Когда-нибудь после войны. . .

Бабуля последнее время Никите своему да его друзьям все уши прожужжала:

– Вы чо это, милаи, по черемуху-то не идете? Вот до­тянете – обсыплется, дак опосля будете по ягодке сбирать! А без черемухи в зимушку остаться – беда! Как залютует зима да поморозит картошку – сами начнете животами маяться. Первое дело против этого – она, черемушка. А ки­селек черемушный? А шанежки?..

Сказала про шанежки и поперхнулась бабуля – много ли они видят теперь эти самые шанежки-то? Она сама в прошлом году только два раза и смогла своих побаловать – на Новый год да на пасху. И то – из чего пекла-то? Разве ж это мука? Чего в ней только не понамешано! А черемушка как раз хорошо – она своим запахом да вкусом все пере­бивает.

Зря бабуля внука с друзьями подгоняет – они и сами знают, что без черемухи в зиму остаться нельзя. И ходить за ней любят. Да как-то все собраться не могут. То у Анки дела неотложные, то малярия на нее накатит. То у Михи тетка несколько дней на работу не ходила – как ему было из дому на целый день вырваться?

Но вот все, собрались, идут! Путь за черемухой у них всегда один. Конечно, была бы лодка – тут другой раз­говор: поднялся вверх по реке и выбирай себе любой остро­вок. Их там, маленьких, великое множество, и все – в че­ремушнике. Но лодки у них нет. А потому и путь всегда один.

Идут они за протоку по мосту, а потом долго топают че­рез бор. Можно, конечно, просто по берегу идти. Да к чему им следом за рекой петлять – они напрямки. Их дорога краем задевает крошечную деревушку, обегает стороной другую, бежит мимо пустых теперь нежилых дач, от кото­рых веет безлюдьем и плесневелостью, и снова выбегает к реке. Дальше идти им без дороги. Тут у них – свой марш­рут. Надо продираться по берегу сквозь густой черемуш­ник – конечно, давно уже весь обобранный.

Вот и поворот – река здесь, словно чего-то испугав­шись, резко кидается вправо. Стоп, дальше идти не стоит – брод надо искать тут. Мальчишки раздеваются и лезут в воду. Идут по дну, подняв руки, проваливаются, уходят в во­ду с головой, выныривают, отплевываются, незло ругаются и снова ищут брод. Они точно знают – он есть, надо толь­ко поискать хорошенько. Вот если в верховьях ливни хлынут и вода подымется, – тогда, конечно, и думать нечего. А сейчас вода невысокая – пройдут.

Наконец Никита вроде нащупал тропку на дне. Маль­чишки прошли по ней туда-сюда – нигде с головой не скрывает. Теперь раздевается и Анка, платье кладет в вед­ро. Митяй берет его, ставит в свое и несет. Никита идет первым. Одной рукой он поднимает повыше свою корзину с одеждой. Другой же держит палку, за которую уцепилась сзади Анка. Второй конец палки в руках у Митяя – они страхуют не умеющую плавать Анку. Замыкающим идет Михась.

Никита тщательно ощупывает ногой каждый камень. Анка старается ступать за ним след в след. У нее от страха и холодной воды перехватывает дыхание. Камни под нога­ми неровные, осклизлые. Водоросли за ноги цепляются, шевелятся, словно живые. И хотя Анка знает, что здесь не должно быть змей – они на противоположной стороне острова, где берег скалистый, – а все же не по себе ей от этого живого шевеления. Да еще это проклятое течение! Вроде бы оно здесь и не очень сильное, а когда стоишь в воде по самую шею да стоишь неизвестно на чем, – прямо с ног валит. Хорошо хоть мальчишки эту палку придумали да ведро у нее забрали. Уцепилась она за палку, идет ни жива ни мертва.

Вот оно – самое глубокое место. Анка совсем дышать перестала. Шею вытянула. А вода уж и подбородок закры­ла. Никита впереди продвигается еле-еле, по сантиметрику. За нее боится, все оглядывается.

– Вот холера! – ругается он. – Была же здесь каменюка, только что была. Водяной ее, что ли, уволок? Ага, вот она! Ты, Анка, вправо ногу ставь. Да не сильно поворачи­вай-то!

Уф, кажется, становится мельче. Вроде выбираются. Все – вот он, их остров! Какая же здесь благодать! И че­ремухи полно – видать, никто, кроме них, этот остров не разведал. Но черемуха – это после. Сначала – обсохнуть, согреться. А то как бы эта малярия проклятущая опять не накатила. Анка прячется за куст, снимает и выжимает май­ку и трусики, развешивает их на ветки. Вынимает из ведра сухое платье – молодец Митяй – не замочил! – накиды­вает его и выходит на солнцепек – погреться.

Она падает в мягкую высокую траву, раскидывает руки и замирает. Прямо над ней – огромное, пышущее зноем солнце. Вокруг него – бездонная голубизна и редкие про­зрачные облака. Изредка всплескивает река. Ошалело стре­кочут кузнечики. Густо пахнут желтая кашка, медуница.

Никогда и нигде не бывает Анке так хорошо. Она не смогла бы объяснить, что тут такого особенного – вроде бы остров как остров. Но для нее он стал тем местом во вселен­ной, где собрано только светлое и счастливое. Той единст­венной точкой на планете, что недосягаема никаким бедам и заботам – они остаются на том берегу, у брода. Весь этот свет, тепло, все эти звуки и запахи входят в нее, запол­няют всю. И так делается в ней солнечно, так просторно и легко, что она при желании, наверное, могла бы сейчас подняться над землей и парить, парить в вышине. Но ей не хочется ввысь – ей хочется лежать на земле, смотреть в нескончаемую голубизну и ощущать в себе эту легкость. Облака тихонько плывут над нею и зовут ее за собой. Но она остается здесь, твердо зная, что нигде и никогда не бу­дет ей так же хорошо, как сейчас.

Может быть, вот из-за этих счастливых минут она и рвется сюда. А после – она знает – целый год: и сквозь ма­лярийный бред, и с бельем у проруби, и с тяпкой в онемев­ших уже руках, – всегда воспоминания об этом дне будут ее согревать, и станет ей легче от надежды, что он повто­рится. Не знает еще Анка, что и всю свою жизнь, в самые тяжкие минуты, которых судьба пошлет ей с избытком, как вершина счастья будет всплывать в памяти крошечный уго­лок рая на земле: этот маленький островок, золотой шар солнца, прохлада мягкой травы, дурман цветов и оглушаю­щий стрекот кузнечиков...

– Эй, Анка! Заснула, что ли? Иди! Мы уж черемухи объелись, а ты все здесь валяешься.

Никита стоит над ней, рот у него уже черный. Он про­тягивает ей горсть крупных блестящих ягод. Анка спохва­тывается, вскакивает. Бельишко ее уже высохло, и она опять бежит за кусты надеть его. Потом берет ведро и ско­рее идет к мальчишкам.

Черемушник здесь густой, упрямый – не продерешься. Ветки сплелись – не поймешь, какая от какого куста. Вни­зу ягоды немного – то ли все же пощипал кто-то, то ли поосыпалась. Зато наверху полным-полно. Анка выбирает сук потолще, покрепче, влезает на него, устраивается по­удобнее, примащивает рядом ведро – и начинает! Кисти длинные, полные – одна к одной. Только бери да сдаивай крупные черные ягоды в ведро. Но осторожнее – черемуха спелая, чуть прижмешь – так и брызжет соком. Оберет Ан­ка ближние ветки – за дальние принимается. Стоит только дотянуться, ухватить ветку, а там пригибай, не бойся – черемушина упругая, гибкая, не обломится.

Мальчишки, конечно, опять свою всегдашнюю игру за­теяли. Вскарабкиваются повыше, к самой вершине, так что черемушина даже звенит потихоньку от тяжести. И вот не выдерживает, начинает колебаться, словно решая про себя, в какую сторону скинуть этот ненужный ей вовсе груз. Тут не зевай – сам подскажи ей, качни слегка в нужную сторо­ну– туда, где ветки погуще. И вот уже летишь с высоты прямо к земле. Встречные ветки упруго пружинят, сдержи­вают падение, передавая падающего друг другу. И ты при­земляешься легко, мягко, будто невидимый силач снял те­бя с дерева и осторожно поставил на землю. А выпущенная из рук черемушина снова устремляется ввысь, негромко и облегченно звенькнув.

Мальчишки прыгают с высоченных черемушин. Смот­реть – и то дух захватывает. Анка не прыгает. Не потому, что страшно – платье порвать боится.

Они все сыплют, сыплют ягоду в свои корзины да вед­ра. Но и рты не пустуют – и туда успевают кидать. Спелая черемуха, сочная, нежная. Только прижмешь языком – так и брызнет сладостью. Обсосешь косточку и выплюнешь. Однако черемуха – ягода коварная. Скоро язык делается шершавым, как наждак, его начинает пощипывать. А нёбо исцарапано косточками и уже слегка кровоточит. Во рту делается терпко, сухо. Все реже и реже хочется кинуть яго­ду в рот, разве только попадется такая уж крупная, полная, блестящая, что никак не утерпеть.

Свежей черемухи много не съешь. Зато зимой сушеная да толченая – объедение. Кисель из нее – темный, нава­ристый. Пирожки с черемуховой начинкой приятно похру­стывают на зубах. И тогда не так заметно, что мука сама от всяческих добавок хрусткая да скрипучая.

Наверное, все одновременно подумали об этом, потому и не удивляются, когда Анка вдруг сказала:

– Вот после войны, наверное, все каждый день стря­пать будут.

– Точно, – подхватывает Никита, – и булки, и пирож­ки, и шанежки...

Разом у всех защемило от голода в желудке. Но обедать еще рано, и Анка скорее переводит разговор на другое.

- Ой, я вчера, как услышала сводку с фронта, – прямо чуть радио не расцеловала!

- А я, как шальной, «ура» завопил. И Борька с Жень­кой – за мной. Бабуля во дворе услышала, что кричим, да­же перепугалась. Ну, а как узнала, в чем дело, так – тоже...

- Что, тоже «ура» закричала?

- Да нет, заплакала сразу. Она же, сами знаете...

- Да еще Левитан как сказал-то, а? «Советские вой­ска вышли на границу с фашистской Германией!» Прямо как стихи читал!

- Теперь уж скоро война кончится!

- Конечно, скоро.

- К зиме, наверное. Скорей всего – к новому году.

- Ну, в крайнем случае, – к весне.

- Скорей бы!..

Они замолкают, и каждый думает о своем – как будет в его собственном доме тогда, в той другой жизни, – после войны. Сразу после нее и потом – много-много лет спустя...

- Вот кончится война, – мечтательно говорит Анка, – приду сюда и целую неделю здесь жить буду. Никуда спе­шить не надо будет. Захочу – ягоду есть стану. Захочу – ля­гу и в небо глядеть буду. Ох и отосплюсь же!

- Целую неделю? – с сомнением переспрашивает Митяй.

- Ага, а может, и больше...

- Ха, а кто же корову за тебя доить будет да в стадо гонять? Кто – огород поливать, поросенку траву рвать? Стирать да мыть в доме? Кто?

- Да ты что! Я же говорю – после войны, пони­маешь – после!

- Ну и что?

- Да зачем же после войны корова, поросенок, огород?

- А что, после войны никто есть не будет, что ли?

- Да ведь в магазинах всего полно будет. И молока, и сала, и хлеба.

- Да откуда все возьмется-то?

- Во-первых, то, что немцы у нас награбили – все назад отберем. А, во-вторых, сколько у них богатств – все наше будет. Знаешь, сколько у них и хлеба, и картошки, и сала!

- Я фашистское сало есть не буду! – решительно отка­зывается Никита, – и Бориске не дам, и Женьке...

– Дурак ты, Никита, – заключает Анка. – Какая те­бе разница, откуда сало? Все равно же – свиное.

- Какая? А ты сама-то будешь есть фашистское сало?

- А мне зачем? – находится Анка. – У нас поросенок есть, его выкормим.

- Ты же собираешься по неделям здесь валяться, ни­чего не делать!

– Мало ли что собираюсь! Уже ничего и сказать нель­зя – прицепились!

Она замолкает и начинает думать. Неужели же и после войны придется так же, как сейчас, вставать раным-рано и стоять в очередях, и надсажаться под коромыслом, и гор­батиться над корытом?! Да нет, конечно же нет! Эти маль­чишки ничего не знают, а болтают попусту. Как только за­кончится война, сразу же все станет совсем-совсем по-дру­гому. Сытно станет, легко, красиво. Скорей бы только она, проклятая, кончилась!

– А интересно бы заглянуть хоть одним глазком, как все же будет потом, через много лет? – не утерпев, произ­носит вслух Анка. – Когда мы уже станем совсем взрос­лыми, какими тогда будем, кем станем?

– Да уж про тебя-то и так все ясно. Кем ты будешь, и так известно, – уверенно говорит Михась.

Анка замирает, сжимается вся – неужто догадались, прознали про ее заветную мечту? А может, она как-нибудь в малярийном бреду проговорилась?!

– Конечно, понятно, – поддерживает друга Митяй. – Тут и гадать нечего. Будешь в своей любимой библиотеке сидеть да книжечки почитывать.

– Поди, и спать там будешь! – говорит Никита.

Анка облегченно переводит дух.

– А что, в библиотеке работа – что надо! А вот Миха, конечно, музыкантом станет.

– Нет! – твердо говорит Михась, – не стану. Я же три года к пианино-то не подхожу, у меня и руки ослабли. Му­зыканту постоянные тренировки нужны. Нет, я решил, – стану врачом. Хирургом, как родители. Вместе с отцом в их госпитале работать буду. Вместо мамы.

– А я шоферить стану. Как отец, – вступает в разговор Митяй. – Он уж меня учить начал. Я от него теперь не отстану, пока совсем меня не научит.

– А ты чего молчишь, Никита?

Никита собирается с духом и, решившись, признается:

– Я... я коневодом буду!

- Кем?

- Коневодом?

- Это как?

- Да, коневодом, – упрямо повторяет Никита. – Как дедушка Сурен. А что – самая мировая работа! Знаете, сколько на свете пород лошадей? Сотни! Мне дедушка Су­рен рассказывал. Одни – сильные, другие – быстрые, третьи – красивые. А можно такую породу вывести, чтобы она сразу была и сильнющей, и как ветер, и всем на загля­денье. Представляете – сел на такую лошадку, пригнулся и – помчал! Вокруг ничего не видать – от скорости все сливается. А ветер в ушах – з-з-з. Э-эх!

Глаза у Никиты становятся туманными, он уже не видит друзей, а видит, как мчится на лошади пока еще не сущест­вующей породы, которую ему только еще предстоит вы­вести. Ребята смотрят на Никиту, будто видят впервые. Вот тебе и Никита...

- Ты давай к экзаменам готовься! – говорит вдруг Анка. – Забыл, поди, что у тебя – на осень?

- Точно, – подхватывает Михась. – Давай вместе заниматься.

- Нет, – твердо говорит Никита, – экзамены я сдавать не буду. Работать я решил. Отец погиб – я теперь в доме за него. Хватит матери в две смены надсажаться. Бориске нынче в школу идти, Женька растет – их одеть-обуть да накормить, думаете, просто? Да и бабуле хоть малость бы отдохнуть... Нет, экзамены я сдавать не буду, – на работу пойду.

Говорит Никита твердо, по-взрослому. Видно, все уже на сто раз обдумал. И друзья даже не пытаются его отгова­ривать.

– Работу-то подыскал, что ли? – спрашивает Анка.

– А чо ее искать! В госпиталь иду, кучером. За Лысу­хой ухаживать. За ней сейчас уход да уход нужен – жере­беночек у нее скоро будет.

Дата добавления: 2015-10-24