Отказ от улицы

Беньямин отмечает: «У тех, кому впервые случалось видеть толпу большого города, она вызывала боязнь, отвращение и трепет» (Benjamin 2003: 327). Эти слова, на мой взгляд, подходят и для описания того, как относились к ней видные представители авангардной модернистской архитектуры. Страх перед революцией сочетался у них с антипатией к росту убожества и хаоса, вызванному капиталистической индустриализацией, и это подтолкнуло их к воплощению мечты о спланированном мегаполисе. Альтернатива «архитектура или революция», сформулированная Ле Корбюзье в его работе «К новой архитектуре» (1923), была характерным проявлением распространенной убежденности в том, что рациональное зодчество — ключ к рациональным формам социального устройства11.

Хотя схемы «модернизации» городов, появившиеся после Второй мировой войны, имели под собой ряд веских оснований и как минимум обусловливались добрыми намерениями — их характерной чертой было противостояние улице. Вместо «дезорганизованной» улицы в общую программу планировки городов вошла основанная на примере Османа идея функционального зонирования и интегрированной инфраструктуры. Учреждение в 1928 году Международного конгресса современной архитектуры (Congres Internationaux d’Architecture Moderne — CIAM), и особенно принципы его устава, сформулированные на Четвертом конгрессе в Афинах в 1933 году, посвященном «Функциональному городу», задали параметры городского планирования, сохранившие влияние как минимум до 1970-х12. Хотя городское планирование обеспечило прогресс во многих сферах: например, повысило эффективность потоков, улучшило быт и преодолело хронический кризис в городском здравоохранении — среди многих проблем, выявленных позднее, есть и проблема общественного пространства. На каком этапе усилия по рациональному планированию все более сложных городских пространств и систем движения превращаются в попытки командным путем установить контроль над поведением людей на публике? Задним числом трудно отделаться от подозрения, что многие планы «рационализации» улицы, буквально повторявшие идеи Османа, обусловливались стремлением уничтожить любую площадку, где «народ» мог объединиться и начать революцию13.

Стремление «приручить» улицу стало стандартной чертой модернистской архитектурной мысли. Хью Феррис — один из тех, кто оказал важнейшее влияние на возникновение, как выразился Ле Корбюзье, «прискорбного парадокса Манхэттена», открыл свою знаменитую книгу «Мегаполис завтрашнего дня» (1929) ярким описанием вида из окна своего офиса в высотном здании на окутанный мрачным густым туманом Манхэттен. Далее автор спускается на улицу: это описывается как травмирующее соприкосновение с «реальностью»: «Выходя на улицу современного города, человек, по крайней мере новоприбывший, может почувствовать себя Данте, спускающимся в ад. Несомненно, с непривычки спертый воздух, калейдоскопическая смена зрелищ, фоновый шум и сложность физических контактов напомнят преисподнюю» (Ferriss 1986: 18).

О необходимости систематизировать преимущества улицы и умерить ее опасности решительнее всего высказывался Ле Корбюзье: этот мотив можно проследить во всех его ранних публицистических работах. Главной проблемой города Ле Корбюзье — по крайней мере в межвоенный период — считал скученность. С одной стороны, неверен был сам масштаб проектирования и планировки существующих улиц. С другой стороны, радикальных изменений требовала высокая скорость новых средств передвижения, особенно автомобилей. В работе «К новой архитектуре» (1923) Ле Корбюзье формулирует свою позицию, которая позднее будет фигурировать и в других его трудах: «Надо отказаться от существующей планировки наших городов, в рамках которой уплотняющаяся застройка прерывается узкими улицами, заполненными шумом, выхлопными газами и пылью, а окна на всех этажах выходят прямо в этот зловонный хаос. Большие города застроены чересчур плотно, чтобы обеспечивать безопасность жителей, и в то же время недостаточно плотно, чтобы удовлетворять новые потребности “современного бизнеса”» (Le Corbusier 1946: 54-56).

Способ удовлетворения потребностей современного бизнеса, предложенный Ле Корбюзье, связан не с «разукрупнением» городской застройки за счет «пригородов-садов» в духе Говарда и Райта, а с сооружением еще более высоких зданий-башен. Концентрируя обитаемые площади, эти башни «оставят свободными огромные открытые пространства, где, в отдалении от них, будут проходить артерии-дороги, заполненные транспортом, скорость которого все возрастает. У подножия башен раскинутся парки: весь город будет покрыт зеленью» (Ibid., 56). Такую же картину он рисует в «Городе завтрашнего дня» (1924): «Улица-“коридор” между двумя тротуарами, зажатая высокими зданиями, должна исчезнуть» (Le Corbusier 1971: 77). Вместо нее должна быть создана «улица другого типа» (Ibid., 122). Пользуясь своей любимой аналогией с машинным производством, Ле Корбюзье утверждает: «Улица — это машина для движения, по сути фабрика, производящая скорость» (Ibid., 131-132), а затем добавляет ставшую знаменитой фразу «Город, созданный для скорости, создан для успеха» (Ibid., 179). На улицах, предназначенных прежде всего для быстрого передвижения, фланерскому «искусству гуляния» места нет.

Выступая за спланированную застройку города высотными зданиями, Ле Корбюзье в то же время не считал развитие общественного транспорта решением проблемы пробок (Ibid., 165). В своем «Плане Вуазен», названном по имени автомобильной компании, спонсировавшей его разработку, он заявляет, что «трамвай не имеет права на существование в центре современного города» (Ibid.), и закрепляет за частным автотранспортом двоякую роль: «Моторы губят большой город. И они же должны его спасти» (Ibid., 275). Этот тезис лежит в основе его планов по созданию многоуровневой сети движения, включавшей «артериальные» дороги, чрезвычайно напоминающие современную систему городских скоростных автострад (Ibid., 164-165). Та же тема вновь возникает в «Лучезарном городе» (1935): «Улицы — устаревшее понятие. “Улиц” быть не должно» (Le Corbusier 1964: 121). К середине 1930-х он пришел к выводу, что функции улицы нужно перенести внутрь: «Большинство городских улиц теперь будет проходить внутри зданий» (Ibid., 113). Взяв, как он часто это делает, за образец корабль, Ле Корбюзье, проектируя свое «здание будущего», снабжает его внутренними системами передвижения. Коридоры его «Жилой единицы» (1947-1952) не только напоминают о прошлом — фаланстерах Фурье, — но и устремлены в будущее, когда на смену линейно расположенным уличным магазинам придут большие торговые моллы.

Разделение социальных и транспортных функций улиц в современную эпоху в конечном итоге было канонизировано такими влиятельными популяризаторами, как Льюис Мамфорд и Зигфрид Гидион14. Однако, несмотря на постоянные усилия, конфликт между заселением городского пространства автомобилями и людьми так и не был разрешен, а только перемещен в другую плоскость. Даже в то время, когда Ле Корбюзье мечтал о новых улицах, где экология общественной жизни будет подвергнута рационализации на основе фордистско-тейлористской логики, скорость автомобиля все больше отставала от скорости нового вектора: электронных медиа. Если частный автомобиль стал предвестником преобладания пригородов над городом, то электронные медиа консолидируют это новое политическое устройство, в рамках которого политическая функция общественного пространства сдает позиции пространству медийному. Если зрелищное пространство электрополиса 1920-х годов все еще сохраняло определенную степень политической амбивалентности — внушало ощущение, что дестабилизация традиций может способствовать радикальным политическим переменам вследствие быстрых изменений в технике и экономике, — то к концу Второй мировой войны эта концепция публичной культуры и общественного пространства уже переживала упадок. Вместо нее в новые социально-политические формы, где важную роль играли технические медиа, вписывалось пороговое пространство, созданное развитием капитализма. С одной стороны, это породило деструктивное, фальшивое единство на основе фашизма с его расовой теорией и «национального» коммунизма, в рамках которого медиа, например радио и кино, использовались для организации экстатического слияния масс с харизматичным лидером15. С другой стороны, оно выразилось в фордистском массово-потребительском образе жизни, впервые возникшем в Соединенных Штатах, где слияние «звездной» культуры Голливуда со «стилевым» маркетингом и расширением товарооборота придало политическому процессу радикально имиджевый характер. После Второй мировой войны именно это политическое устройство победило и распространилось по планете. Фетишизация индивида в плане личных прав и потребительского выбора оказалась несовместимой с ценностями общественной культуры. В результате «оживляющая» роль городского общественного пространства на предыдущих этапах современной эпохи теперь начала значительно сокращаться, особенно в США.

ПОСТУРБАНИЗМ

Если 1920-е годы можно считать кульминацией современного индустриального города, то после Второй мировой войны куда заметнее становится его упадок. В США государство поддерживало развитие пригородов. Льготные федеральные кредиты на покупку жилья для вернувшихся с войны солдат ускоряли «исход» из внутренних районов городов, страдавших от недофинансирования. Масштаб этой трансформации был беспрецедентным: с 1940 по 1947 год в новые дома перебрались 60 миллионов американцев — почти половина населения страны (Dimendberg 1997: 70). Старые центры городов все больше превращались в гетто для чернокожих, контрастируя с «белыми» пригородными районами. Усиливающийся страх перед городами стал важной отличительной чертой фильмов в жанре нуар, выходивших во второй половине 1930-х и в 1940-х годах16.

Пригороды значительно изменили соотношение между общественным и частным пространством. Казиниц отмечает: «В пригородах <...> весьма много частных пространств и мало общественных. К началу послевоенной эпохи даже планировка американских домов — обширные задние дворы и открытые веранды, заменившие крыльцо и ступеньки на фасадах, — стала отражать поворот от улицы к контролируемому домашнему пространству» (Kasinitz 1994: 275).

В результате этого «поворота от улицы» публичные контакты, характеризовавшие общественную жизнь городов «старого типа», все больше вытеснялись электронными медиа. Итог этому процессу подвел Вирильо: «Экран вдруг превратился в городскую площадь» (Virilio 1991: 25). Разрастание пригородов соответствовало распространению радио и телевидения, которые создавали альтернативные способы виртуального участия в коллективной социальной жизни. По мере того как дом превращался в медийный центр — один из узлов радиотелевизионной сети, — социальная жизнь все больше перемещалась в частную сферу. Таков контекст возникновения полномасштабной «имиджевой политики», возникшей прежде всего вследствие того, что телевидение превратилось в основного политического «посредника». К началу 1950-х годов телевидение начало «приближать» политиков к аудитории в двух смыслах этого слова. Если крупные планы в кино позволяли увидеть выражение лица и другие детали внешности и поведения, телевидение «доставило» все это прямо в гостиную и воплотило таким образом изменение «близости», которую Беньямин считал главным эффектом технических изображений. Даже в конце 1950-х годов Туррен еще считал возможным говорить о новизне этой «опосредованной» политической жизни: «Те, кто “одомашнился” и кто имеет радиоприемник, телевизор, проигрыватель, журналы, обходят социальную иерархию своего сообщества, чтобы установить прямой контакт с более общими социальными реалиями и ценностями» (цит. по: Sadler 1998: 38-40).

Полвека спустя демократизирующая роль медиа «прямого контакта» выглядит куда менее очевидной. Причина не только в том, что аргументы «прямоты» сегодня сплошь и рядом используются политиками для оправдания своего предпочтения таким медиа, как радиопередачи с обратной связью и интернет, позволяющие им общаться «с народом» и избегать при этом критического взгляда профессиональных журналистов.

Кроме того, те же силы, что «приблизили» телезрителей к политикам, позволили «интимности» вновь проникнуть из семейной жизни в политическую и даже стать ее доминантной моделью. По словам Сеннета, для современной общественной жизни все больше характерно «деструктивное объединение», в рамках которого социальные связи трактуются как «раскрытие личности» (Sennett 1977: 220). Со времен президентства Клинтона это зачастую называют «проблемой характера»: когда о политиках и иных общественных деятелях судят по тому, что «они за люди». На первый взгляд это означает возврат к «публичности репрезентации» по Хабермасу (Habermas 1989: 5-7) — когда феодал появлялся на публике в качестве буквального воплощения высшей власти. Однако одно из важнейших отличий современной ситуации заключается в том, что те, кто подвергается столь тщательному «осмотру», уже не оказываются во власти благодаря рождению или гарантиям социальной иерархии. Вместо этого их статус все больше становится производной известности, возникающей из распространения технических изображений. Подобное изменение лежит в основе усиливающегося сближения между ролями актера и политика, по мере того как власть все больше смешивается с каналами известности, определяемыми медиа. Эффективно действующим политиком, подобно хорошему актеру или знаменитости, скорее всего становится тот, кто умеет «быть самим собой» перед камерой17.

Сеннетовская концепция общественной культуры конца ХХ века, несомненно, не лишена недостатков. В его критике «публичной интимности», конечно, можно углядеть невысказанный страх автора перед «феминизацией» культуры. Однако сводить все к этому не следует. Главный вывод Сеннета заключается в том, что в масштабном обществе культура требует выработки форм взаимодействия, независимых от предполагаемой «аутентичности» характера его участников. Проблема с оценкой «характера» незнакомцев заключается в том, что современные социальные контакты, особенно те, что координируются через медиа, не позволяют составлять об этом полное представление. Однако в современных политических дебатах подобные суждения бывают постоянно необходимы. Результатом становится активный торг искусственными «знаками» публичной интимности, распространяющийся далеко за пределы официальной политической сферы и охватывающий весь культурный спектр от неофициальной политики до рекламы и возникновения «исповедальных» форм медиа вроде блогов, записей и трансляций с веб-камер и телевизионного жанра реалити.

Дата добавления: 2015-10-24