Текучие общества

Сегодняшние фантазии о разрушении городов распространяются наряду с не менее фантастическими по масштабам замыслами городского строительства. Примером могут служить гигантские проекты вроде Малайзийского мультимедийного суперкоридора и мегалополиса в дельте Жемчужной реки в Китае. Город в руинах представляет собой изнанку и «спланированного» города из мечты CIAM, и его компьютеризованного преемника — дематериализованного города. Ни одна из этих противоположностей не выглядит привлекательным вариантом жизнеспособного города будущего. Развитие цифровых сетей за последние десять лет создало условия (по крайней мере, их получили некоторые жители богатых городов) для превращения «электронного кочевничества», впервые упомянутого в 1960-х, в социальную реальность. Однако возросшая мобильность в сочетании с распространением цифровых сетей слишком часто приводят не к свободному изобретению творческого социального пространства, о котором говорили Фридман и Констан, а к растворению традиционного города и его парадоксальному возрождению в виде города «текучего». Последний часто воспринимается жителями как дезориентирующее «мусорное пространство», но на деле представляет собой тщательно контролируемую территорию под эгидой неограниченного рынка.

Эта социальная ситуация требует переоценки авангардной риторики мобильности. Хотя утопическая схема Констана открыто предназначалась для политических целей, ее фатальным изъяном был чрезмерный акцент на потенциале дезориентации как основы коллективной жизни, а также чрезвычайно детерминистское понимание автором социальных последствий внедрения новых технологий. Проблема с идеями Archigram и Негропонте состояла в другом: для них вопросы власти были исключительно делом индивидуального выбора. Интерпретация активных действий в городе с точки зрения индивидуального выбора не только не учитывает необходимости коллективных договоренностей о социальном взаимодействии на общем пространстве, но и ставит в привилегированное положение потребительскую ориентацию, чрезвычайно легко включаемую в культуру массовой адаптации к требованиям клиентов — преобладающую форму сегодняшнего капитализма.

Как нам приступить к переосмыслению этих проектов в контексте современного «текучего общества»? Как отмечает Зигмунт Бауман, первым «твердым телом», расплавленным капитализмом, стала «верность традициям, привычным правам и обязанностям, связывающим людей по рукам и ногам, препятствующим движениям и ограничивающим инициативу» (Baumann 2000: 6). Этот этап «сжижения» расчистил путь для нового порядка, определяемого в первую очередь экономикой. Однако в последние десятилетия наблюдаемый процесс все больше переходит на «микроуровень» социума. Бауман отмечает, что сейчас расплавлению подвергаются «паттерны коммуникации и координации между индивидуальными линиями поведения, с одной стороны, и политическими действиями коллективов людей — с другой» (Baumann 2000: 6). По мнению Баумана, речь идет о переходе от «референтных групп» к эпохе «универсального сравнения», где формирование «паттернов» все больше становится обязанностью отдельного человека (Ibid., 7, 8). Если лейтмотивом современной культуры является «выбор», то дело осложняется отсутствием у рефлексивного индивида иного выбора, кроме как выбирать. По мнению Баумана, это означает, что современное общество лишь кажется текучим. Неолиберальная политика продемонстрировала «таяние пут и кандалов, подозреваемых в ограничении индивидуальной свободы»; «освободила тормоза», сняв ограничения с финансовой системы и придав гибкость производству, что на деле привело к возникновению новых форм жесткости и отсутствию реального выбора (Ibid., 5-6).

Тем не менее социальные последствия повышенной мобильности, вызванной современным слиянием миграции и медиа, породили и новые формы идентичности, в меньшей степени определяемые презумпцией социальной и географической стабильности. Как лаконично выразился Пол Гилрой, «дело не в том, откуда вы, а в том, где вы». Конечно, было бы опрометчиво просто отвергнуть значение «места» в пользу «кочевничества», как это делали самые пылкие из современных сторонников мобильности, такие как Констан и «аркигрэмовцы». Маркс давно уже отмечал, что детерриториализация и ускорение — основополагающие атрибуты развития капитализма (Gilroy 1990). Повышение мобильности, несомненно, подрывает традиционные социально-политические устои, что создает потенциал для радикальных изменений, но это не гарантирует ни их направления, ни результата. Поддержка мобильности Гилроем преследует стратегическую цель политического характера: подчеркнуть претензии мигранта на принадлежность к «здесь и сейчас», а не к «когда-то и где-то». Ограниченность кочевничества как радикальной ценности становится очевиднее, когда свойственная современной эпохе «обязанность двигаться», как выразился Вирильо (Virilio 1986), превращается во всеобщее состояние. И в нарождающемся «текучем обществе» вопросы о том, кто движется по собственному выбору, а кто вынужден это делать, сохраняют фундаментальное значение21.

Второе замечание заключается в том, что текучесть зачастую преувеличивается. Мануэль Кастельс и Саския Сассен, в частности, еще давно указывали на то, что цифровые сети требуют материального воплощения. Порождая новые формы гибкости и мобильности, они в равной мере создают новые границы, влияющие на доступ и владение. Имеется в виду не только сравнение вездесущих паролей, необходимых для доступа в сети, с реальными пограничными стенами — вроде тех, что отделяют Израиль от сектора Газа, а США — от Мексики. Речь еще и о том, насколько действия в городском пространстве теперь осуществляются на стыке электронных сетей и материальных структур.

Как отмечает Дэн Грэхем, гибридные пространственные ансамбли, рожденные слиянием медиа и других городских систем движения, «становятся важными стратегическими точками, где постоянно происходит перестройка самой политической организации пространства и общества» (Graham 2004: 155). Противовесом свободному перемещению капиталов по всему миру становятся новые системы жесткого регулирования социального пространства, основанные на платежеспособности. Развитие городской инфраструктуры с цифровым регулированием, например платных дорог, приводит к тому, что Стивен Грэхем и Саймон Марвин назвали «разобщающим урбанизмом» (Graham, Marvin 2001), — появлению городской инфраструктуры, не объединяющей население, а делящей его на сегменты.

Подобный контекст свидетельствует о важности нового понимания взаимодействия потоков и структур в современном городе. Концепция «мокрой решетки» Ларса Спайбрука предлагает один из возможных путей продуктивного переосмысления этой связи. Спайбрук, несомненно, стремится отделить свою идею от децентрализованной архитектуры, о которой мечтали такие теоретики, как Маркус Новак: «Компьютер наконец превратился в культурный феномен. Времена, когда он использовался для мечтаний об идеальных формах и автоматизации проектирования <...> или, того хуже, для бестелесных мечтаний об архитектуре, плавающей в киберпространстве, прошли» (Spuybroek 2004: 4).

Хотя проектам Спайбрука свойственна та же «шаровидная» форма, что и зданиям более ранней цифровой архитектуры, в его работах скорее заметен акцент на потребности пользователя, за который выступали Фридман и Констан, чем чисто формалистический подход Фрэнка Гери22. Спайбрук противопоставляет «мокрую решетку» «сухой решетке» классической геометрии, основанной на разделении структур и движения. Наглядный пример «сухой решетки» — архитектура Миса ван дер Роэ («Стеклянный дом» или Краун-холл), где с помощью методов массового производства создается обобщенная архитектура, «способная впитать жизнь, случайность и перемены, но при этом сама структура должна сохраняться, пережить время, перекрыть непредвиденное предсказуемым» (Ibid., 356). Хотя «общая открытость» планировки может сработать, когда все происходящее запрограммировано (например, в военной казарме), она не подходит для сложной совокупности случайных взаимодействий, характерной для жизни большого города. Цель «мокрой решетки», достижимая отчасти благодаря сетевой компьютеризации, — замена «общей открытости» модернизма архитектурой «расплывчатости»: «Мы должны заменить пассивную гибкость нейтральности активной гибкостью расплывчатости. В отличие от нейтральности расплывчатость действует в рамках дифференцированного поля векторов, тенденций, что допускает четко определенные цели и привычки, а также пока неясные действия. <...> Это структурный ситуационизм. Ответвления и отклонения могут становиться свойствами структуры: прозрачная преднамеренность планирования и привычки расширяется за счет шагов в сторону, которые делает непрозрачная намеренность» (Ibid., 357).

Важнейшим свойством того, что Спайбрук называет «расплывчатостью», является его большая пригодность как для формального, так и для неформального поведения. Расплывчатость позволяет преодолевать различия23. А это важное условие социальной жизни в медийных городах, где пространство отношений становится общественной доминантой. Социальные отношения приходится все более активно создавать внутри разнородных пространств. Такие отношения, оторванные от «заданной референтной группы», все сильнее характеризуются, по выражению Барри Уэллмана, «личным сетеобразованием» — формой социального взаимодействия, в высокой степени зависимой от абстрактных технологических систем (Wellmann 2001). Если «заданную референтную группу» уже вытесняли информационные технологии вроде расписаний, представлявшие собой, как указывал Зиммель, преобладающую в жизни больших городов форму «обобщенной открытости» для координации массового общества, то персональные медиа, такие как мобильный телефон и интернет, позволяют осуществлять индивидуализированную координацию. Персональные медиа все больше замещают общие графики передающих платформ «графиками собственного изготовления»24. Однако это изменение не столько решает проблему социальной «привязки» в условиях «текучего общества», сколько перемещает ее в новую плоскость. Как отмечают Мими Шеллер и Джон Урри, парадокс персональных медиа заключается в том, что личная свобода достигается только через усиление зависимости от сложных технических систем: «Ежедневные и еженедельные пространственно-временные паттерны в богатых странах десинхронизированы с историческими сообществами и местами, поэтому системы обеспечивают средства, позволяющие составлять и менять графики работы и социальной жизни. <...> Чем выше персонализация сетей, тем важнее роль систем, обеспечивающих эту персонализацию» (Sheller, Urry 2006: 7).

В таком контексте утрата коммуникационных систем становится для многих эквивалентом утраты их социальных сетей. Если телефон или интернет перестает работать, или у вас нет доступа к этим инструментам либо денег, чтобы ими пользоваться, или вас изгнали из игрового пространства за «недостойное поведение» либо неуплату взносов, — социальное взаимодействие уже не обеспечишь выходом на улицу или поездкой в общее публичное место, где можно ожидать встречи с представителями вашей «персональной сети». Такие «места собраний» существуют только при посредстве сложных медийных систем. Растущая зависимость от технических систем, поддерживающих элементарные формы социального взаимодействия, такие как контакты между членами семьи, создает потенциал для дальнейшей товаризации социальных связей. Как отмечает Куинтер, мы уже превратили «коммуникацию» в фетиш: «Если как культурное сообщество мы стали болезненно одержимы коммуникацией, причина этого не столько в том, что коммуникационная этика требует от нас свободы, сколько в нашей вовлеченности в спираль социального и психического (например, криптоэкономического) производства» (см.: Hookway 1999: 12).

Фетишизация коммуникации связана не столько с бытовым характером большинства контактов по электронной почте или мобильному телефону — они представляют собой «цемент», скрепляющий «дистанционную» повседневную жизнь, — сколько со степенью, в которой эти контакты сегодня подвержены измерению, мониторингу и повременной оплате.

Какими долгосрочными социальными последствиями обернется создание восприимчивых сред, которые строятся сегодня в городах, с использованием интерактивных фасадов и зон Wi-Fi, пока неясно. Тревога из-за потери доступа к техническим системам или из-за их утраты (например, утраты мобильного телефона) лишь наиболее зримый симптом исторического перехода к новому социальному пространству. Но наиболее проблематичным здесь кажется подспудное стремление к постоянному контакту и мгновенному реагированию. Оно представляет собой радикальное расширение кибернетических задач прозрачности и мгновенности коммуникаций на всем социальном пространстве. Акцент на сиюминутности, преобладающий в обществах, где посредниками выступают сложные технические системы, придает все большую «логичность» стремлению к собственному удовольствию при игнорировании его последствий. Здесь отсутствует обширный временной горизонт, необходимый, чтобы подумать о коллективной реакции на социальные проблемы вроде экологических катастроф и разрушения окружающей среды25. Становится все очевиднее, что «текучий город», с цифровой инфраструктурой, ориентированной на прозрачность и мгновенность, формирует социальное пространство, которому свойственны не «расплывчатость», а постоянная индивидуализация и непомерное «отоваривание». Чтобы реализовать надежды, порожденные «мокрой решеткой» Спайбрука, необходим отход от кибернетической логики инструментального господства над городом в пользу пространств и площадок для незапланированных, случайных и непредсказуемых социальных раскладов и внедрений в городское пространство.

Дата добавления: 2015-10-24