КАК ЖЕ ТЫ ВЫЖИЛ, ОТЕЦ?

В Митькин дом Мария-почтарь не приходит. Писем им давно никто не пишет, как, впрочем, и они никому. И когда она в воскресенье протиснула в их калитку свою черную брезентовую сумку, Петрович удивился. Он воткнул в снег лопату, которой откидывал снег, и ожидающе уставился на неожиданную гостью.

– Дома Валентина-то? – спросила Мария.

– На базар пошла, – ответил он, – подожди, коль нужна, она уж скоро придет.

– Ждать мне некогда, сумка еще, вишь, полна. Пере­дай-ка вот. Письмо ей.

Подала Мария измятый треугольник, а сама скорее – за калитку. Петрович глянул на письмо – и на него словно столбняк напал. Он стоял неподвижно, вглядывался в не­ровные буквы и не чувствовал, как стыли на морозе руки без варежек. В чувство его привел стук калитки. Валенти­на только увидела письмо, глянула Петровичу в лицо – и все поняла. Она дернулась подбежать к нему, схватить тот треугольник. Но ноги сразу сделались тяжелыми и непо­слушными. Валентина медленно прошла к крыльцу, поста­вила на него сумку, потом подошла к Петровичу, молча вынула из его пальцев письмо и тяжело пошла в дом. Пет­рович, будто проснувшись, побрел за ней...

– Митяй! – Анка стоит на берегу простоволосая, в на­спех накинутой на плечи фуфайке. – Митяй! Вам письмо! От отца! Мария сказала.

Митяй спотыкается от Анкиных слов и прямо на конь­ках бежит домой.

– Где? – кричит он, влетев в избу и даже забыв за­крыть за собою дверь. – Где?

И тут же видит письмо. Оно лежит прямо перед ним, по­среди стола. Коньки его путаются в половиках, и он чуть не падает, но успевает задержаться за лавку и лишь с маху опускается на колени. Не поднимаясь, хватает со стола исписанный карандашом листок бумаги, так и читает его, стоя перед лавкой на коленях. А сердце-то, а сердце! Оно бьется не только в Митькиной груди – оно заполнило со­бою все его тело, колотится и в голове, и в животе, даже в каждом пальце. И потому письмо слегка вздрагивает в такт его пульсирующим ударам.

«Дорогие мои, Валя и Митек! Родные! Ждете ли вы ме­ня еще или давно уже забыли? Ведь прошло уже три года, и я знаю, что вам сообщили, будто я погиб. А я вот жив, хотя лучше бы меня убили. Недолго мне пришлось воевать. Еще летом сорок первого попал я в плен и с тех пор ски­тался из лагеря в лагерь. Чего натерпелся и нагляделся – всего не опишешь. Вот скоро приеду домой и расскажу вам все. Если, конечно, вы еще ждете меня».

Митяй перечитал письмо несколько раз подряд, пока, наконец, по-настоящему не осознал, что оно значит. Жив его отец! Жив, жив, жив!!! Не зря, значит, он ждал, не обма­нуло его сердце. Приедет! Скоро приедет! Ошалев от ра­дости, он не сразу заметил красные опухшие от слез глаза матери и безучастный, в никуда взгляд Петровича. Так, бывало, смотрел он, когда еще беспробудно пил, а, напив­шись, сидел часами на крылечке, вперившись в небо.

– Сходи, сынок, к Минеихе, – попросила мать, – пусть скажет, куда переходить Петровичу.

Митяй полетел к бабке, словно на крыльях. Ну вот, на­конец-то! Наконец-то уберется от них этот идол одноногий! Минеиха Митькиной новости сильно обрадовалась и веле­ла передать Валентине, что вскорости же заберет своего постояльца и пристроит куда надо.

Бабка и вправду скоро пришла и объявила, что определила Петровича на временный постой («покуда мои-то постояльцы не съедут») к сапожнику Степану. Степан, не­давно схоронивший свою жену Лизавету, хочет уехать к дочке в деревню да пожить там до тепла. Постоялец ему сейчас кстати – хоть за избой тут присмотрит да подтапли­вать будет, чтобы вовсе она не промерзла.

Еще Минеиха сказала, что сегодня Степан приберет в доме малость – спрячет хоть с глаз Лизаветины вещи. А завтра поутру уж и переходить к нему можно.

Петрович, который уже собрал свои вещи, не зная, куда себя деть, принялся наводить порядок во дворе. Тщательно размел снег. Зачем-то даже расчистил дорожку через ого­род, где никто сейчас не ходит, и принялся рубить дрова.

...Плохо же, однако, работает почта, если письмо прихо­дит в один день с тем, кто его отправил. Отец пришел под вечер. Из-за неплотного, худого забора долго смотрел, как Петрович рубит чурки, а Валентина собирает отлетающие поленья. Потом шагнул в калитку и молча прислонился к ней спиной. Видно, он все понял. Петрович, на мгновение застыв с поднятым топором, рубанул чурку так, что две ее половины высоко взвились с жалобным звоном. Потом он отбросил топор и, хромая сильнее обычного, побрел к дому. Сейчас он удивительно походил на одного из своих дере­вянных петухов, только полинялого, ободранного, с обло­манными крыльями. Он уходил, как пришел, – в шинели, с вещмешком в одной руке, к зеленым ведром – в другой. Только без бороды.

Когда за ним захлопнулась калитка, мать упала перед отцом на колени. Митяй выскочил на крыльцо и стоял те­перь в оцепенении, сжавшись, ровно пристыл к ступеньке, не в силах шевельнуться. Неужели этот тощий, заросший щетиной мужик в обшарпанной рваной шинели – неужели это и есть его отец?! А эта стоящая на коленях женщина – его мать?! Да нет же, здесь что-то не так! Мать покорно наклонила голову, словно ждала, что муж сейчас начнет ее бить. И Митяй, ничего еще не успев как следует сообразить, приготовился защищать ее. Но отец только сказал хрипло:

– Встань, Валя. Не виню тебя. Три года – не шутка.

Потом отец обернулся к стоящему на крылечке Митяю и протянул к нему руки:

– Митяй! Сын! Сыночек!

И тот бросился к отцу, припал к его грязной, пропах­шей потом шинели. Отец прижал к себе, гладил голову сы­на, плечи, спину. Из горла у него трудно вырывались, не связываясь между собой, слова:

– Сынок! Вот оно, значит... Встретились! Сыночек! Вот ты какой. А я вот... ну да, ладно. Главное – свиделись. Не думал уж, не надеялся. Так, значит, сынок...

Митяй пытался заглянуть отцу в лицо, которое тот все прятал, и не мог понять, чьи это слезы ползут у него по подбородку – его собственные или отцовские...

Да, не так представлял себе Митяй возвращение отца. И сам тот представлялся ему совсем не таким. Иным он виделся сыну в его счастливых снах. И наград у него ника­ких нет. И мундира новенького – тоже. Даже ранений – и тех не было. А взгляд этот – беспомощный и виноватый – разве отцов?! Не таким он должен быть. Совсем не таким!

И все же в сердце поселилась радость. Это же его отец! Вот он, рядом – настоящий, живой. Его можно ви­деть, прикоснуться к нему, с ним можно поговорить. Прав­да, разговорчивым его никак не назовешь – все больше молчит. Но Митяю бы только видеть его, только бы знать, что он близко – самый родной, самый любимый человек на свете – его отец. Сыну мучительно хочется узнать про отца все: и как он, нераненный, в плен попал, и почему не сбе­жал оттуда сразу, и что там, в концлагере, было, и как его освободили наши. Но мать в первый же день шепнула:

– Ты, сынок, к отцу с расспросами сейчас не лезь. Слышишь? Не надо. Ему и без того тяжко.

А самой-то ей разве не тяжко? Ходит по дому, споты­каясь, будто сама у себя под ногами мешается. Не сразу понимает, что ей говорят. И, как отец, все молчит. Митяй тоже не решается разговоры заводить. Так и живут – молч­ком, всетрое понимая, что долго так длиться не может.

Первой не выдерживает мать. Вечером, после ужина, убирая со стола, уронила стакан, тот разбился, и его острые осколки будто порвали преграду, которая сдерживала и слова, и слезы.

– Ты бы хоть побил меня, что ли! – кричит она отцу. – Что же ты делаешь со мной? Ведь так-то и вовсе невыно­симо!

Она тяжело повалилась на лавку, уронила голову на стол, больно ударившись о столешню, зашлась в плаче. Отец подскочил к ней, сам опустился с ней рядом, повер­нул лицом к себе, гладит по волосам.

- Глупая ты, Валя, глупая! Думаешь, я зло на тебя затаил? А ведь я и впрямь не виню тебя. Ты же думала – убитый я. И все равно три года ждала...

- Я ждала тебя, родненький, так ждала, так ждала! Ты у соседей поспрошай. Митек вон не даст соврать. И са­ма не знаю, как это я...

- Да хватит тебе, говорят! Не казнись ты! Сказал ведь – не виновата!

- Виновата, ох как виновата! Как же я поверить-то могла? Этот Фрол еще проклятый наплел...

- Фрол не виноват. На высоте той и вправду живых не осталось. Только он не знал, что меня там не было – в разведку перед самым боем послали. Оттуда-то я и не вер­нулся...

– Как же сердце-то меня обмануло? Как же оно, под­лое, провело меня? Это оно, проклятое, все оно!

– Хватит тебе, Валя, хватит! Не терзай ты себя. Я и впрямь зла на тебя не держу. А молчал, чтобы время тебе дать подумать. Может, и не мил я тебе больше, не нужен...

– Господи, да не мучай ты меня, христа ради! Что та­кое говоришь, что выдумываешь? Ты – законный мне муж, а я – жена твоя. Коли простил, конечно. Дите же у нас с тобой общее. Как же можно-то?.. А все же, коль побил бы ты меня, – легче б мне стало.

– Не стану я бить тебя, Валя. За то, что было, я не судья тебе. А вот ежели теперь что замечу, так и знай – убью! Сразу убью!

И отец так глянул на мать, что Митяю стало страшно. «Точно, убьет!» – думает он.

Но мать не видит этого отцова взгляда. Она обессилено кладет голову на грудь отцу и тихо плачет.

Чуть посветлей вроде стало в доме с того дня. Совсем чуть-чуть, но посветлей...

Мать сегодня работает во вторую, смену. А Митяй с отцом поужинали сами, со стола прибрали да и что-то не идут в комнату, сидят на кухне у печки.

– Папа, а ты помнишь, – начинает Митяй, – ты помнишь, как вез нас с мамой из военного городка, а машина в грязи застряла. А ты тогда взял нас с ней на руки и понес?

Отец изумленно смотрит на сына.

- Да ведь тебе же тогда года два всего было. Неужто помнишь?

- Да нет, это мама рассказывала. Она мне много чего из ранешной жизни рассказывала. Мы, как ляжем с ней вечером, погасим лампу, так и начинаем говорить. Она мне, однако, всю нашу жизнь довоенную рассказала. Как я меду объелся. Помнишь? А как мама спряталась под куст, а ты подумал, что она утонула, и прыгнул в реку пря­мо одетый? А как я сапоги у тебя из машины вытащил и ты босиком уехал? Помнишь?

Митяй не выдерживает и начинает смеяться. И отец, глядя на сына, видно, вспомнив, как это было, тоже смеет­ся. Первый раз после возвращения смеется.

– Значит, тебе про все мама, сынок, рассказывала?

– Ну да, говорю же тебе – мы каждый вечер с ней все про тебя говорили... Папа, она ждала тебя, очень ждала, честное слово! Знаешь, как поперла Фрола, когда он пришел к нам! «Врешь ты все, – говорит, – жив мой Никола – и все тут!» Никак не верила, что убили тебя. Никак не ве­рила... Пока этот одноногий...

– Не надо, сынок, не надо! – пугается чего-то отец и спешно зажимает Митяю рот ладонью. – Не надо говорить про маму. Ей очень нелегко сейчас. Не надо...

Зря отец так испугался. Да не про маму вовсе хотел ска­зать Митяй – про постояльца проклятого. Зря все-таки отец не тряханул его тогда как следует. Но тому и одного отцова вида хватило. Сразу, небось, как курица ощипанная стал. И теперь его не видно и не слышно. Залез в Степано­ву избенку и глаз оттуда не кажет. Пусть только сунется к ним, попробует! А все же надо бы отцу тогда тряхануть его как следует. Надо бы!

...В субботу Митяй с отцом идут в баню. Сын несет сум­ку с чистым бельем, а у отца под мышкой новенький пу­шистый березовый веник. Митяй хочет взять веник у отца, но тот не отдает:

– Ты знаешь, сынок, сколько я мечтал вот об этом – что мы с тобой в баню идем, и я вот так веник несу. И еще – как ты меня в парной этим веником похлещешь как следует.

Митяй пожимает плечами; тоже мне, нашел, о чем меч­тать!

Баня в их городке единственная. Правда, почти у каж­дого дома на огородах притулилась своя маленькая бань­ка. Да баньки те с самого начала войны не дышат горячим чистым духом. Стоят заброшенные, иззябшие – нечем их топить.

Потому и старается с темна до темна единственная го­родская баня. Ее длинная железная труба дымит без пере­дыху. И спешат к ней из ближних и дальних закоулков и стар и мал с узелками, вениками и тазами.

Особенно людно в бане зимой. Летом-то и на речке по­мыться можно или же потемну – на огородах. Зимой же другого места для мытья нет. Для многих это и единственное место, где можно как следует отогреться. В поисках тепла кое-кто норовит сбегать сюда два-три раза в неделю. И зоркая банщица, приметив такого, ругается и грозит в другой раз не пропустить: баня и без того с трудом успе­вает перемыть весь город.

Народу сегодня, как и всегда по субботам, – жуть сколько. Приходится пристраиваться в длиннющую оче­редь. Однако обычной своей ненависти к любым очередям на этот раз Митяй не чувствует. Он стоит рядом с отцом, рад, когда очередь плотнее прижимает их друг к другу, и готов стоять так вечно. Но потихоньку, по шажочку они все ближе к высокой, обитой жестью двери.

Пока отец не спеша раздевается в предбаннике, акку­ратно складывая вещи, Митяй, быстро-быстро скинув с се­бя одежонку, бежит скорее в моечную – занять два места рядом. В нос шибанул острый дух мыла, распаренной бе­резы и горячего человеческого тела. Оглушает бубнящий монотонный гул льющейся воды, глухие удары металличе­ских тазов о деревянные лавки и сливающиеся воедино че­ловеческие голоса. Глаза застит густой пар, который валом валит из парной, и Митяй стоит несколько мгновений не­подвижно, вглядываясь в банную мглу.

Ему повезло – он занял удобное местечко в углу, неда­леко от кранов, и, довольный, устраивает туда отца. Сам же пристраивается сбоку, рядышком. Отец садится на лав­ку, трет себя мочалкой и что-то говорит сыну.

– Что? – переспрашивает Митяй.

– Хорошо, говорю, здорово! – кричит отец и улыбается довольно. – Потри-ка мне спину, сынок! – подает намылен­ную мочалку и спиной поворачивается.

Митяй только мочалку взять успел – вдруг будто кра­пивой его ожгло и жгуче, остро, как током, пронзило на­сквозь. У отца спина – будто клешнями кто драл – изорвана вся, в шрамах и ямах. Так страшно, так страшно, что Ми­тяй и шевельнуться не может, руки отнялись.

– Ну, чего ты там? – кричит отец. – А, спину мою увидел? Да ты не бойся, три – мне не больно!

Митяй заставляет себя прикоснуться мочалкой к спине отца. Легко, будто стараясь разгладить шрамы, проводит по ней несколько раз. Но на то, чтобы нажать как следует, потереть, как просит отец, его не хватает – даже легкое касание отзывается в нем острой болью.

– Слабак! – кричит отец и идет с намыленной мочал­кой к соседу по лавке, дюжему бородатому мужику...

Когда идут после бани домой, Митяй, хоть и помнит материнский наказ не расспрашивать отца ни о чем, все же не выдерживает:

- Что же ты говорил, что не был раненный-то?

- А не был, сынок, не пришлось.

- Дак, а на спине у тебя – это что?

- Это? А это... собачки порезвились.

- Кто?!

– Собачки, говорю, порезвились. Овчарки немецкие. Слыхал, поди?

– Как... как же это?

– Да уж вот так – ничего хитрого, все очень даже просто. Выпускают на тебя волкодава. А он некормленый неделю. Вот он, значит, и выбирает, что там у тебя повкуснее.

Митяй останавливается и стоит, не в силах ни идти, ни говорить.

– За что это тебя? – наконец выдавливает он из себя.

- Выходит, не сильно послушный был, – усмехается отец. Но, глянув на сына, говорит серьезно: – Бежать мы надумали из лагеря, сынок. Да вот не удалось, поймали нас.

- Как же... как же ты живой-то остался?

- Сам удивляюсь, сынок. А вот, поди ж ты, остался. Впятером мы бежали. А выжил-то я один... Эх, если бы ты знал, как я завидовал тем четверым! Да ладно про это...

Отец умолкает. Видно, не хочет ни вспоминать, ни рассказывать больше. Но главный Митькин вопрос, который все это время живет в нем и мучает его, вырывается у Митяя помимо его воли:

– А как же ты нераненный в плен-то попал, а?

– Да уж так, сын, вышло. Слышал, поди, что на фронте случаются контузии? Ты вроде и цел-невредим, а бревно бревном. Ни шевельнуться, ни глазом моргнуть. Не только пальцем двинуть, но и слова сказать не можешь. Вот в та­кой-то момент с тобой хоть что сделать можно. Через сутки ты, может, снова уже человек, хоть опять – в бой. Да не тут-то было: вокруг проволока колючая и пулеметы прямо на тебя нацелены...

Отец снова умолкает. У него часто-часто начинает дер­гаться щека. И Митяй ни о чем больше не спрашивает.

Дата добавления: 2015-10-24