим шедевром. Брошенное на полу

платье источало хищный аромат, по крайней мере мне так казалось; этот хорошо

мне знакомый, щекочущий нервы запах пантеры в моем и без того уже

перевозбужденном состоянии действовал просто оглушающе. Итак, в дальнейших

подтверждениях не было нужды: идет испытание моей силы, момент истины

вынесет окончательный приговор подлинности моего призвания.

Непринужденно, с неподражаемой грацией -- человеку уже недоступной, ее

можно встретить еще только в невинном царстве диких зверей, -- слегка

опершись о выступ высокого книжного шкафа, княгиня своим спокойным,

удивительно мягким, бархатным голосом продолжала рассказывать о древнем

культе Исаис Понтийской, о том, как он развился в тайной секте мифраического

жречества.

"Яна! Яна!" -- воскликнул я про себя, пытаясь заглушить темное,

вкрадчивое благозвучие этого голоса, чарующего, несмотря на сугубо научный

предмет лекции. Мне показалось, что образ Яны проплыл перед моими глазами в

зеленоватой толще; она кивнула мне с печальной улыбкой и расплылась,

рассеялась, растворилась в ленивом струении изумрудных вод... Она вновь, как

и я сейчас, -- "по ту сторону", на дне... Видение исчезло, и восхитительная

близость обнаженной Асайи Шотокалунгиной, плавный, равномерный ток ее речи

окутали меня своими чарами.

Она говорила о мистериях понтийского тайного культа, посвященного Исаис

Черной... После глубоких, напряженных медитаций, с чувствами, исступленными

немыслимыми духовными оргиями, мисты, облаченные в женские одежды,

приближались к богине женской, левой половиной своего тела и символически

жертвовали ей свое мужское естество, бросая к ее ногам серпы. И только

слабовольные вырожденцы -- в дальнейшем они уже не допускались к посвящению,

путь адептата становился для них закрытым навсегда -- в экстатическом

галлюцинозе страшного ритуала оскопляли себя. Эти калеки на всю жизнь

оставались в преддверии храма, иные из них, придя в себя через некоторое

время и с ужасом осознав, осененные прозрением свыше, всю глубину своей

духовной катастрофы, в которую их ввергло самозабвенное неистовство

ритуального экстаза, кончали самоубийством, и их лярвы, их призраки, их

лемуры составляли рабски преданную свиту своей черной, потусторонней

повелительницы.

"Яна! Яна!!" -- воззвал я вновь de profundis моей души, чувствуя, как

ускользает моя внутренняя опора... Вспыхнул объятый пламенем деревянный кол,

вокруг которого обвилась тяж`лая от спелых виноградных гроздей лоза...

Глас вопиющего в пустыне... Я слишком хорошо понимал, что Яна далеко,

бесконечно далеко от меня; быть может, лежит, погруженная в глубокий сон,

беспомощная, отторгнутая, отрезанная от какой-либо земной связи со мной.

И тут кипевшая во мне ярость обратилась на меня самого. "Трус!

Вырожденец! Духовный кастрат, годный лишь на то, чтобы окончить свою жалкую

жизнь подобно фригийскому корибанту! Приди в себя! Опомнись! Полагаться

можно лишь на свои собственные силы! Ведь сознание своего Я и есть тот

камень преткновения, из-за которого идет эта сатанинская схватка! Тебя

просто хотят оскопить! Только твое Я может тебя спасти, а все эти слезные

молитвы к матери и к другим манифестациям материнской сущности: жена,

возлюбленная -- они лишь переоденут тебя в женское платье, и ты так или

иначе останешься жрецом кошачьей богини!..

Асайя Шотокалунгина как ни в чем не бывало продолжала:

-- Надеюсь, мне удалось достаточно ясно дать вам понять, что в культе

Исаис Понтийской особый акцент ставится на неумолимую жестокость

инициатических испытаний, которым подвергается сила и стойкость неофитов? В

основание этих мистерий заложена великая доктринальная идея о том, что лишь

в обоюдной ненависти полов -- собственно, она и есть мистерия пола --

заключается спасение мира и смерть демиурга, а позиция Эроса, единственная

цель которого -- дальнейшее животное размножение, является изменнической по

отношению к Я. Как учит тайная мудрость культа Исаис, то влечение, которому

подвержен обычный человек со стороны противоположного полюса и которое он,

унижаясь до спасительного самообмана, камуфлирует словом "любовь", по сути

есть не что иное, как отвратительная уловка демиурга, предназначенная для

того, чтобы сохранять жизнь этому плебсу, этой самодовольной черни,

заполонившей земной шар. Отсюда вывод: "любовь" -- чувство плебейское, ибо

оно лишает как мужчину, так и женщину священного принципа собственного Я и

низвергает обоих в соитие, из которого для креатур нет другого пробуждения,

кроме как повторное рождение в тот же низший мир, откуда они пришли и куда

возвращаются вновь. Любовь -- это для черни, аристократична только

ненависть!..

Глаза княгини пылали, одна из искр залетела в мое сердце... Последствия

были те же, как если бы она попала в пороховой погреб...

Ненависть!.. Ненависть к Асайе Шотокалунгиной, словно белое

остроконечное пламя ацетиленовой горелки, пробила меня с головы до пят. Она

стояла передо мной нагая, подобравшись подобно гигантской кошке, готовой к

прыжку, с холодной, непроницаемой усмешкой на губах; она, казалось, чего-то

ждала...

Каким-то чудом мне удалось до некоторой степени унять бешеную пульсацию

крови в висках, и я вновь стал обретать дар речи. С трудом процедил сквозь

судорожно сжатые зубы:

-- Ненависть! Это правда, женщина! У меня нет слов, чтобы выразить, как

я тебя ненавижу!

-- Ненависть! -- прошептала она страстно. -- Ненависть! Это

ослепительно! Наконец, мой друг! Теперь ты на верном пути! Возненавидь меня

всем сердцем твоим и всею душою! А то пока что я чувствую лишь какие-то

тепленькие флюиды... -- И презрительная усмешка, от которой в моем мозгу

взорвался раскаленный добела протуберанец, искривила ее губы.

-- А ну ко мне! -- прохрипел я -- на меня нашло какое-то затмение.

Похотливая волна прошла по стоящему передо мной телу, гибкому,

сладострастному телу женщины-кошки.

-- Что ты хочешь делать со мной, дружок?

-- Душить! Душить хочу я тебя -- убийцу, кровожадную пантеру, исчадие

ада! -- Дыхание со стоном вырывалось из моей груди, как будто стянутой

стальными обручами. А в висках били сумасшедшие тамтамы: если я сейчас же,

немедленно, не уничтожу эту хищную кошку, мне конец.

-- Ты начинаешь доставлять мне удовольствие, дружочек; я уже что-то

чувствую, -- выдохнула она томно.

Я хотел было броситься на нее, но ноги мои словно приросли к полу.

Необходимо выиграть время, успокоить нервы, собраться с силами! И тут

княгиня вкрадчиво скользнула ко мне.

-- еще не время, дружок...

-- Это почему же? -- вырвался из меня полузадушенный шепот, хриплый от

ярости и... вожделения.

-- Ты все еще недостаточно сильно ненавидишь меня, -- мурлыкнула

княгиня.

В то же мгновение мой пароксизм ненависти и отвращения обернулся вдруг

липким холодным страхом, который подобно мерзкой рептилии выполз из каких-то

сумрачных глубин моего естества... И горло сразу отпустило...

-- Что же ты хочешь от меня, Исаис?! -- вскричал я.

И голая женщина спокойно ответила, приглушая свой голос ласковой,

проникновенной интонацией:

-- Вычеркнуть твое имя из книги жизни, дружок!

Высокомерие вновь полыхнуло во мне, заставив отступить позорный страх;

гнусное, парализующее волю пресмыкающееся уползло в свою сырую нору. Я

усмехнулся:

-- Меня?! Да я уничтожу тебя, ты... ты блудливая самка, вскормленная на

крови замученных кошек! Я не успокоюсь, не отступлюсь и не собьюсь с твоего

кровавого следа, пантера, который тянется за тобой, уже задетой пулей егеря!

Ненависть, травля и меткий выстрел -- все это тебе, хищный зверь, в какой бы

чащобе я тебя ни встретил, из какого бы логова я тебя ни поднял!

Впившись глазами в мои губы, княгиня буквально впитывала в себя каждое

мое слово.

На какой-то невыразимо краткий миг вечности я потерял сознание...

Когда я страшным напряжением сил вырвался из летаргического забытья,

княгиня была уже одета; опершись на локоть, она, лежа на диване, сделала

небрежный жест в сторону находящейся за моей спиной двери...

На пороге, облаченный в ливрею, мертвенно-бледный и немой, как и все

лакеи в этом заколдованном доме, с потухшим взглядом полузакрытых глаз,

стоял... мой кузен Джон Роджер...

От ужаса у меня в волосах, наверное, фосфоресцировали огни Святого

Эльма. Я даже слышал, как захлебнулся мой крик... Хотел встать и, не доверяя

ногам, искал на что опереться... Вылезшими из орбит глазами еще раз

посмотрел на дверь... Определенно, то был обман зрения, что немудрено после

такого нервного срыва: слуга, который все еще там стоял, хотя и был высоким

блондином -- единственный европеец среди этих жутких азиатских автоматов, --

но моим кузеном... тем не менее... не являлся...

И тут я заметил еще кое-что; не успев до конца оправиться от только что

перенесенного потрясения, с какой-то тупой индифферентностью констатировал:

в правой руке статуи Исаис Понтийской мрачно поблескивало что-то черное,

острое, направленное вертикально вверх... Какой-то обломок...

Глазам своим не веря, я подошел к алтарю: наконечник копья! Сиенит...

Такой же, как и вся статуя. И ни малейшей трещинки, камень сросся с

камнем... Сплошной монолит... Казалось, атрибут никогда не покидал руки

богини... И только теперь, когда я окончательно убедился, что это не

галлюцинация, реальность очевидного обрушилась на меня как удар из-за угла:

ведь еще несколько минут назад в этих каменных пальцах не было ничего!

Откуда же, черт возьми, взялся вдруг этот черный наконечник?!

Я попытался собраться с мыслями, но вошедший слуга отвлек меня.

Он что-то говорил, по-моему, докладывал о каком-то посетителе, княгиня

как будто кивнула и отпустила его. Кажется, так. Потом моего слуха коснулся

бархатный голос:

-- Что это вы приумолкли, любезный друг? Вот уже несколько минут с

отсутствующим видом смотрите в одну точку, а я из кожи вон лезу, стараясь

чего-нибудь не упустить, донести до вас все местные оттенки древнего

фригийского культа! Видно, далеко мне еще до кафедры, если даже мой

единственный слушатель и тот витает в облаках, да что там -- просто засыпает

посреди лекции. Как вам не стыдно, мой друг?

-- Разве... разве... я?..

-- Да, да, спали. Спали самым естественным образом, дорогой, спасибо,

что еще не храпели... -- Княгиня снова рассыпала жемчужные бусы своего

смеха. -- Ну что ж, попробую обмануть задетое самолюбие, списав недостатки

моего педагогического метода на нерадивость ученика, интерес которого к

греко-понтийской культуре и искусству на поверку оказался не более чем

коварным притворством. В общем, все мои старания помочь вам пропали даром...

Уму непостижимо, княгиня, -- забормотал я. -- Прямо голова кругом...

Прошу вас, простите... но не мог же я до такой степени забыться... Вот и

статуя пантероголовой Исиды... -- Капли пота выступили у меня на лбу. Я

полез в карман за платком.

-- Пожалуй, здесь слишком жарко, -- деликатно предупредила мое смущение

княгиня. -- Извините, дорогой друг, люблю тепло! Зато теперь вы, наверное,

не будете против, если мы вместе выйдем к посетителю, о котором меня только

что известили?

Я открыл было рот для недоуменного вопроса, но вовремя себя одернул:

нечего сказать, хорош гусь, проспал все на свете, в конце концов это уже

просто смешно... Однако любезная хозяйка понимала меня без слов.

-- В гостиной нас ждет Липотин. Надеюсь, вы не в претензии, что я

согласилась его принять: он ведь наш общий знакомый.

Липотин!.. У меня было такое чувство, словно только сейчас я

окончательно пришел в себя...

При всем моем старании не смогу выразить это ощущение иначе или лучше,

чем: как будто вынырнул из... Но где же то зеленое свечение, которое еще

мгновение назад заливало шатер? Княгиня, отогнув край тяжелого келима,

открыла скрытую за ним створку окна... И тут же теплое послеполуденное

солнце натянуло поперек комнаты веселую ленточку, сотканную из золотых

пляшущих пылинок.

Отчаянным усилием и я сбросил -- надолго ли? -- гнетущую тяжесть

проблем, вопросов, сомнений, обуревавших меня, и вместе с княгиней вышел в

гостиную.

-- Мне бесконечно жаль, -- поднялся навстречу Липотин, -- что я

невольно нарушил интим вашей беседы, тем более что вы, моя прекрасная

покровительница, если не ошибаюсь, впервые принимаете у себя этого

странника, столь долго искавшего дорогу к вам! Однако убежден, кто хоть раз

посетил сии волшебные чертоги, тот уже не упустит представившейся

возможности побывать в них снова. Примите мои поздравления, дорогой друг!

Все еще во власти мнительного недоверия, я подозрительно всматривался в

эту парочку, пытаясь обнаружить по какому-нибудь случайно брошенному взгляду

либо многозначительному жесту следы тайного сговора, но тщетно: сейчас, при

трезвом свете дня, в обстановке обычной европейской гостиной, княгиня снова

была сама любезность -- светская дама до кончиков ногтей, радушно

принимающая у себя старого доброго знакомого; даже ее великолепно сшитое

платье при всей его элегантности мне уже не казалось таким экстравагантным,

а изготовлено оно было, очевидно, из шелкового броката -- конечно, весьма

редкого и дорогого, но тем не менее вполне материального.

Быстро усмехнувшись, княгиня подхватила шутливую интонацию антиквара:

-- Увы, Липотин, боюсь, у нашего друга составилось довольно

неблагоприятное впечатление обо мне и моем доме. Вы только подумайте:

хозяйка дома вместо того, чтобы развлекать гостя приятной беседой, заставила

его прослушать целую лекцию. Разумеется, бедняге не оставалось ничего

другого, как заснуть!

Смех, взаимные шутки оживили разговор. Княгиня взяла вину на себя,

утверждая, что нарушила священные законы гостеприимства: забыла -- да, да,

забыла! -- подать мокко; пусть господа будут снисходительны, приняв во

внимание ту крайнюю степень растерянности, в которой она оказалась, когда

обнаружила в своем госте подлинного и весьма искушенного знатока архаических

культов, -- а она-то, святая наивность, хотела щегольнуть перед ним своими

случайными дилетантскими познаниями! Отсюда вывод: никогда не следует

начинать лекции, не ублажив прежде свою жертву бодрящим напитком... Так,

словно соревнуясь в остроумии, они весело болтали вдвоем. И я, вспомнив,

какие фантазии одолевали меня в то время, когда хозяйка дома полагала, что

ее гость пребывает во сне, покраснел от стыда!

А тут еще косой взгляд Липотина, который достаточно ясно дал мне

понять, что старый, много повидавший на своем веку антиквар практически без

ошибок прочел мои мысли, -- и я смутился еще больше. К счастью, княгиня,

казалось, ничего не замечала, а мою скованность, видимо, считала следствием

той еще не выветрившейся сонливости, которая одолела меня в жаркой, душной

атмосфере шатра.

Согнав с губ лукавую усмешку, Липотин помог мне выйти из неловкой

ситуации, осведомившись у княгини, уж не осмотр ли коллекции столь сильно

утомил меня, что, учитывая такое количество потрясающих сокровищ, его

нисколько не удивляет, но княгиня с видом безутешного горя лишь качала

головой и, смеясь, причитала, мол, ничего подобного, у дорогого гостя просто

и времени не было на такую безделицу, а кроме того, она и не рискнет...

Таким образом представилась счастливая возможность восстановить мой

сильно покачнувшийся авторитет, и я, поддержанный Липотиным, воззвал к ее

снисходительности, умоляя показать мне знаменитую коллекцию оружия, о

которой наслышан уже давно; я даже шутливо настаивал на самых строгих

испытаниях моей внимательности -- если княгиня милостиво снизойдет до

профанического уровня своего гостя и даст при осмотре хотя бы самые

лаконичные комментарии.

Княгиня встала, и мы, обмениваясь шутками, двинулись через внутренние

покои; наконец, по всей видимости уже в другом крыле здания, нашим глазам

внезапно открылось просторное, вытянутое наподобие галереи помещение.

Стеклянные витрины тянулись длинными рядами вдоль стен, между ними

тускло мерцала сталь бесчисленных рыцарских доспехов. Отмершими, покинутыми

оболочками каких-то фантастических людей-инсектов, выпорхнувших из них

несколько веков назад, цепенели они в безнадежном ожидании, когда рог

небесного герольда вновь призовет их к жизни. Отдельно висели шлемы,

открытые и закрытые наглухо, от колющих ударов и от рубящих; панцири,

украшенные филигранной чеканкой; латы, изготовленные знаменитейшими

оружейниками; искусно кованные кольчуги -- большинство, насколько я мог

судить по первому впечатлению, азиатского и восточноевропейского

происхождения... Это была самая богатая оружейная палата, какую я когда-либо

видел, особенно много было здесь оружия, инкрустированного золотом и

драгоценными камнями: от редчайшего скрамасакса эпохи Меровингов до

сарацинских щитов и кинжалов, подлинных шедевров арабских, персидских и

понтийских мастеров. Вся эта опасная, угрожающе поблескивающая коллекция

казалась дьявольским сборищем спящих летаргическим сном чудовищ, но до чего

странной и неуместной выглядела в этом жутком бестиарии сама собирательница

этих орудий, предназначенных для истребления мужчин, которая в своем модном

экстравагантном платье легкой танцующей походкой шла передо мной в роли

экскурсовода. Страшный, леденящий кровь диссонанс, из бездонной щели

которого тянуло какой-то изуверской патологией! Капризная изящная дама -- и

эта кошмарная галерея неуклюжих стальных монстров, в витринах которой угрюмо

и хищно отсвечивали самые немыслимые инструменты пытки и убийства!.. Все это

наводило на весьма мрачные размышления, но предаваться им было некогда.

Княгиня вдохновенно рассказывала о коллекционных пристрастиях своего

покойного отца, речь ее лилась широко и свободно. То и дело она обращала

наше внимание на все новые редкости, особенности формы, великолепие отделки,

которые ее искушенный глаз не уставал подмечать в ужасных и драгоценных

экспонатах. Конечно, лишь самое немногое сохранилось у меня в памяти, но

одно мне сразу бросилось в глаза: коллекция была составлена вразрез всем

привычным принципам собирательства. Старый князь, по всей видимости большой

оригинал, питал особый интерес к предметам с необычной судьбой. При подборе

экспонатов он руководствовался в основном древностью и благородством их

происхождения: в этой галерее присутствовали такие раритеты, как щит Роланда

и боевой топор императора Карла, на подушке старинного багряного бархата

покоилось копье центуриона Лонгина с Голгофы; был здесь и ритуальный нож

императора Сун Тьянг Сенга, которым он прочертил западную границу своей

империи -- с тех пор ни один монгол не преступил этой магической черты, так

что пришедшим после него наследникам не оставалось ничего другого, как

построить в память о себе поверх этой роковой линии Великую Китайскую

стену... А вот зловеще сверкнул дамасский клинок Абу Бекра, которым он

собственноручно обезглавил семьсот евреев из Эль-Курейна, ни на миг не

остановившись, чтобы перевести дух от своей кровавой работы. И так до

бесконечности... Княгиня показывала мне оружие величайших героев трех

континентов, на стали которых вместе с кровью запекся ужас самых

фантастических легенд.

Я снова почувствовал слабость; призрачный ореол, которым были окружены

эти немые и тем не менее такие красноречивые предметы, душил меня. Липотин

это как будто заметил и повернулся к княгине:

-- Ну что ж, любезнейшая, а не познакомить ли теперь, после

парада-алле, вашего терпеливого гостя с тайным горем, с незаживающей раной

рода Шотокалунгиных? Думаю, мы оба это заслужили, княгиня!

Если эти слова Липотина я понял мало, то те несколько русских фраз,

которыми быстро, вполголоса, обменялись мои спутники, прозвучали и вовсе как

полнейшая абракадабра. Однако княгиня, не мешкая ни секунды, с улыбкой

обратилась ко мне:

-- Пожалуйста, извините! Это все Липотин!.. Пристал ко мне с копьем...

Тем самым, владельцем которого я вас считала... тогда, ну, вы помните!..

Должна же я дать вам наконец какие-то разъяснения! Я ведь и сама это

прекрасно понимаю. Надеюсь, если вы познакомитесь с незаживающей раной

Шотокалунгиных, как выражается Липотин, то возможно... все же...

Черт бы побрал это проклятое копье, опять из меня хотят сделать объект

каких-то дурацких мистификаций! И все подозрения, связанные с двусмысленными

событиями сегодняшнего полдня, разом ожили во мне. Однако я тут же взял себя

в руки и довольно сухо ответил стереотипной формулой -- дескать, всегда к

услугам прекрасной дамы.

Княгиня подвела меня к высокой стеклянной витрине и указала на пустой,

обитый бархатом футляр с продолговатым углублением, длиной сантиметров в

тридцать пять.

-- Вы уже заметили, что каждый экспонат моей коллекции снабжен

этикеткой на русском языке, так называемой легендой; на этих карточках,

испещренных бисерным почерком отца, содержатся биографические сведения о его

зловещих питомцах: происхождение, наиболее любопытные эпизоды из жизни и так

далее. Жаль, что вы не знаете русского, -- у любого из этих клинков судьба

куда более интересная, чем у людей, даже самых неординарных. Кроме того, их

жизненный путь много длиннее и уже только поэтому богаче приключениями. Для

моего отца легенды имели особое очарование, и должна признаться, что

унаследовала от него самую живую симпатию к судьбе этих вещей -- если только

запечатленные в металле индивидуальности можно назвать "вещами". Вот и этот

пустой футляр... Экспонат, который должен заполнять это бархатное ложе, был

в свое время...

-- Похищен! -- Я сам испугался своей внезапной догадки. -- Его у вас

украли.

-- Н-нет, -- княгиня замялась, -- н-нет, не у меня. И не украли, если

уж быть точным до конца. Скажем так: он исчез и был причислен к без вести

пропавшим. Не люблю об этом говорить. Короче: экспонат этот отец ценил

больше всех и утрату его считал невосполнимой. Я совершенно согласна с ним,

но что из того? Эта "единица хранения" отсутствует в нашей коллекции,

сколько я себя помню; пустая бархатная форма заполнила мои девичьи сны еще в

раннем детстве. Несмотря на все мои самые настойчивые просьбы, отец всегда

отказывался сообщить мне, при каких обстоятельствах покинул наш дом этот

таинственный незнакомец. И когда я его об этом просила, он на весь день

погружался в тоску и меланхолию. -- Тут княгиня внезапно замолкла, с

отсутствующим видом пробормотала что-то по-русски, из чего я разобрал только

имя "Исаис", и, вздохнув, продолжала рассказ:-- Лишь один-единственный раз

-- это было накануне нашего бегства из Крыма, и дни моего тяжелобольного

отца были сочтены -- он сам обратился ко мне: "Вернуть утраченную реликвию,

дитя мое, будет делом всей твоей жизни, и ты отыщешь ее, если только не

напрасны были мои труды на этой земле; за нее я пожертвовал тем, о чем

смертный даже помыслить не может. Ты, дитя мое, обручена с этим кинжалом из

наконечника копья Хоэла Дата -- с ним, и только с ним, ты отпразднуешь свою

свадьбу!"

Можете себе представить, господа, какое впечатление произвели на меня

отцовские слова. Липотин, давнишний поверенный князя, подтвердит, в какое

безутешное горе повергало умирающего сознание того, что все усилия, которые

он предпринимал до самого последнего дня, пытаясь обнаружить пропавшую

реликвию, оказались безрезультатными.

Липотин, совсем как китайский болванчик, принялся кивать. И хоть он

по-прежнему улыбался, мне все равно показалось, что эти воспоминания ему

почему-то неприятны.

Княгиня достала связку крошечных, отсвечивающих синевой ключей, нашла

нужный и открыла стеклянные створки. Вынула пожелтевшую от времени легенду и

Дата добавления: 2015-07-08