Жизнь большого города

Сходство между жизнью большого города и новой формой перцепции, рождающейся в кинематографе, со всей очевидностью проглядывает в новаторских исследованиях Георга Зиммеля, посвященных городскому пространству11. Для Зиммеля способность адаптироваться к сложному устройству большого города является признаком развитого сознания. В «Социологии пространства», написанной в 1903 году, Зиммель утверждает: «Чем примитивнее сознание, тем меньше оно способно охватить единство того, что отделено пространством, и неединство того, что в пространстве находится рядом» (Simmel 1997: 152). Именно исходя из этой концепции «примитивизма», выдающей его полную неосведомленность о пространственной сложности аборигенных культур, Зиммель уверенно делает вывод об «отсталости» уклада малых городов по сравнению со «сложностью и неразберихой большого города». В большом городе понятия отдаленности и близости сплошь и рядом меняются местами (именно это Беньямин ассоциировал с технологиями фото- и киносъемки) и «человек привыкает к постоянному абстрагированию, равнодушию к тому, что пространственно находится ближе всего, и к близкой связи с тем, что пространственно расположено на большом расстоянии» (Ibid., 153).

У абстракции есть свои преимущества, например, номер дома позволяет безошибочно отыскать его среди анонимных соседних зданий, — но она также сопряжена с новыми рисками. Выработанные Зиммелем общие принципы понимания современности через замену качественных ценностей количественными, впервые сформулированные в «Философии денег» (1900), лежат и в основе его знаменитой статьи «Большие города и духовная жизнь», написанной в 1903 году. Здесь Зиммель разрабатывает концепцию, которую точнее всего можно определить как экономику сознания, параллельную экономической модели (созданной Фрейдом и Йозефом Брейером несколькими годами раньше) функционирования психики12. Зиммель утверждает: «Психологическая основа, на которой выступает индивидуальность большого города, — это повышенная нервность жизни, происходящая от быстрой и непрерывной смены внешних и внутренних впечатлений. <...> Устойчивые впечатления, протекающие с небольшими разницами, привычным образом и равномерно и представляющие одни и те же противоположности, требуют, так сказать, меньшей затраты сознания, чем калейдоскоп быстро меняющихся картин, резкие границы в пределах одного моментального впечатления, неожиданно сбегающиеся ощущения. Большой город создает именно такие психологические условия своей уличной сутолокой, быстрым темпом и многообразием хозяйственной, профессиональной и общественной жизни. И тот глубокий контраст, который существует между жизнью большого города и жизнью маленького города или деревни, отличающейся медленным, привычным и равномерным ритмом душевной и умственной жизни, этот глубокий контраст вносится в наши органы чувств, — этот фундамент нашей душевной жизни» (Simmel 1997: 175).

В зиммелевском анализе психологических вызовов жизни в большом городе прослеживается знакомая тема конца столетия — тема скученности, ускорения темпов, чрезмерной возбужденности. Кристоф Азендорф отмечает, что в основу теоретических моделей, разработанных несколькими современниками Зиммеля из Вены, в том числе Фрейдом, и связанных с возбуждением нервной системы, легли эксперименты с электричеством (Asendorf 1993: 171). В зиммелевской концепции жизни большого города отдается эхом и предупреждение Ницше о бешеном темпе современной эпохи, когда изобилие разнообразных чувственных впечатлений ведет к адаптивному поведению: люди уже не действуют спонтанно и лишь реагируют на внешние импульсы (Nietzsche’s 1968: 47).

Тем не менее анализ тезисов Зиммеля через ретроспективную призму концепции Беньямина может дать интересные результаты. «Устойчивые впечатления», характерные для жизни малого города, можно ассоциировать со стабильным изображением на живописном полотне, а «калейдоскоп быстро меняющихся картин», отмеченный непостоянством и «неожиданностью», который Зиммель считает типичным для современного мегаполиса, соответствует динамичному изображению в кино.

Зиммель полагал, что интенсивность новой среды породила тип горожанина, который «реагирует на них не чувством, а преимущественно умом» (Simmel 1997: 176). Рассудочность — панцирь, защищающий людей от нарастающего хаоса жизни большого города. Безличные социальные отношения, например расписание общественного транспорта, координирующее индивидуальные графики поездок пассажиров, служат средством сохранить субъективную жизнь и защитить себя от чрезмерных раздражителей, порождаемых городской средой. Но обратной стороной рассудочности становится, по выражению Зиммеля, «блазированность», притупленность восприятия, вызываемая постоянным воздействием чрезмерных раздражителей: «Возникающая таким образом неспособность реагировать на новые ситуации со свойственной нервам энергией и есть та разочарованность, которую обнаруживает, собственно говоря, каждый ребенок в большом городе при сравнении с детьми более спокойной и менее разнообразной среды» (Ibid., 178)13.

По Зиммелю, блазированность ассоциируется с большим городом, но ее первопричина заключается в выравнивающем воздействии зрелого «денежного хозяйства». В этом плане он напрямую следует за Марксом, критиковавшим в «Капитале» товарный фетишизм и называвшим деньги «радикальным уравнителем» (Marx 1977: 229). Зиммель добавляет: «Сущность блазированности есть притупленность восприятия различия вещей, не в том смысле, чтобы различия воспринимались неправильно, как это бывает с тупоумными людьми, а в том, что значение и ценность разницы между вещами, а потому и сами вещи, кажутся ничтожными» (Simmel 1997: 178)14.

По Зиммелю, именно в большом городе, где в общественных отношениях преобладает «товарность», блазированность проявляется с особой наглядностью: «Большие города, центры денежного хозяйства, где продажность вещей гораздо больше, чем в небольших местностях, стали типичными местами блазированности» (Ibid., 179). В более поздних работах озабоченность Зиммеля сохранением пространства для индивидуальности перед лицом уравнивающего воздействия зрелого денежного хозяйства ощущается все острее. Но основные понятия, используемые им, например рассудочность и блазированность, сохраняют свою ограниченность. Они представляют собой один из элементов его реакции на современность, и эта реакция носит в первую очередь эстетический характер, что воплощается в «бегстве внутрь себя», отличающей стиль модерн. Дэвид Фрисби справедливо отмечает: из-за отсутствия теории исторических изменений попытка Зиммеля сохранить индивидуальность восприятия перед лицом экономического «уравнивания» лишается исторической специфики, и в конечном итоге философ оказывается в «вечном настоящем» (Frisby 1985: 82). Фрисби приходит к выводу, что этот тупик стал результатом непроясненности классового положения самого Зиммеля: «Сдержанность и равнодушие в качестве защитных механизмов в мегаполисе с наибольшей вероятностью берутся на вооружение представителями тех слоев общества, которые благодаря сравнительно защищенному социальному положению могут позволить себе подобную реакцию» (Ibid., 82-83).

Хотя тезис Зиммеля о городском пространстве как новой матрице социального опыта сильно повлиял и на Беньямина, и на Кракауэра, отсутствие теории исторических изменений в его концепции они считали упущением и пытались его восполнить. Испытывая влияние марксизма, они интересуются не столько сохранением буржуазной индивидуальности, сколько созданием пространства для ее «созидательного разрушения» массами. И хотя они, подобно Зиммелю, отводят эстетике центральную роль в анализе социальных процессов, для «возрождения» восприятия оба философа обращаются не к живописи, а к новым техническим изображениям. Силой, способной проломить панцирь блазированного равнодушия в жизни большого города, становится кинематограф.

Дата добавления: 2015-10-24