Взгляд назад 4 страница. Вполне потягаться с китайцами

вполне потягаться с китайцами. И все же эта зеркальная рама -- подлинник!..

Совершенно случайно я обнаружил скрытое глубоко в резьбе пышно разросшихся

завитков, полузамазанное старым болюсом флорентийское клеймо. Инстинкт

коллекционера и охотника яростно сопротивлялся, запрещая поделиться моим

открытием с Липотиным. С превеликим трудом я подавил в себе искус и честно

сказал:

-- Даже для самой совершенной копии рама слишком хороша. Убежден в ее

подлинности.

Липотин раздраженно пожал плечами:

-- Ну если это оригинал, то князь Юсупов получил копию. Впрочем, это не

имеет значения -- я получил за нее как за оригинал, а князь, его дом и

коллекция все равно пали жертвой взбунтовавшейся стихии. Таким образом, наш

спор можно считать решенным, и каждый остался при своем.

-- А старинное, явно английского происхождения стекло? -- спросил я.

-- Подлинное, если вам так угодно. Это родное стекло зеркала. В свою

раму Юсупов велел вставить новое венецианское, так как покупал зеркало, а не

коллекционный экспонат. Кроме того, он был суеверен: говорил, что в это

зеркальное стекло заглядывало слишком много людей. А это может принести

несчастье.

-- Итак?..

-- Итак, можете оставить эту вещь у себя, если она вам нравится,

дорогой покровитель. И ни слова больше о цене.

-- Ну а если рама все же окажется подлинной?

-- Копия или оригинал -- она оплачена. Позвольте мне поднести вам в

подарок этот привет с утраченной родины.

С упрямством русских я уже знаком. Сказал -- значит, быть по сему:

копия или оригинал -- хочешь не хочешь, а подарок принимай, в противном

случае -- смертельная обида. И на клеймо вроде неудобно ему указывать:

заденешь профессиональную честь -- опять обида...

Вот так я и стал обладателем чудесной рамы -- великолепного образца

раннефлорентийского барокко!

Про себя же я решил незаметно возместить щедрому дарителю его потери,

купив что-нибудь еще по выгодной для него цене. Однако все, что он мне

показывал, не вызывало у меня ни малейшего интереса. Увы, осуществить добрые

намерения гораздо сложнее, чем следовать на поводу у собственного эгоизма; в

общем, через полчаса, несколько смущенный, я отправился домой с липотинским

подарком, так и не оставив ничего взамен, унося с собой благое намерение при

первой же возможности сполна рассчитаться с ним покупками.

Домой я пришел около восьми, на письменном столе -- ничего, кроме

короткой записки от моей экономки, в коей она извещала, что ее преемница

заходила сразу после шести с просьбой перенести вступление в должность на

восемь вечера, дескать, по не зависящим от нее причинам. Экономка уехала в

семь, следовательно, "смутное время" домашнего междуцарствия я очень кстати

и не без пользы провел у Липотина и в ближайшие несколько минут мог

рассчитывать на появление моей новой опоры, в случае если эта доктор Фромм

умеет держать слово. Хотя чего ждать от незнакомой женщины, если даже

мужчина, старый приятель оказался столь необязательным!

И чтобы отвлечься от неприятных мыслей, я развернул пакет с подарком

русского, который все еще держал под мышкой. В беспощадно ярком

электрическом свете совершенная красота старинного зеркала нисколько не

поблекла. Напротив, в глубокой зелени стекла с редкими опаловыми пятнами

даже появилось какое-то изысканное очарование древности; в своей раме,

покрытое тончайшим налетом оксидированного серебра, оно напоминало скорее

филигранную шлифовку туманного, "мохового" агата -- а может, гигантского

смарагда? -- чем мутную поверхность полуслепого зеркала.

Завороженный этой внезапно открывшейся мне благородной красотой, я

поставил зеркало перед собой и погрузился в изумрудную бесконечность его

пронизанной таинственно мерцающими переливами бездны...

Но что это? Мне внезапно померещилось, что я уже не у себя в комнате, а

на Северном вокзале, у турникета, и меня омывает поток прибывших экспрессом

пассажиров. А из этого водоворота меня приветствует, размахивая шляпой,

доктор Гертнер! Преодолевая течение, я с трудом пробираюсь к моему другу,

который, улыбаясь, идет навстречу. Мельком подумалось: он что же, приехал

совсем без багажа? Должно быть, прибудет позже, решаю я и тут же забываю об

этом не совсем понятном обстоятельстве.

Радость от встречи переполняет нас, вряд ли стоит упоминать, что мы не

виделись много-много лет.

У вокзала берем извозчика и после необычайно плавной, совершенно

бесшумной, какой-то летящей езды поразительно быстро оказываемся у меня.

Дорогой и уже на лестнице оживленно вспоминаем прошлое, поэтому все

второстепенные детали этой поездки, такие, например, как расчет с

извозчиком, ускользают от моего внимания. Все как-то молниеносно, само собой

улаживается и в следующее мгновение начисто стирается из памяти. И даже

когда мне показалось, что некоторые предметы в моей комнате стоят не совсем

так, это вызвало у меня лишь рассеянное, мимолетное и какое-то безразличное

недоумение. Первое, что мне бросилось в глаза, был вид из окна: ничего

похожего на городскую улицу -- далеко простершиеся луга с незнакомыми

силуэтами деревьев и какой-то непривычной линией горизонта.

"Странно!" -- подумал я как-то вскользь, ибо эта панорама мне уже

казалась знакомой и естественной, а тут еще Гертнер отвлек меня, пустившись

в воспоминания о разных забавных проделках студенческой поры.

Однако потом мы перешли в кабинет и удобно расположились в старинных, с

высокими спинками и толстыми мягкими подушками, креслах, которых у меня...

никогда не было... Я уже готов был изумленно вскочить и лишь усилием воли

заставил себя сидеть как ни в чем не бывало. Такое прежде привычное

окружение внезапно повернулось чужой, неведомой стороной; и тем не менее

даже сейчас прежнее ощущение чего-то близкого, успокаивающе знакомого не

покидало меня! Удивительно, но все эти копившиеся во мне наблюдения,

размышления, чувства ничем вовне не проявлялись, ни единым словом не

обмолвился я о моем беспокойстве, со стороны наш разговор -- а он ни на миг

не обрывался -- казался обычной беседой двух давно не видевших друг друга

приятелей.

Изменения, которые произошли в квартире, не ограничивались меблировкой

кабинета: окна, двери, даже стены словно слегка сместились и выглядели

как-то массивней и основательнее, наводя на мысль о куда более

фундаментальной архитектуре, чем это принято в современном строительстве. И

хотя повседневные предметы быта никаких модификаций не претерпели, но на

фоне загадочных метаморфоз, в бескомпромиссно ярком свете шестирожковой

электрической люстры смотрелись отчужденно и жутковато. Каким привычным

уютом повеяло в этом настороженно затаившемся интерьере от крепкого

экзотического аромата табака и русского чая, поставляемого мне Липотиным по

баснословно низкой цене!

Только теперь, прежде все время что-нибудь да отвлекало, мой взгляд

остановился на Гертнере. Он сидел напротив в таком же кресле с высокой

спинкой, как и у меня, и, не выпуская из пальцев сигары, со спокойной

улыбкой прихлебывал чай в паузе нашего разговора -- по-моему, первой с того

момента, как мы встретились на вокзале. И тут я разом припомнил все, что

было между нами сказано, и наш разговор показался мне глубже и значительнее.

Конечно, речь шла в основном о нашей юности, о совместных планах,

намерениях, которым уже никогда не суждено сбыться, о напрасных надеждах, о

том, что было отложено до лучших времен и так и осталось навеки упущенным...

Пауза затянулась, что-то невыносимо тягостное сгущалось над нами и вдруг

разрешилось во мне каким-то щемящим, похожим на ностальгию чувством. Я

невольно вскочил и, словно проснувшись, посмотрел на моего друга как бы со

стороны, чужим, беспристрастным взглядом. Тут только до меня дошло, что весь

разговор, который воспринимался мною как диалог, я вел с-самим собою. Чтобы

убедиться окончательно, я быстро, подозрительно и намеренно отчетливо

спросил:

-- Расскажи мне о своей жизни в Чили! Что ты там делал как химик?

Характерным, таким знакомым по прежним временам движением повернув ко

мне голову, он, дружески улыбнувшись, вопросительно посмотрел мне в глаза:

-- А что?.. Тебя что-то беспокоит?..

Поборов мимолетное смущение, я прямо выложил все то, что несколько

минут назад начало меня мучить:

-- Дорогой друг, между нами сейчас действительно происходит что-то

странное... Конечно, мы очень долго не виделись... самым простым было бы все

списать на это... Да, мы не виделись давно... Ну и что?.. Многое из того,

что... когда-то было... я думаю, узнаю... так сказать, обнаруживаю в тебе

неизменным... И все же... все же: извини меня... ты действительно Теодор

Гертнер? Ты... ты сохранился в моих воспоминаниях другим; нет, ты не Теодор,

которого я знал прежде... это... это я вижу, отчетливо чувствую... но все

равно, почему-то ты мне не кажешься менее знакомым... менее... как бы это

сказать... менее близким, менее расположенным ко мне...

Гертнер придвинулся еще ближе, усмехнулся и сказал:

-- Не бойся, вглядись в меня лучше, быть может, ты все же вспомнишь,

кто я!

Удушливый комок подступил к горлу. Однако я взял себя в руки,

принужденно засмеялся и чуть громче, чем следовало бы, воскликнул:

-- Как тебе не стыдно насмехаться, ведь я откровенно признался, что с

той самой секунды, как ты вошел в... в мой дом, -- и я почти робко

огляделся, -- на меня что-то нашло... Все здесь как будто обычно -- обычно,

да не совсем. Но тебе, конечно же, трудно меня понять. Я имею в виду...

Короче, ты тоже кажешься мне не совсем тем Теодором Гертнером, верным моим

другом в стародавние времена... Разумеется, много воды утекло с тех пор, ты

уже не тот, извини!.. Но и повзрослевшим Теодором, химиком Гертнером, пусть

даже чилийским профессором Гертнером, я тебя не воспринимаю.

Мой визави невозмутимо прервал меня:

-- Ты совершенно прав! Чилийский профессор Гертнер давным-давно утонул

в волнах мирового океана...-- Он сделал широкое, неопределенное движение

рукой, и тут я, кажется, наконец-то его понял.

Что-то кольнуло меня в самое сердце. "Вот оно что", -- пронеслось в

моем мозгу, и я, должно быть, слишком уж по-идиотски уставился на гостя, так

как он внезапно разразился хохотом, с видимым удовольствием покачал головой

и предупредил дальнейший ход моих мыслей:

-- Нет, нет, мой дорогой! Думаю, привидению было бы сложно оценить по

достоинству эти великолепные сигары и чай, тем более столь превосходного

сорта. Но все же, -- и его лицо и голос обрели прежнюю серьезность, -- дело

обстоит именно так, как я сказал: твой друг Гертнер... приказал долго жить.

-- А кто в таком случае ты? -- спросил я еле слышно, но совершенно

спокойно и даже с некоторым облегчением, так как томительная

неопределенность наконец кончилась. -- Повторяю: кто ты?..

"Незнакомец" как бы для того, чтобы выразительнее подчеркнуть свою

принадлежность к этому миру, взял из ящика свежую сигару, размял, понюхал с

видом знатока, аккуратно обрезал кончик, зажег спичку и, медленно

проворачивая в пальцах, умело раскурил; первые, столь ценимые всеми

гурманами затяжки он сделал с таким неподдельным наслаждением, что даже у

еще более подозрительного, чем я, мигом бы улетучилось всякое сомнение в

материальности и бюргерской добропорядочности моего гостя. Потом он

вытянулся в своем кресле и, закинув ногу на ногу, изрек:

-- Я сказал, что Теодор Гертнер умер. Так вот, можешь мне поверить, для

того, кто хочет дать понять, что порывает со своим прошлым и, становясь

другим человеком, начинает новую жизнь, в такой манере выражаться нет ничего

необычного, хотя на первый взгляд она и кажется несколько высокопарной.

Запомни раз и навсегда: Теодор Гертнер мертв.

Я перебил его с таким пылом, что даже сам втайне подивился себе:

-- Нет, это не так! Твоя сокровенная сущность бессмертна и не могла

измениться! Просто она мне незнакома, так как не имеет ничего общего с

прежним Теодором Гертнером, тем ревностным позитивистом, исследователем

материи и заклятым врагом всего таинственного, который сразу пускался в

рассуждения о гнилом суеверии и о безнадежной глупости, стоило только

оппоненту предположить хоть малейшую возможность существования в природе

чего-то иррационального, не поддающегося учету разума или даже рискнуть

утверждать, что непознаваемое заложено в саму сущность мироздания. Но взор

сидящего сейчас напротив меня тверд, и неотступно созерцает он первопричину,

да-да, первопричину вещей, а все сказанное тобой лишь выдает твою любовь к

тайне! Это не ты, Теодор Гертнер, не ты, и все же ты -- друг, мой старый

добрый приятель, которого я просто не могу назвать по имени.

-- Ничего не имею против такой версии, -- ответил спокойно мой гость.

Его взгляд впился в мои глаза и стал погружаться в них глубже и глубже...

И вот во мне робко шевельнулось и с мучительной медлительностью стало

всплывать какое-то воспоминание о давно и бесследно забытом прошлом. Я даже

не мог с уверенностью сказать, не болезненный ли это рецидив фантастических

переживаний прошлой ночи, иди, быть может, жизнь моя пытается сняться с

якоря и память постепенно, звено за звеном, выбирает на палубу ржавую цепь

событий многовековой давности. А Гертнер как ни в чем не бывало подхватил

мои мысли:

-- Думаю, раз ты сам стараешься помочь мне решить назревшие для тебя

сомнения, это значительно облегчит мою задачу и мы обойдемся без долгих

преамбул. Мы старые друзья! Это так. Вот только "доктор Теодор Гертнер",

твой университетский товарищ бесшабашных студенческих лет, имеет мало

отношения к нашей дружбе. Поэтому мы по праву можем о нем сказать: он мертв.

Ты совершенно прав: я -- другой. Кто я? Я -- Гертнер.

"Ты сменил профессию?" -- чуть было не сорвалось у меня, но я сразу

понял глупость моего вопроса и вовремя прикусил язык. Мой собеседник

продолжал, не обращая внимания на мой смущенный кашель:

-- Профессия садовника научила меня обращению с розами, я умею их

облагораживать. Мое искусство -- окулировка. Твой друг был здоровый дичок;

тот, кого ты сейчас видишь перед собой, -- привой. Время дикого цветения

дичка миновало. Тот, кого родила моя мать, был обрезан и давно канул в океан

превращений. Я же был привит черенком на его корневую систему; так что тот,

кого ты когда-то знал как студента химии по имени Теодор Гертнер, -- это

всего лишь видимость, маска, рожденная матерью дичка, незрелая душа коего

прошла через могилу.

Ужас охватил меня. Загадочная, как и его речи, сидела передо мной

прямая фигура моего гостя. Сами по себе мои губы спросили:

-- А зачем ты здесь?

-- Ибо пришел срок, -- как нечто само собой разумеющееся ответил мой

визави. И, усмехнувшись, добавил: -- Я охотно откликаюсь, если во мне

нуждаются!

-- Значит, ты, -- начал я, не замечая, что мои слова звучат вне всякой

связи, -- значит, ты теперь... больше не химик и не?..

-- Я был им всегда, даже когда твой друг Теодор, как и подобает дичку,

снисходительно поглядывал сверху вниз на таинства королевского искусства.

Сколько себя помню, я был и есть -- алхимик.

-- Не может быть! Алхимик? -- вырвалось у меня. -- Ты, который

раньше...

-- Который "я" раньше?..

Я немотствовал, не в силах свыкнуться с мыслью, что прежнего Теодора

Гертнера больше нет.

Однако неизвестный на мое смущение и бровью не повел.

-- Возможно, ты когда-нибудь слышал, что всегда, во все времена мир

делился на профанов и мастеров. Так вот, алхимия средневековых шарлатанов и

суфлеров -- это из полушария профанов. Из их профанической лженауки и

развилась хваленая химия современности, прогресс которой внушал твоему другу

Теодору такую детскую гордость. Шарлатаны мрачного средневековья в нашем

светлом настоящем возвысились до профессоров химии и преподают в

университетах. Наша же "Золотая роза" произрастает в другом полушарии, и мы

никогда не занимались разъятием материи, не собирались побеждать смерть и

разжигать проклятую жажду золота. Мы остались теми, кем были всегда:

лаборантами вечной жизни.

И вновь почти болезненное ощущение зыбкого, недосягаемо далекого

воспоминания; но ни за что на свете я не смог бы сказать, почему и куда оно

меня зовет. От вопросов я воздержался и лишь согласно кивнул. Мой гость это

заметил, и вновь странная улыбка мелькнула на его лице.

-- А ты? Что за все эти долгие годы вышло из тебя? -- Его взгляд

скользнул по письменному столу. -- Вижу, ты стал... писателем. Угораздило же

тебя! Значит, ты теперь грешишь против Священного писания? Мечешь бисер

перед... читателями? Копаешься в старых, истлевших документах -- впрочем, ты

всегда был к этому склонен -- и надеешься позабавить пресыщенную чернь

таинственной экзотикой прошедших веков? Напрасный труд, ибо этим миром и

этим временем практически утрачен... смысл жизни.

Он замолчал, и я снова почувствовал, как гнетущая тяжесть стала

сгущаться над нашими головами; я собрался с силами, хотя удалось мне это не

без труда, и попытался стряхнуть с себя этот гнет, принявшись рассказывать о

моей работе над наследством Джона Роджера. Я говорил все более раскованно и

откровенно, мне очень помогало то, с каким вниманием слушал Гертнер. От него

исходило какое-то непоколебимое спокойствие отрешенности, но по мере того,

как я рассказывал, во мне крепло чувство, что в случае необходимости он

всегда готов прийти на помощь. Когда я закончил, он вдруг поднял глаза и

прямо спросил:

-- Итак, временами тебе кажется, что над твоей работой летописца или,

если угодно, над твоей литераторской деятельностью довлеет какой-то тяжкий

морок, грозящий навеки приковать тебя к мертвому прошлому?

Мне вдруг страстно захотелось открыть ему душу, и я рассказал все, что

выстрадал и пережил с тех пор, как мне в руки попало наследство от Джона

Роджера; все, начиная со сна Бафомета... Не забыл ничего.

-- Пропади оно пропадом, это наследство, лучше бы мне его никогда не

видеть! -- воскликнул я в заключение моей исповеди. -- Ничего бы меня сейчас

не беспокоило, даже пресловутое писательское честолюбие -- уж можешь мне

поверить! -- я бы охотно принес в жертву душевному спокойствию.

Посмеиваясь, мой гость взглянул на меня сквозь клубы табачного дыма; на

мгновение мне померещилось, что его лицо стало зыбким и неверным, как

туманная дымка, готовая вот-вот раствориться.

Мою грудь словно обручем стянуло: неужели мой друг сейчас меня покинет;

мысль была настолько невыносима, что я невольно протянул к нему руки...

Гертнер, наверное, это заметил, и, пока рассеивался табачный дым, я слышал,

как он засмеялся и сказал:

-- Благодарю за искренность! Но разве я так докучаю тебе моим визитом,

что тебе уже не терпится отделаться от меня? Ты же понимаешь, едва ли я

сидел бы здесь, у тебя, если бы твой кузен Джон Роджер... сохранил

наследство.

Я так и подскочил:

-- Тебе известно что-то еще о Джоне Роджере! Ты знаешь, как он умер!

-- Успокойся, -- последовало в ответ, -- он умер так, как должно.

-- Он умер из-за этого проклятого наследства Джона Ди?!

-- Во всяком случае, не так, как ты, по всей видимости, полагаешь.

Кроме того, на нем нет никакого проклятья.

-- Почему же он тогда не завершил эту работу -- эту бессмысленную,

никому не нужную работу, которая теперь тяжким бременем легла на мои

плечи?..

-- И которую ты сам, мой друг, добровольно взвалил на себя! Ибо: сожги

или сохрани, не так ли?!

Этому человеку, сидящему передо мной в кресле, известно все, абсолютно

все!

-- Я не сжег, -- сказал я.

-- Но был близок к этому! -- Он читал мои мысли.

-- А почему не сжег Джон Роджер? -- спросил я тихо.

-- Видимо, как исполнитель завещания он оказался несостоятельным.

Настырное упрямство, подобно лихорадке, овладело мной:

-- Но отчего?

-- Он умер.

Я вздрогнул от ужаса, так как уже догадался, почему умер мой кузен: его

убила Исаис Черная!

Гертнер отложил сигару и перегнулся к письменному столу. Небрежно

поворошив лежащие там кипы бумаг, он как бы случайно извлек какой-то лист,

который до сих пор по неизвестной причине не попадался мне на глаза -- быть

может, был спрятан в переплете дневника Джона Ди или где-нибудь еще...

Заинтригованный, я придвинулся поближе.

-- Знакомо тебе это? Похоже, что нет! -- сказал Гертнер и, пробежав

глазами текст, передал мне. Я покачал головой и погрузился в чтение --

знакомый твердый почерк моего кузена Роджера...

Давно уже подозревал, что так оно и будет! Еще в самом начале, когда

только приступил к работе над кошмарным наследством нашего предка Джона Ди,

я уже ждал "этого". Судя по всему, я не первый, кто сталкивается с "этим".

Я, Роджер Глэдхилл, наследник герба, являюсь одним из звеньев цепи, которую

создал мой предок. Я причастен, причастен совершенно конкретно, ко всем этим

вещам, отмеченным печатью дьявола, которые мне пришлось потревожить...

Наследство не умерло!.. Вчера "она" впервые посетила меня. Невероятно гибка

и ослепительно прекрасна, от ее туалетов исходит пикантный, едва уловимый

запах хищного зверя. Со вчерашнего дня мои нервы возбуждены так, что я не

могу думать ни о чем другом, кроме как о ней... Назвалась леди Сисси, но не

думаю, что это ее настоящее имя! Она шотландка, по крайней мере так

утверждает. Желает получить от меня какое-то загадочное оружие! То, которое

фигурирует в древнем гербе глэдхиллских Ди. Я уверял, что у меня нет такого

оружия, но она только смеялась... С тех пор в меня словно бес вселился! Я

буквально одержим желанием достать для леди Сисси, не важно, настоящее это

ее имя или нет, пресловутое оружие, которым она так жаждет обладать, пусть

бы мне пришлось пожертвовать ради этого моею жизнью и спасением души... О,

мне кажется, я понял, кто такая "леди Сисси" в действительности...

Джон Роджер Глэдхилл.

Лист выскользнул из моих пальцев и, метнувшись пару раз из стороны в

сторону, задумчиво спланировал на пол. Я поднял глаза на моего гостя. Он

пожал плечами.

-- Мой кузен умер из-за этого?! -- спросил я.

-- Думаю, что ради желания "таинственной незнакомки" он позабыл обо

всем на свете, -- ответил тот, кого я уже не решался назвать Теодором

Гертнером. Темный вихрь спутанных, обрывочных мыслей пронесся в моей голове:

леди Сисси? Кто она?! Княгиня Шотокалунгина, кто же еще! А кто тогда

княгиня? Исаис Черная, не иначе! Исаис Бартлета Грина! Итак, разверзся

потусторонний мир демонов, с которым заключил пакт сначала Джон Ди, после

него преследуемый страхом неизвестный, вписавший в дневник Джона Ди то

пронизанное несказанным ужасом предупреждение, потом... потом мой кузен

Роджер и наконец я -- я, который тоже просил Липотина сделать все возможное,

чтобы исполнить странное желание княгини!

Мой визави медленно выпрямился в своем кресле. Лицо просветлело, зато

тело стало еще более расплывчатым и зыбким, чем прежде. Голос утратил свою

реальность и вещественность, локализовать его в пространстве и времени было

невозможно. Это был уже шепот вечности:

-- Теперь ты последний наследник герба! Лучи зеленого зеркала

сфокусированы на твоем темени. Сожги или сохрани! Но не расточай!

Герметическая алхимия повелевает: трансмутация или смерть. Выбирай...

Сумасшедший грохот, как будто изо всей силы колотили ружейными

прикладами в дюймовой толщины дверь, заставил меня вскочить, -- я был в

кабинете один, передо мной стоял липотинский подарок -- старинное,

подернутое зеленым налетом зеркало в флорентийской раме; ничего не

изменилось в привычной обстановке комнаты, однако в дверь постучали

вторично, правда, стук был на сей раз крайне деликатен и ни в коей мере не

походил на прежний грохот.

На мое приглашение войти дверь открылась, на пороге возникла, робко

переминаясь с ноги на ногу, незнакомая молодая женщина и смущенно

представилась:

-- Иоганна Фромм.

Я с трудом стряхнул с себя оторопь. Дама понравилась мне сразу, во всем

ее облике было что-то очень располагающее, трогательное... Наконец я

протянул ей руку и машинально посмотрел на карманные часы. Госпожа Фромм

отнесла этот взгляд, наверное со стороны и вправду не совсем вежливый, на

свой счет и еле слышно проронила:

-- Я просила передать вам мои извинения за сегодняшний полдень;

обстоятельства не позволили заступить мне на службу раньше восьми вечера.

Надеюсь, мои слова не разошлись с делом.

Не разошлись... На моих часах было без восьми восемь.

Итак, с тех пор как я вернулся домой, прошло менее десяти минут...

Записывая вчерашние события, я старался быть предельно точным. Все

глубже заглядываю я в бездну и обнаруживаю там, по крайней мере мне так

кажется, все больше сложных, прежде неведомых связей, существующих между

моими собственными переживаниями и судьбой Джона Ди. Теперь даже то "зеленое

зеркало", о котором я читал в дневнике моего предка, каким-то чудом

оказалось у меня в руках.

Но почему чудом? Хорошо, поставим вопрос так: откуда оно у меня?

Из антикварной лавки, подарено мне Липотиным как "привет с утраченной

родины". С какой родины? Из необъятных владений русского царя Ивана

Грозного? Как дар далекого потомка Маске, таинственного магистра царя?! Но

кто такой Маске?

Нет ничего проще ответить на этот вопрос, если хладнокровно перелистать

дневник Джона Ди: Маске -- это злой демон отрядов восставших

простолюдинов-реформаторов, которые называли себя "ревенхедами"; он был

посланцем нечестивого главы ревенхедов, осквернителя могил, бессмертного

убийцы-поджигателя Бартлета Грина, сына Исаис, Красной Бороды в кожаном

колете, которого я только вчера видел у себя за письменным столом! Итак, с

ним по-прежнему необходимо считаться, с этим Бартлетом Грином, заклятым

врагом и искусителем Джона Ди, который отныне переходит ко мне по наследству

и становится моим врагом! Он, и только он, через Липотина подсунул мне это

зеленое зеркало!..

Но я сумею оградить себя от тех опасных флюидов, которые исходят из

этого магического стекла; страшно лишь то, что первым из зеркала появился

Теодор Гертнер. Ведь он пришел как друг, чтобы предупредить об опасности!

Выходит, я и в нем должен теперь сомневаться? Что же это за силы, которые

так стремятся сбить меня с толку?!

Положиться не на кого, все против меня, я один на этом остром, как

лезвие ножа, горном хребте сознания, и по обеим сторонам -- зияющие бездны

безумия, которые, стоит мне сделать лишь один неверный шаг, поглотят меня

навеки!

Все глубже погружаться в тайны наследства Ди, которые, как выяснилось,

имеют ко мне самое непосредственное отношение, постигать их темный смысл,

каким-то загадочным образом стимулирующий меня, поистине становится моей

насущной потребностью. Вот и сейчас она с новой силой овладевает мной. Я

чувствую, как эта опасная любознательность перерастает в настоящую

одержимость, противопоставить которой мне фатально нечего. И пока этот

роковой аспект не будет разрешен, покоя мне не видать; я должен мою

жизненную влагу смешать с грунтовыми водами древнего рода, подземный ток

которых стремится ко мне как к магниту, бьет ключом у меня из-под ног и

требует своей доли...

В общем, я принял свои меры.

Госпожа Фромм получила строгий наказ в ближайшие дни любыми средствами

избавить меня от визитов. Друзей я не жду: у одинокого друзей нет. А все

Дата добавления: 2015-07-08