ПИСЬМО ОТ МАМЫ

Из проулка появилась Мария-почтарь – и словно тень надвинулась на Партизанскую. Улица замерла в тревож­ном ожидании. Настороженные глаза тайно следят за Ма­рией из окон, из проломов в заплотах, из-за толстых тополей. Будто даже самый прочный заплот может уберечь от черных вестей из черной брезентовой почтарской сумки.

Мария идет по Партизанской, виновато опустив голову, не поднимая глаз. Уж и переносила она сюда этих самых «казенных бумаг»! В иной день на весь их маленький городок не приходит столько похоронок, сколько на одну Партизанскую.

Конечно, бывают в почтарской сумке и добрые вести. Случается, и на этой улице обнимают Марию, и ведут в дом, и угощают как дорогого гостя. Но чаще падают в пыль, бьются головой о землю, заходятся в крике и проклинают небо.

Партизанская боится Марию, а Мария – Партизанскую. Вначале всегда по другим улицам почту разнесет, а уж только потом – сюда. Чем дольше идет война, тем больше на Партизанской домов, куда уж Мария с бедой постучалась. Там ее больше не боятся. Однако при встрече всякий раз вздрагивают, будто больно уколовшись. И себя не обошла бедой Мария – еще в самом начале войны сама себе вручила похоронку на мужа.

...Михась, как всегда, прибежав из школы, караулит почту. Ни за что уж не берется – все равно ничего пока делать не сможет. Ну, чего это Марии сегодня так долго нет?! Может, заболела да и вовсе не придет? То есть, как это не придет? Что же, до завтра тогда, что ли, вот так маяться-ждать?

Да вон же Мария – из проулка выходит. Точно – она! Ну, чего, спрашивается, он выпялился в окне? Да нет ему сегодня, наверное, ничего. Конечно, нет– всего три дня прошло, как письмо было. Только там, на фронте, и дел, что письма писать!

Михась отходит от окна и начинает зачем-то перекла­дывать на этажерке книги с одной полки на другую. Однако краем глаза все же следит за Марией. Та проходит мимо комнатного окна, и Михась тенью – на кухню. Теперь он переставляет с места на место в шкафчике чашки. Да пройдет она мимо, конечно, пройдет!.. Нет, калитку вон открывает, во двор к ним вошла, на крылечко поднимается...

Михась стоит в сенях, глядит в щель на Марию, и ее черная брезентовая сумка чугунной глыбой надвигается на него. И вот уже между ними – одна только тонкая дощатая дверь. Мария протягивает руку к щеколде, стучит. А он не двигается, не открывает. Она кричит: «Эй, дома есть кто?» А он не отзывается. Мария, видно, приметив в щели его глаза, говорит:

– Миша, ну чего ты, выходи! Да не бойся – письмо от мамы.

Разом распустился больно затянутый узел в груди. Михась откидывает крючок на двери, выхватывает письмо и, даже не поблагодарив Марию, – скорее назад, в комнату. И чего, спрашивается, забоялся? Конечно, письмо от мамы, чего же еще-то? Велит же она ему не бояться – вот и нечего всякий раз от страха трястись!

А руки все же слегка дрожат. Оглядел все письмо разом – большое ли. Не вчитываясь в слова, полюбовался маминым особенным почерком – буковки остренькие, а наклон – не в левую, а в правую сторону. Закрыв глаза, поднес письмо к лицу. Оно пахнет больницей – всегдашний мамин запах. Только после этого сел на диван. Начал читать.

«Милый мой маленький Михасик!..» Ну, мама – как всегда: «Михасик» да еще и «маленький»! Опять ведь никому письмо не покажешь. Ну, ладно, что дальше-то? «Милый мой маленький Михасик! Сыночек родной! Сегодня снова видела тебя во сне. Будто завернула я тебя в свою шинель и ношу по комнате, баюкаю. Никак не могу привыкнуть, что ты у нас уже большой, все маленьким мне снишься. Папа меня убеждает, что ты там без нас сильно вырос, стал почти уже взрослым. А я вот никак не представлю тебя таким. Так что, сынок, ты уж не обижайся на меня, что все зову тебя маленьким...»

Ну вот еще, придумала – что ему обижаться-то?! А глаза нетерпеливо бегут по строчкам дальше, дальше.

«Война, сыночек, такая жестокая! И не только потому, что убивает, но и потому еще, что разлучает близких людей. Мне бы вот сейчас хоть одним глазком глянуть на тебя – и больше бы ничего не надо. Какой ты там теперь? Правда ли, что так уж сильно вырос? Очень ли изменился? Вот что, сынок, сходи-ка ты в фотографию. Прямо сегодня же и сходи и пришли нам с папой свою фотокарточку – какой ты теперь. И будем мы тогда здесь все вместе, трое.

О нас не переживай. Помни – мы здесь вдвоем, и потому нам ничего не страшно. Только очень скучаем по тебе и по дому. Михасик, сходи, сынок, на речку, на наше любимое местечко. Побудь там хоть минуточку за нас с папой. Напиши, как там сейчас, у реки? Приметна ли близкая зима? Как пахнет речка? Какое там, у нас, небо? А теперь передаю карандаш папе...»

Ну, от отца, как всегда, лишь несколько слов: «Сын, расти, готовься в большую жизнь, будь всегда человеком!»

И снова – мама: «Нашему папе только телеграммы сочинять. Но ты, сынок, на него не обижайся. Ты же знаешь – не умеет он у нас ни говорить красиво, ни писать. Да и некогда ему. Устает он так, что в свободную минутку стоя засыпает. Раненых очень много. Приходится оперировать иногда сутками почти без отдыха.

Ну, ладно, сыночек, я кончаю свое письмо. Прошу тебя очень – береги себя! Одевайся потеплее, не простужайся. В школе занимайся как следует. Но книги никогда не забывай, старайся читать больше. И еще прошу тебя, сыночек, слушайся, пожалуйста, тетю Полю. Ты еще не понимаешь, как мы все обязаны ей. Делай все, как она велит...»

И – с новой строки: «Дорогая Поленька!..» Это уже – не ему. И он не читает, и без того зная, что там: «Ах, как мы тебе благодарны... Береги Михасика и себя... Продай из дому все, ничего не жалей, только питайтесь как следует. Ничто не ценно, кроме жизни. Нам до конца дней своих не рассчитаться с тобой за доброту твою...»

«За доброту»! Эх, мама, мама, плохо же ты знаешь свою сестрицу. Ну, ладно, хватит про это!

Михась еще и еще перечитывает мамино письмо. Ну вот – снова все про него! Сколько уж он просит ее описать подробно фронтовую жизнь – их с папой землянку, госпиталь, операции под бомбежками. А она: «Завернула тебя в шинель и баюкала... Хоть глазком глянуть на тебя... Чем пахнет речка?.. Какое там у вас небо?..» Ну, честное слово, прямо как маленькая! А ведь гвардии капитан медицинской службы. А отец и вовсе – подполковник. Хоть бы разок подписались-то по-настоящему, с воинскими званиями, чтобы друзьям показать... Ой, чего это он расселся-то тут? Надо же бежать, рассказать им про письмо!

Михась, наскоро одевшись, выскакивает на улицу. Но от калитки возвращается за портфелем: у кого-нибудь и уроки сделает. Он теперь вообще так и ищет повод, чтобы лишний раз из дому уйти да подольше сюда не возвращаться. А ведь еще не так давно был он отчаянным домоседом, его, бывало, отсюда ни за что не вытянешь... Недавно? Да это же было в какой-то еще другой жизни. Когда не было войны. Когда были еще дома родители. Когда не хозяйничала в их квартире тетка...

Возвращаться в дом ему никогда не хочется. Но – хочешь не хочешь, а идти все же надо – стемнело. Еще в сенях опахнуло его духом жаркой русской печи и кислого теста. Тетка, конечно же, уже дома, как всегда по вечерам, занимается квашней.

Отставив лопату, она оборачивает к племяннику красное распаренное лицо. Ее брови надвигаются на глаза, которые оттого сразу сужаются. Взгляд становится острым, режущим. Губы поджимаются, вытягиваются тонким шнурком. Но голос всегдашний – маслянисто-сладкий.

- Не долгонько ли гуляли, молодой человек? Ничего, гуляйте на здоровье! А тетка – она и одна управится. От нее не убудет – она ведь железная. Видать, нынче в школе учат так-то старших почитать, так-то им помогать...

- Тетя Поля, я же говорил: не буду помогать лепешки стряпать для базара. Никогда не буду!

- Ну и правильно, милок! Зачем помогать-то? Тебе же ничего не надо. Это тетка для себя ведь старается. Сама все проедает-пропивает. Сама наряжается да целыми днями на диванчике полеживает, отдыхает. Только кто на руки глянет – сразу видать: ишь, какие тут маникюры!

И тетка показывает свои красные потрескавшиеся руки.

- Тетя Поля, да я...

- Ничего, милок, ничего. Ты гуляй себе на здоровье, бегай на улице, а тетка, она тут побегает да погуляет, у печки.

- Да зачем, зачем каждый день лепешки эти?! Что мы без них не проживем, помрем, что ли?

- Может, и не помрем, а вот проживем ли – не знаю. Это ведь как понимать. Дружки твои вон тоже вроде живут. Только я-то такого не допущу, чтобы ты у меня брюкву да турнепс ел, чтобы хлеба было недосыта. Я твоим родителям обещала о тебе заботиться и слово сдержу.

- Тетя Поля, да ведь все же зовут тебя спекулянткой.

- Это от зависти, милок. Сами-то так не могут – вот и завидуют.

- Мне от мальчишек стыдно.

- Глупый ты, Мишенька. Маленький еще – вот и глупый. Да война ведь, голод. Вот каждый и приспосабливается как может. Каждый бы рад так-то вот жить, да не каждый умеет. А лепешки эти, ты знаешь, мне нелегко достаются. Ох нелегко!

Михась знает, что это правда. Тетка по ночам не высы­пается – все с квашней возится. Руки вон пожжены. Ноги опухли, плохо ходят.

- Да не лепешки бы мои – разве б имели мы все это? – тетка с гордостью обводит рукой квартиру, завешанную и заставленную, словно склад. Племянник тоже оглядывает барахло, заполонившее их некогда просторную квартиру.

- Да зачем все это? Сама же говоришь: война, голод. Ну, к примеру, зачем нам три патефона? Мы и один-то не заводим.

- Вот уж воистину – дите неразумное. Ведь это же вещь – богатство, значит. Его же завсегда продать можно. Или же на другую вещь променять. Просто не дорос ты еще, Мишенька, об жизни судить. Вот вернутся твои родители – может, они-то поймут да оценят. По крайности, мне перед ними стыдно не будет. В трудное времечко не расфуговала я их добро – еще и новое нажила. И ты у меня – любо-дорого поглядеть: и сыт завсегда, и одет-обут. Не то, что дружки твои – голь перекатная!

- Тетя Поля! Зачем ты так? Разве они виноваты?

- А ты, милок, на меня не кричи. Я знаю, что говорю. Не они, так матери их виноваты. Время сейчас такое, что надобно волчком вертеться.

- Так, по-твоему, у Никиты его мать виновата, что они голодом сидят? Это тетя Ира-то не «вертится»? Да она же в госпитале этом днюет и ночует. У нее же о доску стираль­ную пальцы до костей стерты.

- Вот, вот, – чужого человека ты пожалел, Мишенька. А что же тетку-то родную никогда не пожалеешь? Что же это ты мои-то руки не видишь?

– Да вижу я, тетя Поля, вижу, И жалею. Только ведь лепешки-то эти...

– Ну вот, снова ты за свое. Говорю тебе – по малолетству своему понять не можешь. Потому и судить не берись. А коль вправду жалеешь тетку, так и помоги ей. Вот завтра сильно трудный день будет. Видишь, сколько напекла. А у меня как назло ноги разболелись – хоть криком кричи.

– Зачем же тогда такую стряпню завела? Болеешь – так и отдохнуть бы могла.

– А не привыкла я, Мишенька, прохлаждаться. А тебя-то я ведь торговать не заставляю. Ты только приноси мне лепешки-то, а продавать я сама буду. Ходить мне трудно – ноги совсем отказывают.

Михась смотрит на опухшие, похожие на чурки теткины ноги – ему становится жаль ее, и он уже почти готов согласиться. Но вдруг ясно представляет, как придет завтра на базар Никита и, долго сомневаясь, все же выложит тетке последние деньги за лепешку. А дома маленькие Бориска с Женькой мигом проглотят свои половинки и долго будут потом орать, требуя добавки. А бабуля скажет Никите: «Лучше бы жмыху на те деньги купил – все бы дольше рот был занят».

– Нет, тетя Поля, – говорит Михась, – и носить лепешки на базар не буду!

– Ну, что же, Мишенька, спасибо тебе на добром слове! – тетка кланяется в сторону племянника. Ее голос становится еще маслянистей, а губы поджимаются еще сильней, вытягиваются и становятся похожими на лезвие ножа.

Чтобы не ответить тетке грубо, Михась скорей уходит в свою комнатку и закрывает за собой дверь. Тетя Поля еще что-то говорит ему вслед, но он уж не понимает – что именно. Чтобы и голоса ее не слышать, не раздеваясь, падает на диван и накрывает голову подушкой.

Михась совсем не узнает себя. Неужели это он только что дерзил тетке и отказывался помочь ей? Ведь еще совсем недавно все считали его паинькой и ставили всегда в пример. Давно ли он даже не представлял, что способен вот так разговаривать с кем-то из взрослых? Тем более – с тетей Полей, своей единственной теткой, которую еще недавно просто обожал. Недавно? Опять ему кажется, что это было недавно. Да нет же, нет! Это было давным-давно. В другом веке, или даже – в другой эре. Когда еще не было войны. Когда еще было вдоволь хлеба и никто не покупал на базаре лепешек. Когда еще были рядом родители...

Чувствуя, что перехватывает горло и становится трудно дышать, Михась крепко-накрепко зажмуривает глаза, но не может удержать слез. Ну и что же, что ему уже тринадцать! Ну и пусть все говорят, что он уже почти взрослый. А он все равно не может жить без своих родителей. Совсем-совсем не может! Оттого и плачет горько каждый вечер, закрывшись в своей комнатке. Ему бы только разочек уви­деть их, обнять бы их, поговорить бы с ними! Спросить бы, как дальше жить. Ведь он впервые поступает не так, как велят они. «Слушайся тетю Полю, помогай ей во всем», – пишет в каждом письме мама. А если он не может ее слушаться? А если ему противно и стыдно помогать ей? Сама-то мама смогла бы сейчас слушаться свою сестру, жить, как велит та? Уверен Михась – нет, не смогла бы, ни за что не захотела бы! А как же быть ему? Не знает он, ничего не знает, вконец запутался...

Мало-помалу слезы редеют, постепенно иссякая, превращаются в туман, а из него выходят отец и мать. Михась понимает, что это ненадолго, и жадно вглядывается в родные лица, стараясь вобрать в себя, четче отпечатать в памяти. Он знает, что похож сразу и на мать, и на отца, потому что те поразительно схожи между собой. Оба маленькие, черноволосые, узколицые, остроносые. И сын у них такой же – мелкокалиберный, худосочный, сложения хлипко­го. Он самый слабосильный из ровесников. Михась не обижается, когда мальчишки говорят ему, что он слабак. А чего обижаться, если так оно и есть? Не обижается и не пе­реживает. Подумаешь! Вот его родители (а уж они-то у него знают все на свете!) – его родители говорят, что физическая сила – совсем не главное в человеке. Ну и что же, что он совсем не умеет драться и не любит всякие там мальчишечьи игры? Он и не лезет в них. Зато книг больше него разве только Анка читает. В шахматах на Партизанской мало кто может с ним потягаться. А на пианино из друзей вообще он один играет. И все это у него от них, от родителей.

Михась засыпает, счастливо улыбаясь. Он видит, как они с отцом разыгрывают «испанскую партию» под нежные шопеновские вальсы, которые тихонько наигрывает мама.

Дата добавления: 2015-10-24