Deus est spiritus. 3 страница

Эдварду Келли, дабы и он вкусил прелестей ее и насладился ею, как земной

мужчина земной женщиной, ибо вы кровные братья и вместе с женой твоей Яной

составляете вечное триединство в Зеленом мире! Возрадуйся, Джон Ди, и

возликуй!..

И острый, как жало, жертвенный нож вновь и вновь, не давая ни малейшей

передышки, безжалостно погружается в душу мою и в тело мое, и я надрываюсь в

молитве безглагольной, в немом отчаянном вопле: спасти меня от жизни и

сознания...

Нестерпимая боль... Я вздрогнул и -- пришел в себя: сижу скрючившись в

моем рабочем кресле и судорожно сжимаю затекшими пальцами угольный кристалл

Джона Ди. Значит, и меня полоснул жертвенный нож! Рассек на семьдесят две

части! Боль, безумная боль пульсирует короткими ослепительными вспышками...

Эти потусторонние уколы, проникая сквозь отмершие ткани пространства и

времени, пронизывают меня... Инъекция боли... Игла длиною в световой год, от

одной галактики до другой... Абсолютно стерильно...

Черт бы все побрал, но, может, я слишком долго -- а сколько,

собственно, длилось мое магическое путешествие? -- сидел в неудобном

положении, или это все проклятые токсичные дымы, которыми надышался по

милости Липотина? Как бы то ни было, а чувствовал я себя отвратительно,

когда, покачиваясь, поднялся из-за стола... Слишком ярким было впечатление

от тех странных и опасных авантюр, в которых я, уйдя в прострацию -- или как

еще назвать это погружение в бездонный черный кристалл, это вступление в

прошлое через ночные врата Lapis praecipuus manifestationis? -- оказался

замешанным отчасти как сторонний наблюдатель, отчасти как одно из главных

действующих лиц...

Сейчас, чтобы сориентироваться в настоящем, мне надо немного посидеть

спокойно и собраться с мыслями. Исполосованное тело все еще пылает от

невыносимой боли. Никаких сомнений: то, что я увидел... "во сне" -- какая

ерунда! -- что я пережил во время магического пилигримажа, все это уже

происходило со мной тогда, когда я -- и телом и душой -- был... Джоном Ди.

И хотя рой мыслей, порожденный этим загадочным перевоплощением,

преследовал меня даже ночью, мне бы не хотелось останавливаться на нем

дольше. Думаю, будет вполне достаточно, если я запишу только самое

существенное на данный момент.

Мы, люди, не знаем, кто мы есть. Самих себя мы привыкли воспринимать в

определенной "упаковке", той, которая ежедневно смотрит на нас из зеркала и

которую нам угодно называть своим Я. О, нас нисколько не беспокоит то, что

нам знакома лишь обертка пакета со стандартными надписями: отправитель --

родители, адресат -- могила; бандероль из неизвестности в неизвестность,

снабженная различными почтовыми штемпелями -- "ценная" или... ну, это уж как

решит наше тщеславие.

Но что знаем мы, пакеты, о содержимом посылки? Кажется мне, оно может

меняться по усмотрению того источника, из которого исходит наша флюидическая

субстанция. И тогда сквозь нас просвечивают совершенно иные сущности!..

Например, княгиня Шотокалунгина?! Конечно! Она совсем не то, что я о ней

думал в состоянии крайней раздражительности последних дней: совершенно

понятно, что она... не призрак! Разумеется, она такая же женщина из плоти и

крови, как и я, как любой из смертных, появившийся на свет там-то и там-то в

таком-то и таком-то году... Но потусторонняя эманация Исаис Черной почему-то

собирается в фокусе души именно этой женщины и трансформирует ее в то, чем

она являлась изначально. У каждого смертного есть свой бог и свой демон:

"ибо мы им живем, и движемся, и существуем", по словам апостола, от вечности

до вечности...

Ну хорошо, во мне живет Джон Ди. Что это означает? Кто это -- Джон Ди?

И кто я? Некто, видевший Бафомета, тот, который должен стать Двуликим либо

погибнуть!

Я вдруг, вспоминаю о Яне... то есть о Иоганне Фромм. Странно: Яна

Фромон -- Иоганна Фромм... Очевидно, игра судьбы отражается даже в именах!..

И в этом нет ничего удивительного, это закон, такой же непреложный, как все

законы природы: ведь наши имена вписаны в книгу жизни!

Заглянув в спальню, я обнаружил, что Яна -- отныне буду называть ее

только так -- уже не спит. Она сидела в постели и, откинув голову на

подушки, чему-то кротко улыбалась, уйдя в себя настолько, что даже не

заметила моего появления.

Сердце мое гулко забилось: как она была прекрасна в эту минуту! Две

мелодии, одна из моего настоящего, другая -- доносившаяся из черной бездны

времени, сплетались в моей душе в таком величественном контрапункте, что я

застыл потрясенный, словно только теперь открылось мне поразительное

сходство этой замечтавшейся Иоганны Фромм и покинутой несколько минут назад

в Праге -- в Праге императора Рудольфа -- Яны!

Потом, присев на край кровати, я целовал ее. Мне и в голову не

приходило задуматься: как это я, старый холостяк, оказался вдруг связанным

неразрывными, освященными самой судьбой узами брака с Иоганной? Но и она,

видимо, воспринимала мое присутствие в своей спальне как вполне естественное

и отвечала на мои поцелуи со спокойной уверенностью законной супруги.

И все же не совсем так, как мне бы хотелось. Мягко, стараясь меня не

обидеть, она отстранялась от моих все более настойчивых ласк. Глаза ее были

по-прежнему нежны, но в них появилась странная отчужденность. Я осыпал ее

вопросами, пытаясь найти путь к ее душе, осторожно пробудить скрытые

источники страсти... Все напрасно...

Яна, -- вырвалось у меня, -- я тоже ошеломлен нашей... нашей чудесной

встречей, -- и холодок пробежал у меня по спине, -- но теперь-то ты можешь

наконец открыться для жизни, для настоящей жизни! Прими меня таким, каков я

есть -- живой современный человек! И будем жить! Забудем обо всем! И...

вспомним о самих себе!

-- Я себя вспомнила! -- губы ее слабо улыбнулись.

-- Ну так забудь!

-- Как скажешь, любимый. Уже... забываю...

От сознания своей беспомощности у меня перехватило дыхание: вот тонет,

захлебывается душа любимого человека, а я ничем не могу помочь.

-- Иоганна!.. Яна! Ведь Провидение не зря свело наши пути вновь!

Она лишь грустно качнула головой:

-- Нет, любимый, наши пути не сходятся. Мой путь -- это путь жертвы!

Я вздрогнул: неужели душа Яны сопровождала меня в путешествии в

прошлое? -- и пролепетал:

-- Это обман Зеленого Ангела!

-- О нет, любимый, это мудрость высокого рабби Лева. -- И она с такой

светлой, невыразимо кроткой печалью заглянула в мои глаза, что слезы, потоки

слез хлынули у меня по щекам.

Не знаю, как долго лежал я, прижавшись к ее груди, пока выплакался и

мои до предела натянутые нервы расслабились, утешенные исходящим от нее

глубоким материнским покоем...

Я уже понимал ее ласковый шепот, а мягкая рука, не переставая, гладила

меня по голове.

-- О, как это нелегко -- уничтожить себя, любимый! Корни кровоточат, и

это очень болезненно. Но все это уже в прошлом. По ту сторону все иное.

Хочется верить, что иное... Я ведь могу верить, любимый? Слишком сильно

любила я тебя... когда-то... Впрочем, какое это имеет значение, когда?..

Любовь ничего не желает знать о времени. В ней есть что-то от вечности -- и

от рока, правда, любимый? Да, но ведь я тебе изменила... О Боже, я тебе

тогда изменила... -- Ее тело внезапно окаменело в жестокой судороге, но она

с непостижимым самообладанием пересилила мучительную боль и тихо продолжала:

--...наверное, это и был мой рок. Ведь все произошло помимо моей воли,

любимый. Сейчас мы бы это могли сравнить с железнодорожной стрелкой. Такое,

казалось бы, простое устройство, но именно его скромное неприметное

присутствие на обочине мерцающих в лунном свете рельс является причиной

того, что экспресс, который проносится мимо, празднично сверкая огнями,

вдруг неудержимо уводит на заросший бурьяном боковой путь, и вот он, не в

силах что-либо изменить -- ибо это привилегия стрелочника! -- летит к тем

роковым горизонтам, откуда уже нет возвращения на родину. Пойми, любимый:

моя измена тебе -- это что-то вроде стрелки. Поезд твоей судьбы уходит

направо, моей -- налево; разве могут однажды разошедшиеся пути слиться

снова? Твой путь ведет к "Другой", мой --...

-- Ну к какой еще "Другой"? -- Я с облегчением перевел дух, засмеялся

-- так вот оно в чем дело! -- возмутился даже: -- Иоганна, ну как ты только

могла подумать обо мне такое! Ревнивая маленькая Яна! Неужели ты в самом

деле решила, что княгиня может представлять для тебя хоть какую-то

опасность?!

Оттолкнувшись от подушек, Яна села прямо, растерянно посмотрела на

меня.

-- Княгиня? Кого ты имеешь в виду? Ах, да... та русская! Но я и думать

уж забыла о ее... существовании...

И вдруг она замерла, словно вслушиваясь в себя, зрачки ее резко

расширились... Потом, обреченно глядя невидящими глазами в одну точку, Яна

едва слышно простонала:

-- Господи, как же я могла о ней забыть!

И с такой силой вцепилась в мои руки, что я в тисках ее страха не мог и

пальцем пошевелить. Что за странные слова? И этот внезапный ужас...

Внимательно следя за выражением ее лица, я осторожно спросил:

-- Что за страхи, Иоганна, маленькая глупышка?..

-- Значит, все еще впереди, и мне вновь предстоит пройти через это! --

прошептала она, по-прежнему обращаясь к самой себе. -- О, теперь-то я знаю,

что должно произойти!

-- Ровным счетом ничего ты не знаешь! -- засмеялся я, но смех мой

безответно повис в пустоте; мне стало не по себе.

-- Любимый, твой путь к королеве еще не свободен, и стрелочник тут уже

не поможет... Я... я сделаю его свободным!

Какой-то смутный ужас -- даже не знаю перед чем -- прошел сквозь меня

ледяной молнией. Не зная, что сказать, как завороженный, смотрел я на Яну.

Грустно усмехнулась она мне в ответ. Кажется, я что-то внезапно понял -- и

словно оцепенел...

Снова сижу за письменным столом -- Яне захотелось побыть одной -- и,

продолжая записи, пытаюсь разобраться в моих ощущениях.

Это что -- ревность! Женская игра в осторожность перед лицом

воображаемой опасности?

Я мог бы убедить себя, что в высказанном Яной желании отказаться от

меня в пользу какого-то фантома -- иллюзия? плод романтического воображения?

-- содержится какой-то скрытый, второй смысл. И я даже догадываюсь, в чем он

заключается... Но где эта "Другая"? Кто она?.. Королева?! И кто послал мне

видение Бафомета? Хорошо, назовем этот фантом высшей миссией, духовной

целью, символом сокровенной жизни, который я, впрочем, до сих пор не могу до

конца постигнуть, -- не важно, и все равно: что общего между бесплотной

запредельной королевой и живой любимой женщиной?! Ибо для меня теперь

очевидно, что я люблю, люблю эту женщину, зовут ли ее Яна Фромон или Иоганна

Фромм; она -- моя награда, подарок судьбы, вошедший в мой дом вместе с

наследством кузена Роджера, -- так море после кораблекрушения выбрасывает

иногда на берег бесценные сокровища...

С Яной я либо забуду о королеве, либо она, одаренная феноменальной

способностью ясновидения, проложит мне путь в потустороннее... А если этот

ее фантом -- княгиня Шотокалунгина? Ну, это вообще несерьезно, просто

смешно... Когда я так подтруниваю, полный уверенности в своем мужском

превосходстве, передо мной вдруг возникает лицо Иоганны, серьезный,

непроницаемый взгляд которой, похоже, действительно видит цель -- а что это

за цель, я даже предполагать не могу. Мне кажется, у этой женщины есть

какой-то определенный план, она знает то, о чем я и не догадываюсь... словно

она -- мать, а я... гм... я -- не более чем ее дитя...

Нужно многое наверстать. Придется быть кратким: в этом водовороте жизни

время, проведенное за письменным столом, кажется мне теперь почти

потерянным...

Позавчера меня оторвал от писанины поцелуй Яны, неслышно подкравшейся

сзади.

Она пришла выяснить какие-то хозяйственные мелочи... Видеть ее в роли

заботливой супруги, которая после долгого отсутствия вступает в свои

законные владения, было до того странно, что я не удержался и слегка

поддразнил ее, она доверчиво и невинно рассмеялась. Руки мои сами тянулись к

ней... Это несравненное ощущение материнской ласки... Внезапно, без

какой-либо видимой причины, ее просветленное нежностью лицо вновь стало

отрешенным и застыло в той непроницаемой серьезности, которую я уже не раз

замечал у нее.

-- Любимый, нужно, чтобы ты навестил княгиню.

-- Что я слышу, Яна? -- удивленно воскликнул я. -- Ты сама отсылаешь

меня к той самой женщине...

--...к которой еще на днях тебя ревновала, не так ли, любимый?! -- И

она улыбнулась, но как-то рассеянно, словно мысли ее были далеко.

Я ничего не понимал. Отказывался от визита: с чего вдруг? Кому это

нужно?

Яна -- это имя для меня как глоток свежего воздуха, как прозрачная

родниковая вода из глубокого колодца прошлого, -- Яна не уступала. Она

приводила довод за доводом, выдумывая все новые причины, одна другой

наивнее: визит вежливости и т. д. Очевидно, Яне было важно -- и даже в

большей степени, чем это явствовало из ее отчаянных попыток спровадить меня

к княгине, -- чтобы наши отношения с Асайей Шотокалунгиной не прерывались. В

конце концов она даже упрекнула меня в трусости. Тут уж я не стерпел. Трус?

Хорошо же! Если нужно оплатить старые счета Джона Ди или моего кузена

Роджера, то я готов заплатить все до последнего геллера. Я вскочил и сказал

об этом Яне. И тогда... тогда она соскользнула к моим ногам... и, ломая

руки, зарыдала...

Всю дорогу у меня из головы не выходили эти странные метаморфозы Яны.

Когда в ней оживает прошлое и она чувствует себя Яной Фромон, женой Джона

Ди, во всем ее существе появляется что-то покорное, заботливое, немного

сентиментальное; когда же эта женщина становится Иоганной Фромм, от нее

исходит какая-то непонятная сила, она -- сама уверенность, определенность

и... материнская доброта.

Погруженный в свои мысли, я не заметил, как вышел из города; и вот уже

предместье, первые склоны, переходящие дальше в горные отроги... Вилла

княгини Шотокалунгиной стояла на отшибе...

Легкое беспокойство коснулось меня, когда я нажал кнопку электрического

звонка. С чего бы это? Беглый взгляд, которым я успел окинуть дом и

палисадник, не заметил ничего необычного, что могло бы меня смутить. Дом как

дом -- такой же, как и большинство в округе; построенный лет тридцать назад,

он, конечно же, сменил немало сомнительных хозяев -- земельных спекулянтов.

Княгине явно сдавали его внаем -- ничем не примечательная вилла в маленьком,

ничем не примечательном саду в предместье большого города, какую за

известную сумму вам предложат в любое время года.

Щелкнула дверная ручка. Я вошел, в крошечном тамбуре меня уже ждали.

Свет, проникая сквозь матовый застекленный потолок, окрашивал лицо и

руки слуги в бледно-голубой цвет с таким отвратительным синюшным оттенком,

что мне стало не по себе при виде этого трупа в темной черкеске. Тип лица,

несомненно, монголоидный. Веки сощурены так плотно, что в узких щелках глаза

едва различимы! На мой вопрос, принимает ли княгиня, ответа не последовало,

лишь резкий, механический кивок, и тело со скрещенными по-восточному руками

сложилось пополам в традиционном поклоне -- такое впечатление, что кто-то

невидимый стоит за этой безжизненной куклой и дергает за веревочки.

Мертвенно-голубой швейцар исчез за моей спиной, и я увидел в сумрачном

холле еще двоих... Деловито, без единого звука, четкими автоматичными

движениями приняли они у меня пальто и шляпу -- так почтовые служащие,

сноровисто и безразлично, принимают бандероль... Бандероль!.. Ну вот, теперь

я стал живой иллюстрацией своей же собственной метафоры, которую недавно

употребил в записях как символ земного человека.

Одна из монгольских марионеток распахнула створки двери и каким-то

чрезвычайно странным жестом пригласила меня.

"Да человек ли это? -- невольно подумал я, проходя мимо. -- А может,

эта обескровленная, землистого цвета мумия, пропитанная запахом могилы, --

лемур?" Нет, это, конечно, бред: просто княгиня пользуется услугами старого

азиатского персонала, привезенного с собой. Великолепно выдрессированные

восточные автоматы! Нельзя же все видеть в романтическом свете, присочиняя

фантастические подробности там, где их нет и в помине.

Занятый своими мыслями, я послушно следовал за слугой через

многочисленные покои, которые ни за что не смогу вспомнить из-за какого-то

нежилого унылого однообразия.

Зато комнату, в которой меня оставили одного, забыть было бы трудно.

Интерьер ее носил явно восточный отпечаток: роскошное изобилие азиатских

ковров, множество оттоманок, меха и шкуры, в которых ноги утопали по

щиколотку, -- все это больше напоминало шатер, чем обстановку обычной

немецкой виллы, но своеобразие убранства этим еще далеко не исчерпывалось.

Взять хотя бы покрытое темными пятнами оружие, которое в большом

количестве мрачно мерцало на фоне тканых орнаментов. Сразу бросалось в

глаза, что это не декоративные подделки -- сталь, покрытую кровавой

ржавчиной, ее горьковатый, щекочущий нервы запах не спутаешь ни с чем; в мои

уши уже вползал вкрадчивый шорох ночной измены, врывались вопли безжалостной

резни, стоны и скрежет зубов в чудовищной пытке...

Или эта грозная фундаментальность книжных шкафов -- забитые древними

фолиантами в кожаных переплетах, почти полностью закрывали они одну из

стен... На самом верху стояла потемневшая от времени бронза: позднеантичные,

полуварварские головы богов, на обсидиановой черной патине которых

демонически тлели ониксы и лунные камни коварных глаз...

Или же...

В углу, как раз за моей спиной, словно охраняя вход, -- какое-то

возвышение из черного мрамора с золотыми инкрустациями, напоминающее алтарь.

На нем статуя обнаженной богини из черного сиенита, чуть более метра

высотой, -- насколько я мог разглядеть, египетское, а скорее всего

греко-понтийское изображение пантероголовой Сехмет -- Исиды. Зловеще

усмехающийся кошачий лик казался живым; точность, с какой искусная рука

древнего мастера воспроизвела женское тело, граничила с неприличием. В левой

руке кошачьей богини был ее традиционный атрибут -- египетское женское

зеркальце. Пальцы правой сжимали пустоту. Когда-то в них, очевидно,

находился второй, бесследно пропавший атрибут.

Рассмотреть лучше это произведение, исполненное с редким для своего

варварско-фригийского происхождения совершенством, мне не удалось...

-- Строгий критик уже вынес свой суровый приговор? -- мурлыкнула

княгиня мне на ухо; должно быть, она бесшумно, подобно своим азиатским

лемурам, возникла из-за какого-нибудь ковра, которыми сплошь завешаны стены.

Я обернулся.

Ничего не скажешь, Асайя Шотокалунгина одеваться умеет! Не берусь

угадать, какая из тканей могла хотя бы приблизительно воспроизвести эффект

отсвечивающего черненым серебром очень модного короткого платья княгини, --

для шелка этот отлив слишком матов, для сукна... Впрочем, сукно -- и этот

приглушенный металлический блеск?.. Как бы то ни было, а она, затянутая в

эту сверкающую чешуйчатую кожу, была точным подобием черной статуи, каждое

ее движение изобличало несравненное совершенство форм каменной богини, как

бы сообщая им вторую жизнь.

-- Гордость коллекции моего покойного отца, -- томно мурчала княгиня.

-- Исходный пункт большинства его штудий -- и моих, кстати, тоже. Скажу без

ложной скромности: князь обрел во мне не только любящую дочь, но и

благодарную ученицу.

Я бормотал что-то восторженное, очень вежливое, ни к чему не

обязывающее, какие-то похвалы статуе, особому колдовскому очарованию этого

несравненного произведения искусства, обширным познаниям хозяйки дома, а

сам, глядя невидящими глазами на ироническую усмешку княгини, пытался

ухватить нечто неопределенное -- какую-то смутную ассоциацию или обрывок

воспоминаний, который мучительно просился наружу, но мне никак не удавалось

пропихнуть его в сознание, и он вновь и вновь ускользал, как кончик

мимолетной тени, как клочок черного дыма... Но я уже интуитивно знал, что

эта неуловимая реминисценция фатально связана с черной статуей. Кончик,

кончик... Что-то в этом есть... Мой взгляд, как одержимый маятник, метался

между княгиней, которая по-прежнему усмехалась, и непроницаемым кошачьим

ликом; что я при этом лепетал -- одному Богу известно.

Не представляю, чем бы все это кончилось, если бы княгиня не вывела

меня из ступора, на правах хозяйки дома мягко, но решительно взяв под руку и

осыпав шутливыми упреками за то, что я так до неприличия долго тянул с

ответным визитом. И ни единого мстительного намека на ту неприятную сцену,

которая случилась недавно меж нами. Она, казалось, о ней забыла или никогда

не принимала всерьез -- подумаешь, маленький дружеский конфликт. Быстрым

грациозным жестом она сразу пресекла робкие попытки с моей стороны

извиниться за мое тогдашнее поведение:

-- Долго же вы добирались до меня! Просто глазам своим не верю:

неприступный затворник -- вас еще не причислили к лику святых? -- согласился

стать моим гостем. Будем надеяться, вы покинете этот дом не раньше, чем

составите более или менее полное впечатление о скромных достоинствах его

хозяйки. Ну и, разумеется, вы принесли то, о чем я вас так долго и

безуспешно просила. Не так ли? -- И она рассмеялась, заранее предвкушая мою

реакцию.

Нет, это уж слишком! Сумасшествие какое-то! Уж не сошла ли она в самом

деле с ума? Меня прямо в жар бросило: снова эти намеки на проклятый

наконечник!.. "Наконечник? Так вот он, тот кончик, который как заноза сидел

в моем мозгу!" Моя голова сама собой повернулась, и я уставился на правую,

пустую руку статуи. Богиня кошек! Это ей принадлежит символ, который так

настойчиво требуют от меня! Предчувствия, судорожные попытки скомбинировать,

связать воедино мимолетные всполохи озарений с обстоятельствами дела вихрем

закружились в моем сознании. Я лихорадочно зачастил:

-- Что статуя держала в руке? Вы знаете, ну, конечно, вы это знаете, --

так скажите же мне скорее, не мучьте меня...

Разумеется, знаю! -- снова смех. -- Неужели это вас в самом деле так

интересует? В таком случае мне будет очень приятно услужить вам моими

скромными познаниями в области археологии. Итак, если позволите, я прочту

вам маленькую лекцию, privatissiтит. Факультативный урок истории.

Согласны?.. Значит, договорились: я -- немецкий педант-профессор...-- И

княгиня, рассыпав свой смех искрящейся гаммой, едва слышно хлопнула в

ладоши. В дверях бесшумно появился немой калмык. Движение рукой, и желтое

привидение снова исчезло, словно растворившись под сумрачной сенью ковров.

Этот странно мерцающий сумрак!.. Только сейчас мне бросилось в глаза,

что в этом шатре нет окон, какие-либо источники света тоже отсутствуют. Я не

успел выяснить, каким образом достигается эта удивительная иллюзия нежных,

позолоченных заходящим солнцем сумерек. Мелькнула мысль о следующих

ингредиентах: где-то спрятана голубая лампа дневного света, подобная тем,

какие используют фотографы; если подмешать немного красного и желтого от

задрапированных коврами светильников, то в результате получится именно это

ощущение летнего морского заката. Однако постепенно золотистый отсвет

заглушило более глубокое зеленоватое мерцание; мне даже показалось, что

освещение менялось в соответствии с теми оттенками настроения, которые

принимала наша беседа... Впрочем, это мог быть и обман зрения!

Слуга в темной ливрее, из-под которой выглядывали безукоризненно

начищенные высокие лаковые сапоги и галифе, бесшумно возник на пороге. В

руках у него был поднос с чашками черненого серебра. "Персидская работа", --

констатировал я про себя.

В следующее мгновение монгол исчез, словно провалившись сквозь землю,

оставив чаши с восточными сладостями на низеньком столике, стоявшем между

мной и.княгиней; из вежливости я решился попробовать.

Вообще-то я не особенный любитель сладкого и предпочел бы хорошую

сигарету, если уж русское гостеприимство непременно включает в себя

угощение. Не без колебаний подхватил я двумя пальцами липкий деликатес и

отправил в рот. Княгиня между тем перешла прямо к делу:

-- Нуте-с, любезный друг, вы готовы? Я могу начинать урок? Думаю, вы

ничего не имеете против, если темой моей лекции станет... Исаис Понтийская?

Да будет вам известно, что великую богиню в иных регионах называют не Исида,

а Исаис!.. Я вижу, этот факт повергает вас в изумление?

Исаис?! -- вырвалось у меня; мне даже кажется, это был крик; я вскочил

как ужаленный, с ужасом глядя на княгиню. Строго, как заправский профессор,

нахмурившись, она легко толкнула меня на место.

-- Это не более чем греческая вульгаризация имени Исида, и ничего

сенсационного, как вы по всей видимости подумали, в этом нет. По мере

распространения культа богини и расширения круга почитателей имя ее

претерпевало различные модификации. Естественно, не правда ли? Например,

Исаис Черная, которую вы там видите... -- княгиня указала на статую.

Я кивнул и невольно пробормотал:

-- Восхитительно!

Княгиня, видимо, отнесла мою похвалу на свой счет, однако я имел в виду

только что распробованный деликатес: горьковатый привкус миндаля приятно

отличал это изысканное лакомство от обычного приторного псевдовосточного

десерта. Я потянулся к чаше и взял еще кусочек.

Княгиня продолжала:

-- Разумеется, у Исаис Черной другое... ну скажем, другое культовое

назначение, чем у египетской Исиды. В Средиземноморье Исида почитается как

Венера, как богиня-мать, в этих областях она известна как покровительница

чадолюбивых, в изобилии плодящихся плебеев. Явись наша Исаис Понтийская ее

поклонникам и...

Укол воспоминания был настолько неожидан, что я в замешательстве

выпалил:

-- Мне лично она явилась в крипте доктора Гаека в Праге, где я с Келли

и Яной заклинал Зеленого Ангела! Это она парила над бездонным колодцем,

своим истинным алтарем, как пророческий образ моих грядущих страданий.

Черная вестида тотального негативизма, она явилась, чтобы обратить мою

ненависть к Келли в любовь, а мою любовь к Яне -- в ненависть!

Княгиня подалась ко мне:

-- Как интересно! Неужели вы ее уже видели, богиню черной любви?.. Ну

что ж, тем проще вам будет понять парадоксальную природу Исаис Черной;

начнем с того, что богиня царит в сферах иного Эроса, величие и мощь

которого неведомы тому, кто не прошел посвящения ненавистью.

Моя рука непроизвольно дернулась к серебряной чаше; я ничего не мог с

собой поделать: только бы вновь ощущать на языке горьковатую сладость

экзотического лакомства. И вдруг -- уж не показалось ли мне это? -- странное

изумрудное свечение затопило шатер. Такое впечатление, словно я внезапно

оказался глубоко под водой, на дне сумрачного подземного моря, или на

каком-то корабле, затонувшем в незапамятные времена, или на острове,

погрузившемся в глубины океана... И была ли то визуальная аберрация, или

черная богиня действительно просвечивала сквозь живую плоть княгини из

старинной кавказской фамилии, не знаю, но в то мгновение для меня стало

очевидно, что стоящая передо мной женщина -- Исаис Черная, заклятый враг

Джона Ди и всего нашего рода, которая стремится дезориентировать одинокого

пилигрима, чтобы в его сознании верх и низ поменялись местами и стезя,

ведущая в небо, в сверхчеловеческое, обернулась для него дорогой в ад... А

Дата добавления: 2015-07-08