Пространство контроля

«Исход» населения из центральных районов городов частично прекратился в 1980-х, когда началось масштабное переоборудование неиспользуемых промышленных объектов в городских центрах. Однако результат разительным образом отличался от традиционного понятия «центр города». К концу 1980-х, как утверждает Майк Дэвис, «американский город систематически “загоняется внутрь”. “Общественные” пространства новых мегаструктур и супермоллов заменяют традиционные улицы, обуздывая их спонтанность» (Davis 1992: 155).

Существовавшую в Нью-Йорке «деревенскую модель» совместного надзора жителей за происходящим на улице, за которую ратовала Джейн Джекобс, можно считать лебединой песней «старого» общественного пространства (Jacobs 1961). Ее заменил акцент на технических методах контроля — от огороженных коттеджных поселков и «районов развития бизнеса» до повсеместного распространения аппаратуры наблюдения. При переходе от частичной современности к полной современности общества рисков (Beck 1992) общение с незнакомцами стало все больше рассматриваться как нечто проблематичное, а контроль над улицей превратился в элемент программы по обеспечению не только безопасности, но и предсказуемости городского пространства. «Война против террора», объявленная после событий 11 сентября, акцентировала роль медийных технологий в надзоре за публичным пространством. Развивая утверждение Гидденса о том, что современный город состоит из незнакомых друг с другом людей, а значит, решающее значение приобретает вопрос «доверия» (Giddens 1991), Дэвид Лион утверждает, что городское «общество незнакомцев» создает предпосылки для формирования «общества слежки» (Lyon 2001). Взаимная анонимность — этот дар большого города, создающий почву для обновления личности, — порождает и необходимость в абстрактных системах идентификации, способствующих социальному взаимодействию между незнакомцами. Лион отмечает: «Возможно, современный мир — это общество незнакомцев, но никому не удается сохранять анонимность надолго. Тело, может быть, и “исчезает”, поскольку есть возможность делать дела на расстоянии, без прямого участия и вмешательства, но благодаря системам наблюдения они появляются вновь» (Lyon 2003: 104-105).

Лион подчеркивает, что в современную эпоху слежение не всегда, и даже не в первую очередь, осуществляется с четким намерением выполнять полицейские функции. Общество слежки возникает в результате возрастания спроса на «гибкость» в административной и экономической сферах. Подобно бульварам Османа, это продукт характерного для современной эпохи стремления обеспечить эффективность движения. По мере того как технические «знаки» доверия — пароли, пин-коды и кредитные карты — играют все большую роль в жизни общества, социальное взаимодействие начинает все сильнее зависеть от сбора и проверки информации о людях. Осуществление этих процедур обеспечивается высокой скоростью сравнения данных с помощью компьютеров. Базы данных с поисковыми механизмами, занимающие центральное место в «информационном обществе», представляют собой кровеносную систему «общества слежки».

Современные системы слежения с использованием цифровых сетей существенно отличаются от своих предшественниц на более ранних этапах современной эпохи. Слежение не только все больше переходит от личного наблюдения к использованию технических систем, создавая то, что Вирильо называет «машиной зрения», автоматически фиксирующей все (Virilio 1994): даже отдельные камеры и датчики теперь взаимосвязаны и подключены к компьютерным программам распознавания внешности и поведения. Городские системы скрытого видеонаблюдения — уже не «островки», расположенные на конкретных объектах, вроде банков или казино. Они объединены в сети, охватывающие обширные участки городского пространства. Каждый, кто передвигается по современному городу, как правило оставляет за собой след, позволяющий вычислить его маршрут. Наглядным примером этого может служить расследование терактов 11 сентября: все передвижения Мухаммеда Атты были восстановлены по записям о различных финансовых трансакциях и даже видеопленкам. Лион отмечает: «На нечетких записях камер видеонаблюдения можно было разглядеть, как он входит в мотель, платит за бензин на заправке, делает покупки в мини-маркете и так далее» (Lyon 2003: 88).

В связи с этими записями стоит подчеркнуть два фактора. Во-первых, они были не результатом официальной операции полиции или спецслужб, а лишь электронным «следом», возникающим в процессе обычных, повседневных коммерческих трансакций. Во-вторых, соединение прежних, разрозненных систем в цифровую сеть позволило властям очень быстро собрать воедино многие потоки данных. Лион резюмирует: «Сбор данных приобрел рутинный, всеобщий характер и охватывает почти все сферы повседневной жизни» (Lyon 2003: 97).

Рутинный сбор данных создает условия для возникновения «общества контроля» — этот термин введен Делёзом (Deleuze 1992), — где устойчивое разделение пространств, характерное для «дисциплинарного общества» Фуко, уступает место пространственной гибкости и постоянному мониторингу. В обществе контроля, утверждает Делёз, больше нет «масс» и «индивидуумов»: есть только «дивидуумы», а массы превращаются в цифровые «сэмплы» или базы данных.

Скорость и гибкость, свойственные цифровым базам данных, фундаментальным образом меняют функции слежения. Лион убедительно доказывает, что ретроспективность электронных «записей» оборачивается ориентацией на будущее, на обуздание рисков: «Когда скорость становится столь значима, важнейшую роль приобретает не только знание того, что происходит в настоящем, но и возможность предугадать, что произойдет в будущем. Слежка перегоняет саму себя, чтобы обеспечить данные о событиях и процессах, которые еще не произошли в реальном времени» (Lyon 2001: 57).

Хотя в отдельно взятых случаях основания для использования технологий слежения зачастую бывают «разумны», проблема связана с тем, в какой момент «обуздание рисков», основанное на технической слежке, превращается в преобладающую концепцию управления общественным пространством. Новаторские исследования Уэстина (Westin 1967) и особенно Рула (Rule 1973) давно уже продемонстрировали, что слежение неизбежно требует дифференциации между «нормальными» и «отклоняющимися от нормы» группами, поскольку «тотальная слежка» невозможна из-за ее дороговизны. Рул формулирует это так: «Массовое слежение требует постоянной дискриминации» (Ibid., 279-280). Без дискриминации — проведения различий между теми, кто соответствует и не соответствует норме, — слежка теряет всякий практический смысл. Эта логика используется все чаще в «войне против террора», требующей массовых проверок на основе группового профайлинга.

Подобная слежка, конечно, вызывает возмущение, но не стоит забывать о том, что такие полицейские меры — лишь видимая верхушка огромного коммерческого айсберга. Сегодня слежение — например, сбор данных об электронных трансакциях — в основном диктуется стремлением извлечь больше прибылей из желаний людей за счет составления их подробных персональных потребительских «портретов». Интеграция электронного слежения в современный маркетинг — воплощение теории Крэри о «внимательном субъекте», усваивающем дисциплинарные императивы по мере того, как индивиды «все больше отвечают за собственное эффективное и прибыльное использование в разных социальных структурах» (Crary 1999b: 73). Действительно, общество сегодня настолько приняло техническое наблюдение, что уже и реагирует на него по-другому. Слежение уже не воспринимается как кошмарный сценарий в духе Оруэлла, а порой становится зеркалом для экспериментального строительства человеческого «я»18.

МЕЧТА ОБ «ИГРОВОМ ПРОСТРАНСТВЕ»

Неоднородность городских толп, из-за которой на улицах происходили неожиданные контакты, играла важнейшую роль в культурной динамике современной эпохи, но толпа также вызывала страх и неприязнь, что приводило к попыткам ее «сдерживания». Как отмечает Винсент Рафаэль (Rafael 2003: 415), «централизованное городское планирование и технологии надзора призваны превратить в рутину ощущение случайности, возникающее в толпе» (Rafael 2003: 415). К этим формам наблюдения и контроля можно добавить масштабный перевод желаний в русло товарного потребления. Успех подобных методов организации и обуздания неуправляемой энергии толпы постоянно приводит к рассуждениям о том, существует ли еще пространство для внепланового социального взаимодействия за рамками диктата товарного спектакля и усиления рутинности в повседневной жизни горожан. Этот вопрос лежал в основе коллективных паломничеств сюрреалистов к некоторым объектам в Париже и его предместьях в конце 1920-х годов. Он же занимал центральное место в анализе городской жизни ситуационистами тридцать лет спустя и остается одной из главных тем сегодняшних дискуссий об общественной жизни в медийном городе, где взаимодействие происходит «в реальном времени».

Ситуационисты, как известно, отвергали любую возможность реформирования существующего города. Изменения должны были быть полными, обусловленными радикальным преобразованием организации общественной жизни. В этом духе Ги Дебор в «Ситуационистских тезисах о трафике» (1959) отказался обсуждать сравнительные достоинства различных схем обеспечения эффективности движения автотранспорта, но подчеркивал необходимость изменить сами его функции в городе: «Передвижение как придаток к работе должно быть заменено на передвижение как удовольствие» (цит. по: Knabb 1981: 57). В ситуационистской теории постоянно подчеркивалась роль улицы как места, где происходят социальные контакты, а не площадки для движения транспорта19. Улица была главной ареной психогеографических исследований, и для анализа ее многообразной атмосферы разрабатывались специальные методики вроде «дрейфа». Целью подобных «погружений в среду» было показать людям, что они стали пленниками рутины городской жизни. В отличие от функционального разделения, которое поддерживалось в рамках централизованного планирования развития городов, целью «унитарного урбанизма» было вновь собрать воедино разделенные «направления» жизни, включая искусство и архитектуру, >технику и поэзию, экологию и машинное производство. В этом новом социальном пространстве «битва за досуг», рожденная современными технологиями, должна была увенчаться победой бесконечных приключений, а не безграничной скуки. Дебор утверждал, что самой общей целью должно быть увеличение той части жизни, что не отличается посредственностью, максимальное сокращение ее пустых моментов (Ibid., 23-24). Однако 1968 год оказался апогеем, а не генеральной репетицией радикального изменения общества. В 1980 году, задним числом оценивая свой проект «Новый Вавилон», Констан утверждал, что возможности даже для ограниченных интервенций в городское пространство вроде авангардистских «хеппенингов» 1960-х ослабли: «Условия для игровых акций тоже ухудшились. Центры больших городов расчищаются из-за спекуляции землей, население вынуждено перебираться в разрозненные “спальные районы”, обретает зависимость от машины, телевизора и супермаркета, лишается прямых и спонтанных контактов <...>; одним словом, атмосфера и обстановка для коллективного игрового поведения исчезает» (цит. по: Wigley 1998: 235).

Если к 1980 году игровое пространство уже казалось лишь мечтой, то проблемы здесь связаны не только с тенденциями развития общества, но и с бескомпромиссностью анализа ситуационистов. Во многих отношениях для них характерна та же противоречивость, что есть и в творчестве Беньямина, запутавшегося между вдохновленной сюрреализмом завороженностью случайными факторами и фрагментами и выработавшейся у него позднее, под влиянием Брехта, склонностью к рациональности, почти позитивистскому научному «тестированию». Хотя Дебор явно стремился отделить метод «дрейфа» от прославляемой сюрреалистами случайности (Knabb 1981: 50), теория ситуационистов была ограничена их метаниями между субъективным языком чувственной игры и бихевиористским языком данных и эффектов20. Тем не менее Ситуационистский интернационал представляет собой ориентир для сегодняшнего урбанизма. Подобно «аркигрэмовцам» и Констану, ситуационисты пытались сформулировать альтернативную концепцию будущего городов, и их опыт также учит многому — в нынешней ситуации, когда проблема социальной спонтанности уже не сводится к вопросу о программах модернизации городов и рутинизации социальной жизни в рамках бюрократического капитализма, но обретает все большую связь со сложными техническими системами мониторинга городского пространства.

Как отмечает Лион, «гибкость, мобильность и скорость коммуникаций сильно меняет способ организации города» (Lyon 2001: 57). Афоризм Ле Корбюзье «Город, созданный для скорости, создан для успеха» (Le Corbusier 1971: 179), сформулированный в 1924 году для пропаганды рационализации улицы, приобретает новое значение по мере того, как цифровая инфраструктура начинает главенствовать в экономических и социальных отношениях. Включение в городскую инфраструктуру таких устройств, как камеры, датчики движения, приборы радиочастотной идентификации и другие сенсоры, их подключение к компьютерам и базам данных для анализа получаемой информации создают новые перспективы для «гибкой архитектуры». Кроме того, в связи с этим возникают жизненно важные вопросы о будущем общественного пространства. «Умные здания» Роя Эскотта, которые «реагируют на каждое наше движение, каждое слово» (Ascott 1995: 39), — это технологии, не только немедленно удовлетворяющие потребности, но и предвосхищающие их: «Мы говорим не о простых устных командах на примитивном компьютерном интерфейсе, но о предвосхищении наших желаний искусственно созданной средой на основе нашего поведения, результатом которого становится незаметное изменение окружающей обстановки <...>. Речь идет о высокоскоростной обратной связи, доступе к огромным базам данных, взаимодействии с множеством умов, взгляде тысячи глаз» (курсив мой).

Как давно уже показал Гегель, грань между хозяином и рабом весьма тонка. Чтобы предвосхитить наши потребности, технологическая среда должна знать, что мы любим или, по крайней мере, что мы делаем. Но когда «предвосхищение» превращается в неовеберовскую «железную клетку», определяющую поведение людей? Если горизонтальные сети вездесущих компьютеров в потенциале представляют собой первый шаг к демократизации медийного города, то каковы последствия способности «разумного здания», не говоря уже обо всех «умных» приборах, создавать персонализированные базы данных для обеспечения оптимальной работы? Эскотт остается твердым сторонником прозрачности городской жизни, которая теперь должна достигаться с помощью технических систем, а не «стеклянной архитектуры» прежней эпохи21: «[Город] должен быть прозрачен в своих структурах, задачах и действующих системах на всех уровнях. Его инфраструктура, как и архитектура, должна быть “интеллектуальной” и понятной людям, состоять из систем, реагирующих на нас не в меньшей степени, чем мы с ними взаимодействуем. Основой развития городов должен стать принцип быстрой и эффективной обратной связи на всех уровнях. Это означает создание скоростных информационных каналов, проходящих через самые дальние уголки и все укромные места сложного устройства города. Обратная связь должна не просто работать — мы должны видеть ее работу» (Ibid., 40).

Как отмечает Митчелл, распространение электронных медиа диаметрально изменило традиционный баланс между скрытым и открытым в городе: «Когда-то непрозрачность была естественным состоянием города; архитекторы специально вносили элементы прозрачности с помощью дверных и оконных проемов, анфилад, террас и публичных пространств. Сегодня электронная прозрачность является состоянием по умолчанию, а для создания ограниченных непросматриваемых зон приходится как следует потрудиться» (Mitchell 2003: 29).

Латур более критически относится к приверженности модернистов такой ценности, как прозрачность, и ее временной корреляте — безотлагательности. По его мнению, в политике это приводит к катастрофическим последствиям: «Прозрачность и безотлагательность вредны для науки и политики — они душат и то и другое» (Latour 2005: 21). Если в науке непонимание ситуативности и ограниченности знания ведет к искажениям и высокомерию, то в городах, где социальное взаимодействие определяется установками на постоянный контакт «в реальном времени», отсутствуют необходимые предпосылки для разнообразия общественной жизни. Здесь стоит вспомнить, что Беньямин подчеркивал, как важно было препятствовать движению транспорта для поддержки фланерства, пока оно не было подавлено ускорившимся процессом потребления. Сейчас же необходимо воссоздать стратегические социальные барьеры на пути норм прозрачности и безотлагательности, чтобы сохранить более богатую среду общественного взаимодействия.

Дата добавления: 2015-10-24