|
Читайте также: |
Никита принес друзьям печальную весть: Гоча, сын старика-кавказца, умирает. Сведения верные: говорила мать Никиты, она работает в госпитале санитаркой.
...Георгий умирал мучительно и долго. Старый Сурен был с сыном неотлучно. Он держал руки Гочи, когда тот в бреду начинал срывать с себя бинты. Пытался успокоить его, когда сын кричал от боли. Тихонько пел ему колыбельную в редкие минуты успокоения. Отец все что-то говорил, говорил на родном своем гортанном языке, все что-то рассказывал сыну. Но нельзя было понять, слышит ли тот отца и вообще – узнает ли его. В сыновних глазах была одна только бездонная, безмерная боль. Лишь в последнее мгновение она схлынула, и в глазах Георгия, обращенных к отцу, навеки застыло по-детски наивное недоумение: «Неужели?! За что?!»
...Хоронили Георгия по первому снежку. Снег падал и падал, спеша поскорее укрыть свежий могильный холмик.
Печальная госпитальная лошадка Лысуха, еле дотащившая до кладбища телегу с гробом, привезла старого Сурена до его баньки на Партизанской. Госпитальный возчик Лукич уложил старика на полок, укутал в бурку, сверху еще накрыл одеялом и уехал. И Сурен остался один. Банька его была выстужена насквозь. Однако холод не донимал старика: внутри было еще холоднее. Внутри Сурена была стужа. И она становилась все свирепее, сковывала все крепче, гася постепенно и боль, и сознание, и память. И только еще смотрели неотступно из стылой тьмы глаза Георгия.
– Дедушка! Дедушка Сурен! Вы нас не видите, что ли? У вас же глаза открытые!
Мучительным напряжением последних сил Сурен возвращает себя в реальность. В сумраке видит зыбкие очертания откуда-то появившихся людей – кажется, ребят.
- Дедушка! Дедушка Сурен! Вы меня узнаете? Это я, Никита. Помните, вы еще заходили к нам. А эти мальчишки – они свои, они тоже с Партизанской. Чего вы молчите-то, дедушка?.. Ой, да он живой ли?
- Да живой, живой! Видишь, глаза перевел. И – дышит. Не слышишь, что ли?
– А чо же тогда не отвечает? И не шевелится совсем?
- Поглядеть бы на тебя, если б ты полежал в такой холодище! Чего ты нас не предупредил-то? Ведь обещал же!
- Ну, обещал! Так я же сам не знал – мать осталась на вторую смену. Сейчас только пришла и сказала...
- Хватит вам спорить! Давайте лучше каменку растапливать. Только учтите – спичка всего одна.
...Тепло вползает под бурку, ласково обволакивает задеревеневшее тело. Старый Сурен снова начинает чувствовать, понимать, помнить. И снова оживает уже было совсем умолкнувшая боль. Ну зачем, зачем эти ребята пришли сюда? Зачем помешали ему?!
– Дедушка! Ну теперь вы немножко отогрелись? Сейчас есть будем. Бабуля вам кашу прислала. Тыквенную. Она жиденькая. Ее без ложки можно выпить, прямо через край. Давайте поддержу вас.
Но старик, плотно сжав губы, отворачивается от поднесенной кружки. Никита растерянно смотрит на стоящего рядом Михася.
– Так нельзя, дедушка, вы не правы, – начинает убеждать тот. – Принимать пищу необходимо.
- Да ладно тебе, профессор!– обрывает его Митяй. – И вообще – что вы к человеку привязались? Видите – не хочет он вашу кашу. Бабуля что сказала? Через силу не кормить.
- А вот эту водичку она велела споить обязательно. Говорит, сонную травку заварила.
- Народное средство, вместо снотворного, – уточняет Михась.
- Дедушка! Повернитесь-ка сюда. Есть не хотите – ну ладно пока. Только вот это нужно выпить. Бабуля сказала– обязательно. Это отвар из какой-то травки. Чтобы вы хорошо поспали.
- Да вы не бойтесь, засыпайте. Мы тут покараулим. Чтобы огонь не погас. Ну и вообще...
– Ну что? Как он там, сердешный? – видно, бабуля еле дождалась их. – Хошь словечко одно вымолвил? Конешно, каки ему сейчас разговоры? Это же в страшном сне и то не приведи господь – четвертого сыночка потерять! Нисколь не плачет? Совсем худо – это, значит, слезоньки те горькие на сердце пали. Ох и жгут они его, едучие! Ох и мучают! Кабы поплакать ему – малость полегчало бы. А травку-то, травку мою споили ему? Ну и ладно – теперича долго он спать будет – може, цельные сутки, може, и поболе. Во сне-то горести не такие горькие. Ой, а там печурка-то не прогорит ли? – спохватывается бабуля. – Надо бы ее все подшевеливать, чтоб не загасла. А то как бы не застудился он там во сне-то... А, да што там, – вдруг обрывает она себя и начинает плакать, – все одно погиб человек. Он же как то дерево после бури – все веточки пообломало, все листочки пооборвало. Ить надо это же так – ни родной души на всем белом свете. Притулиться не к кому. Ни накормить, ни напоить, ни пожалеть. Кто за им ухаживать-то станет? У всех счас – своих бед под завязочку. Я бы вот – дак от меня проку-то? Поди, одна и до баньки уж не доберусь. А и доберусь – дак што? Толку-то? Каки уж во мне силы? А ить за им уход нужон. Да дрова, да вода, да еда... Нет, видать, уж не встать ему. Главное дело – сам-то он счас за жизнь цепляться не станет. Его надобно силком к ей тянуть. А кто за тако дело возьмется? Тут родная душа нужна. Не, видать, помереть бедному старику у нас...
И бабушка снова плачет.
– Ты что такое говоришь, бабуля? – перебивает ее Никита. – Ты зачем так говоришь?
– Как же так? Значит, человек на глазах у всех умирать станет, а все будут смотреть?! Если родных нет, значит, никому не нужен, да? Но ведь это же... это же... – Михась, эта «ходячая энциклопедия» не сразу находит подходящее слово. – Это же бесчеловечно!
– Да брось ты свои мудреные словечки, профессор! – снова обрывает его Митяй. – Ты лучше говори – что предлагаешь?
- Как это «что»?! Непонятно разве? Делать надо что-то!
- Что именно?
- Что? Ну, это... Не... не знаю...
– Вот это – деловое предложение. Коротко и ясно!
– Ну чего ты, Митяй! – Михась готов заплакать.
– А то, что языком всегда делать легко.
– Ну, а ты что предлагаешь?
– Прежде всего, надо найти его родных, вот.
– Да нет у него родных, нет. Один он, понимаешь?
- Ну, тогда как-нибудь отправить его домой, на Кавказ. Там тепло, там он поправится.
- «Поправится»! Да не доедет он до своего Кавказа. Не видишь разве сам? И кто его дома ждет? Там же у него ни-ко-го!
- Ну, тогда – в больницу определить. Что больной он – сразу видно. Ты же сам говорил, что болезнь у него серьезная.
- Она, конечно, серьезная. Но базедова болезнь – заболевание хроническое...
- Ты давай понятно говори! Тут же не все профессора!
- Ну, значит, болезнь эта может длиться годами. И с ней в больнице не держат. Тем более – сейчас, в войну.
- Ну, тогда... Тогда – я тоже не знаю, – сдается Митяй.
- Да чо там спорить! – наконец подает голос Никита. Он уже успел выгрести золу и заправить печку дровами. – Чо там спорить! Пока то да се – мы-то – вот они. Так что я пошел к деду в баньку. До завтрева побуду возле него. А утром меня смените – договоритесь тут, кто. Да что-то надо ему поесть сообразить.
- И врача надо вызвать. Обязательно! – говорит Михась.
- Вот ты утром и вызовешь. А после – меня сменишь и посидишь в баньке.
- Утром? – растерянно переспрашивает Михась. – Так ведь утром же – в школу. Вот после уроков – конечно, какой разговор? Я приду.
- Вот я и говорю – языком работать всегда легко, – усмехается Митяй. – Правильно, профессор, нельзя уроки пропускать, а то можно лишнюю «пятерку» не отхватить.
- Перестань, Митяй! Не в «пятерке» дело. Ведь это же – школа! Я уроки никогда еще не пропускал. Только когда сильно болел.
- Значит, когда сам болел – пропускал, а когда другой...
- Да что ты, в самом деле, пристал к нему! – перебивает Митяя Никита. – Ему и вправду нельзя уроки пропускать – он же отличник. Ладно, я завтра побуду там, пока вы в школе. Мне все одно, ходи не ходи – все равно двоек навалом. Маленько больше станет – да и все!
- Нет, нет! – пугается Михась. – Тогда уж лучше я!
- Или я! – говорит Митяй. – Только меня по литературе должны спросить. Жаль – стихотворение длиннющее зря вызубрил!
- Нет, все! – решительно обрывает разговор Михась. – Все, решено – я утром вместо школы сначала врача вызываю и сразу – к Сурену, сменю Никиту. Только чтобы тетка не узнала! – добавляет он.
- Вот и ладно, ребятки, вот и хорошо! – радуется бабуля, наконец-то уложившая маленьких внуков. – Вот и ладно. Вы хоть старого не бросайте. Всем-то, кучей, там толочься без надобности. А вот так, дружка за дружкой, – оно и ничего. Уговоритесь, кто за кем. Вас четверо, вот и...
- Откуда это четверо? Трое же нас.
- А вы пошто это Аннушку не считаете? Ее надо считать беспременно!
- Еще чего не хватало! – сразу восстает Митяй. – Без девчонок обойдемся как-нибудь. Да и некогда Анке – она и так-то в школу не каждый день ходит.
- Ну, на тако-то дело она всегда минутку сыщет! – уверенно говорит бабуля. – Она и за минутку успевает поболе, чем кто другой за час.
- Да ну ее! – не сдается Митяй. – Больно уж командовать любит, везде свой нос сует! Без ее советов прямо нигде не обойтись!
- Но она же по делу советует, – робко возражает Михась.– Анка, конечно, немного заполошная, но она же не глупая девчонка, читает много, знает немало...
- И работать умеет, – добавляет Никита.
- А главное дело – добрая она! – заключает бабуля.
– Это надо же – такую грязюку развели! – ворчит Анка, подметая в баньке пол. – Безрукие вы, мальчишки, что ли? Неужто трудно хоть веничком-то мусор собрать? И в котле воды – на донышке совсем. Была бы вот теплая водичка – я бы быстренько сполоснула тут пол. Сбегайте-ка по воду, я хоть завтра помою.
- Ну вот, что я говорил! Пожалуйста, явился командир – теперь приказ за приказом, только выполнять успевай! – Митяй вроде даже доволен, что сбылись его предсказания.
- Да она же правильно говорит, – возражает Михась, – в помещении, где находится больной, должно быть чисто.
- А то мы сами не знаем! Без нее бы не додумались воды принести!
- А если додумались, то почему не принесли?
- «Почему»? Да потому, что не в чем. Ведра из дому тащить надо. Здесь-то ведь нету.
- Да здесь много чего нету, – подхватывает Анка. – И ведро нужно, и кастрюлька хоть одна, и лампа – чего в кромешной тьме сидеть? Да много еще чего, – Анка хозяйским глазом обводит баньку.
Ржаво проскрежетала дверь в предбаннике, и следом грохнуло там что-то, застучало, покатилось по полу.
- Ну, наконец-то!
- Явился – не запылился!
- А грому-то от него! Ну, точно, не человек, а бегемот какой-то!
Пригнувшись, в баньку входит Никита и с ходу начинает ругаться:
- Кой это умник дрова на дороге свалил? Башку же сломать можно!
- Тише ты! Не в лесу ведь. И так уж, поди, разбудил.
- Ну, как он? – Никита переходит на шепот и с тревогой смотрит на полок, откуда доносится надсадное, со свистом, дыхание Сурена. – Как он?
- Да так же.
- Не лучше?
- Не-а.
- А врач-то что сказал?
- Да вот у Михи спрашивай, при нем врачиха приходила.
- Нина Петровна была, – начинает рассказывать Михась. – Сказала, что это тяжелая форма застарелой базедовой болезни. Сейчас – обострение. Плюс сильная гипертония – результат сильнейшего нервного потрясения.
- Ну, ты нас медицинскими словечками не дави. Что делать-то надо?
- Нина Петровна сказала, что уколы ставить будет. Два рецепта вот выписала, лекарства выкупать надо. Предупредила, что больного без надзора оставлять пока нельзя. И еще...
- Ну, чего замолчал? Язык, что ли, проглотил? Чего еще сказала?
- Что больному необходимо калорийное разнообразное питание.
Михась бормочет последние слова тихо, скороговоркой, стараясь не видеть того, что смогли они принести сюда для этого самого больного: три вареных картофелины «в мундирах», две морковки, луковицу да надкушенную Михой лепешку (с целой-то тетка никогда племянника из дому не выпускает).
– Вот – еще! – Никита вынимает из кармана небольшую вареную свеклу. – Бабуля еще что-то приготовила, да Бориска с Женькой добрались и все подчистую умяли, – виновато поясняет он друзьям.
Они растерянно смотрят на жалкую кучку снеди и понимают: завтра может не быть и этого. Значит, надо срочно что-то делать.
– Бабуля велела поискать хорошенько, какие документы есть у дедушки. И – деньги. А может, и карточки,– совсем неуверенно добавляет Никита.
Все нашлось гораздо быстрее, чем они думали. Под головой у Сурена в одном свертке лежали его паспорт, справка из госпиталя о смерти его младшего сына. Семьсот рублей денег и даже продовольственная карточка с половиной неотрезанных талонов. Карточка была на октябрь. Значит, три дня назад (всего только три дня назад!) срок ее кончился. Анка и мальчишки смотрели на этот – еще совсем недавно волшебный, всемогущий, а теперь абсолютно бесполезный листок бумаги и видели не его, а хлеб, крупу, жиры, которые он мог бы дать. Но не дал. И теперь уж не даст.
- А может, как-нибудь еще отоварят? – будто сам у себя спросил Михась. И Анка сразу за эти слова ухватилась.
- Правильно! Надо пойти в карточное бюро. Документы показать, все рассказать. Пусть отоваривают!
- Да ты что, Анка! Не знаешь, что ли, – просроченная карточка – пропала. Все! Всегда же так.
- Да знаю я, знаю. Только ведь здесь-то не как всегда. Нет, надо попробовать. Тем более, что карточка-то тоже не как всегда. Видите – «дорожная».
- Ну, это только значит, что в любом месте отоварят.
- Вот видите – не как всегда. Может, и по срокам – тоже. И вообще – а на этот-то месяц должны же ему дать карточку!
- На этот надо было брать в конце того!
– «Надо было»! Мало ли что надо было! А если нельзя было? Что же, человеку теперь с голоду помирать, что ли?
– В общем, понятно – надо идти в карточное бюро. Значит, так: Никита завтра дежурит здесь, Михась добывает лекарство, возьми вот две тридцадки, сдачу положишь сюда же, назад. А мы с Митяем идем в карточное бюро.
Митяй возмущенно глядит на Анку. Ишь ты, опять все за них решила! Да что она раскомандовалась, на самом-то деле! Ну сейчас он скажет ей!..
Анка замечает его недовольство.
– Ты что, Митяй, не хочешь идти в бюро? Ну, тогда оставайся тут, пусть со мной идет Никита.
Однако это Анкино предложение приводит Никиту в панику.
– Ты чо это придумала! Не, я – тут! Чо хошь тут сделаю, а туда – не!
Митяй и сам понимает, что от Никиты там проку – никакого. Ведь за карточки-то, поди, воевать придется, что-то доказывать, требовать. А из этого «говоруна» и так-то слова не выдавишь, а уж на людях – и подавно. Впрочем, и от Михи с его вечными «будьте добры» да «пожалуйста», однако, проку будет не больше. Значит, Анка быстрей его сообразила, выходит, правильно все решила.
Однако вслух Митяй этого, конечно, не говорит. А безразличным тоном небрежно произносит:
– Да ладно уж, сходим, какая разница...
– Нет, все-таки надо было с утра туда идти. Говорил же тебе – так тебя разве переспоришь! Не погибла бы школа без нас! Ради такого-то и пропустить можно. Причина уважительная.
- Да у нас и так уж пропусков – не сосчитать. И все – по уважительной. Надо же и учиться иногда… – Анка говорит спокойно, тихо, кажется, она не намерена сегодня ссориться с Митяем. А тот, напротив, настроен воинственно.
- Ну, раз ты такая сознательная, будем теперь там до ночи стоять.
- Да чего там до ночи-то стоять? Делать нам нечего, что ли?
- Да там же очередища-то всегда – аж на улице толпа.
- Не пугай! Не всегда. Толпа только в конце месяца. А сейчас-то откуда? Теперь уж карточки все получили. Ну, остались такие, вроде нас вот.
И действительно, в длинном полутемном коридоре карточного бюро народу оказалось немного, и ждать им пришлось недолго.
Сначала каждого записывала и отправляла в нужный кабинет белобрысая девица, которая сидела здесь же, в коридоре, за ободранным письменным столом. Была она совсем еще девчонка, по виду ее можно было принять за старшеклассницу, прилежно решающую задачки, которые задают ей пришедшие в бюро.
Однако задачка, которую подкинули Анка и Митяй, оказалась ей не по зубам. Она долго выспрашивала их, изучала паспорт Сурена, морщила лоб и в конце концов жалобно проговорила в сторону приоткрытой двери с надписью «Заведующий»:
– Зинаида Азизовна, тут... Я ничего не могу понять. Очень сложное дело...
– Хорошо, Маша, пусть этот товарищ зайдет ко мне, – женский голос за дверью был звеняще-высок, и очень подходил к звенящему имени-отчеству хозяйки. – Пожалуйста.
– Мы вместе! – враз проговорили Анка и Митяй, будто они только что отрепетировали свой ответ.
«Оса»! – пронеслось в голове у Анки прежде, чем она поняла, откуда вдруг это слово к ней пришло. У высокого металлического сейфа стояла женщина в защитного цвета юбке и линялой гимнастерке, перепоясанная солдатским ремнем. Да нет, не перепоясанная – перетянутая, почти перерезанная этим ремнем надвое. Ну точно, как оса! Сходство усиливалось и этим звенящим голосом, и большими круглыми очками с толстенными стеклами, сквозь которые нельзя было разглядеть глаз.
Зинаида Азизовна старательно заперла сейф, ключ положила в стол, ящик стола тоже замкнула, маленький ключик опустила в карман гимнастерки, пуговицу на клапане аккуратно продела в петлю, гимнастерку одернула. Все это она делала так аккуратно, так правильно, ее глаза за стеклами очков были так непроницаемы, а голос так безжалостно ввинчивался в уши, что Анка сразу поняла: пришли они сюда с Митяем зря – нет, эту осу ничем не пронять!
– Слушаю вас! – голос тонким жалом вонзается в уши, и Анка, уже уверенная, что ничего у них с Митяем здесь не выйдет, молча положила на стол неотоваренную Суренову карточку.
Зинаида Азизовна близко поднесла ее к глазам, внимательно осмотрела и снова положила на стол.
- Ну и что?
- Ее надо отоварить! – быстрее Анки успел ответить Митяй. И по тому, как он это произнес, как стоял, подняв плечи и чуть наклонив голову, словно перед прыжком, Анка поняла: он уже «завелся».
- И это – все? – кажется, оса была разочарована.
- Нет, не все. Ее надо отоварить срочно!
- Надеюсь, молодые люди, вы уже достаточно грамотны, и видите, что карточка эта – за прошлый месяц. Она устарела. И, следовательно, отоварить ее невозможно. Это было бы нарушение существующих правил...
- Вы даже не спросили, чья это карточка! – прервал Зинаиду Азизовну Митяй.
Она замолкает на полуслове. Но ненадолго.
- Это не имеет никакого значения. Правила – общие для всех.
- Даже если это – старый отец героя?!
- Даже если это – сам герой. Потому, что, отоварив его старую карточку, мы не сможем отоварить чью-то новую. Таким образом, накормив одного, мы оставим голодом другого.
- Но это же несправедливо! Вы здесь для того и сидите...
- Правильно, мы здесь для того и сидим, чтобы соблюдалась справедливость. Общая для всех. Без исключения.
- Знаете что? Да вы...
Видя, что Митяй сейчас взорвется и окончательно испортит все, Анка дергает его за рукав так, что тот замолкает. Она же кладет перед Зинаидой паспорт старого Сурена. Зинаида Азизовна долго-долго разглядывает Суренову фотокарточку, внимательно изучает каждую пометку в паспорте, потом – вложенную туда справку из госпиталя... Наконец спрашивает:
- Кто из вас Захарадзе? Оба, что ли?
- Нет, Захарадзе – это он, – Анка показывает на паспорт, – дедушка Сурен.
- Ну, это понятно. А кто из вас – его внук?
Они молчат.
- Ну, не внук, так другая родня?
Снова молчание.
- Ладно. Кто вы ему, владельцу этого паспорта?
- Никто, – неуверенно отвечает Анка. – Мы... Мы – просто... с Партизанской...
- Так, – наконец понимает Зинаида Азизовна, – он ваш квартирант?
- Нет, не квартирант. Так просто.
- Хорошо, – голос Зинаиды Азизовны переходит на свист, – скажите мне нынешний адрес гражданина Захарадзе.
- У него нет адреса.
- Но где-то же он живет?
- Да у нас на Партизанской. В баньке.
- Совсем понятно! – Зинаида Азизовна, кажется, начинает понимать белобрысую Машу. – С адресом выяснили. Теперь – главное: что нужно гражданину Захарадзе, временно проживающему в баньке на улице Партизанской?
- Как это – что? – изумляется Анка. – Карточки, конечно. Не хотите эти отоварить, давайте хоть на новый месяц!
Зинаида Азизовна некоторое время смотрит в окно и слегка шевелит губами. А потом говорит – очень тихо и очень спокойно:
– Карточки на новый месяц можно получить только по месту прописки. – Она снова утыкается носом в паспорт Сурена. – Так, где прописан гражданин Захарадзе? Пожалуйста, вот, в Менгерели. Значит...
– Да вы что? Это же – в Грузии, на Кавказе! Это же... – Анка растерянно смотрит на Митяя, но тот упорно молчит, – это же... далеко!
– Вот там, далеко, карточки для него приготовлены. Там он прописан, там его знают, там он значится во всех списках.
– Но если карточки – там, а человек – здесь? Неужели ничего нельзя сделать?
– Сделать можно все. Только об этом должен был заранее позаботиться сам гражданин Захарадзе, когда собирался ехать.
– Но он же ехал сюда ненадолго, чтобы только сына из госпиталя взять. Откуда же он знал, что его Георгий умрет? Что же ему теперь делать?
– Я думаю – срочно ехать к себе домой, на Кавказ.
– Зачем? Ведь у него же там никого нет. Три сына погибли, четвертый здесь умер, жену тоже похоронил, родных больше нет. Зачем ему туда ехать? Из-за карточек, что ли? Лучше, если карточки к нему сюда приедут. Ведь как-то это же можно сделать?
– Сделать это очень трудно. Ладно, пусть ваш грузин приходит завтра сюда, ко мне. Пусть приносит похоронки на всех сыновей. Здесь напишет заявление...
– Ну, значит, ничего не выйдет! – прерывает Зинаиду Азизовну Анка, – не выйдет!
– Это почему же?
– Да потому, что и похоронок он с собой сюда не взял. И сюда он пойти не сможет. И никакого заявления писать не станет.
– Вот как? Что, и карточки просить не будет?
– Нет, не будет. Он... он жить не хочет.
– Как это? С-странно! Очень странно.
– Да ничего странного! – горячо говорит Анка. – Когда моя мама получила похоронку на папу, она тоже не хотела жить. Но у нее была я. А у него нет теперь никого! Вот он и...
– Не надо, Анка, – обрывает ее Митяй, – не старайся зря. Это тебе не наша Партизанская. Сюда, видно, похоронок не приносят...
Зинаида Азизовна, громко икнув, вдруг переломилась в своей осиной талии и стала сползать со стула. Но, зацепившись подбородком за край столешни, не упала, удержалась на стуле. Лицо ее быстро становилось буро-зеленым, будто его заливала краска с гимнастерки, и скоро они стали одного цвета.
- Ой, Зинаида Азизовна! Вам плохо, да? – по кабинету металась испуганная белобрысая Маша – та, что записывала их в коридоре. – Воды надо, воды! Ведь был же графин, вот тут стоял... Ой, да что же делать?!
- Маша, перестаньте суетиться. – Лицо Зинаиды Азизовны было еще цвета ее гимнастерки, а голос уже приобрел прежнюю строгость. – Графин мы с вами вынесли в коридор – с инвалидом на коляске отваживались...
- Ой, я и забыла! Сейчас принесу его.
- Не надо. Оставьте его в коридоре. Там он нужнее. Только следите, пожалуйста, чтобы в нем всегда была вода... Ну ладно, Маша, идите, занимайтесь своими делами. Да, вот что – снимите копии с этих документов, – Зинаида Азизовна подала паспорт Сурена и справку из госпиталя. – И еще – запишите данные кого-нибудь из этих ребят. Лучше – его, – и она ткнула пальцем в сторону Митяя.
– Ну и злюка! – не выдержав, прошипел Митяй, когда они вышли в коридор.
– Кто? Это Зинаида Азизовна – злюка?! – У Маши возмущенно заполыхали щеки. – Да что вы! Да если бы вы знали, что это за человек! Это же... Она ленинградка. У нее там от голода мать умерла и маленькая дочка. А ее вот – спасли. У нее здоровье совсем плохое, глаза отказывают. А она каждый месяц половину своих карточек соседке отдает – тоже ленинградке, с двумя детьми...
Всю дорогу шли молча, не глядя друг на друга. Только у самого уже дома Анка, не поворачиваясь к Митяю, сказала будто сама себе:
– Или уж Капочку покараулить! Может, с портфелем будет. Да все бы с собою, в баньку, потом забрать.
И Митяй, который обычно восстает против любого Анкиного предложения, вдруг говорит:
- Ну ты, Анка, голова! Правильно, Капочку надо ловить. Я покараулю. И если что – сразу вам свистну.
- Но... – начинает Анка, однако Митяй не дает ей досказать:
- Да ладно тебе антимонии разводить! Не для себя стараемся. Бог простит!
- Бог-то, может, и простит, а вот – Петюня?
- И с Петюней как-нибудь уладим! А не уладим – черт с ним, не впервой. Как-нибудь переживем.
- Значит, караулишь?
- Ага, караулю.
...Вот, елки-палки, где эта Капочка застряла? Может, она вовсе сегодня домой не придет, а он тут уж, поди, два часа ее ждет, на улице торчит. Уж и заколел порядком. Митяй запахивает потуже отцовскую широкую фуфайку и, чтобы согреться, начинает гонять по земле камешек. Улицу, однако, из внимания не упускает и Капочку замечает сразу. Ну, конечно, это она – в своем длиннющем неуклюжем пальто. Мужнину шинель себе приспособила – подстежила потолще и лишнюю длину убирать не стала. «Мне, говорит, на танцульки в нем не бегать, а в нетопленом магазине целый день топтаться – самое то будет». Точно – это Капочка, и главное с портфельчиком – идет.
Митяй спешно пятится в калитку и стоит там, пока не слышит шаркающих Капочкиных шагов совсем близко. Тогда он с независимым видом, заложив руки в карманы и что-то даже напевая под нос, вышагивает из калитки и почти сталкивается с Капочкой.
- Ой, Капитолина Николаевна, здравствуйте! – как можно любезней и радушней говорит он и даже легонько кланяется ей.
- Тьфу ты! – не столь радушно отвечает Капочка. – Чуть с ног не сбил! Чего голову-то задрал?
- Да гуляю вот – гляжу: облака вон сегодня какие-то...
- Нашел занятие! Делать, что ли, нечего?
- А чего делать-то, Капитолина Николаевна? Уроки сделал, воды принес, в доме прибрал, печку затопил, ужин сготовил...
Про ужин сорвалось уже сверх программы – этого врать он не планировал. Сказал – и испугался: в это уж точно не поверит! Но она – ничего, за другое зацепилась:
- Вот такой-то сын для матери – это же клад. Она придет с работы – а там уж все готово. Вот у меня был бы такой-то! А то – все одна, все сама, хоть пропади!
- А может, что помочь надо, Капитолина Николаевна? – вроде между прочим интересуется Митяй, – вы не стесняйтесь, скажите.
- Да как не надо! Уж про дом не говорю – там дел невпроворот. Талонов вот полную сумку тащу – до утра клеить хватит.
- Ну, талоны клеить – это нет, не получится, – грустно говорит Митяй. – Я-то бы, конечно, с превеликим удовольствием да и друзья у меня тоже сегодня без дела, помогли бы. Но вас же с карточками Петюня у дома караулит. Он же нам не разрешит.
– Не разрешит? – возмущается Капочка. – Да кто он такой, чтобы распоряжаться? Ишь ты, разрешит – не разрешит! Нашелся начальник! Да он прошлый раз-то наклеил мне – сахар с мылом вперемешку. Я после три листа за него переклеивала. А крошки, между прочим, один умял. Еще буду я у него разрешения спрашивать! Кого хочу, того и зову. Давай-ка вот беги скорей за друзьями – и ко мне!
- Сейчас! Я мигом, Капитолина Николаевна! – старается и не может скрыть радости Митяй.
- Вы давайте скорей! А то, говорю, полную сумку тащу. Отоваривали же сегодня. Работы нам хватит!
- Да это ничего, не впервой же! Только если вас встретит сейчас Петюня...
- Что ты заладил: «Петюня, Петюня»! Сказано – не указ он мне. Беги за друзьями. А я покуда клейстер заварю да по кучкам талончики раскидаю...
- Чего это мы по задворкам крадемся? – Михась с трудом перелез через забор и запыхался, догоняя друзей. – Что, улицы нет, что ли?
- Прямо так, по улице потопаешь? Ну, давай, там тебя Петюня давно уже поджидает. Да не один, конечно, – с дружками.
- Да кто такой, этот самый Петюня? – не унимается Михась, однако идет все же за друзьями. – Почему мы должны его бояться?
- Почему? Да потому, что сил у него больше, чем у нас троих вместе. И потому, что право на его стороне.
- Но ведь ты же сам, Митяй, сказал, что Капитолина Николаевна нас, а не его позвала.
- А ты забыл, что живет-то она не у нас, на Партизанской, а на Петюниной Песочной? Это мы на его улицу полезли, а не он – на нашу.
- Ну и что?
- А то, что, если встретит в укромном углу, – накостыляет. И будет прав.
Миху эта перспектива явно не устраивает, и он старается больше не отставать.
– Ой, ребятки, вы уж пришли, а у меня еще – ни у шубы рукав! – встречает гостей Капочка. – Только печку растопила, да клейстер заварила. А карточки разобрать не успела. Ну, ничего, вместе быстренько разберемся. Садитесь давайте!
Мальчишки усаживаются вокруг круглого стола, на котором уже лежит стопка листов рыжей оберточной бумаги и стоит чашка с клейстером. На середину Капочка осторожно вытряхивает из своего портфельчика ворох похожих на марки разноцветных мятых талончиков.
– Хлебные-то у меня, слава богу, отдельно – в тряпочке вот завернуты. А эти – все как попало, вперемешку. Так, сегодня у нас были жиры, соль и спички, это значит – восьмой талон, второй и двенадцатый. Ну, спичек дали всего две коробки, это ерунда. Спички-то я сама счас быстренько наклею. Главное – жиры и соль. Ну, и хлеб, конечно. Вас как раз трое, вот и хорошо. Тебе – хлеб, – она подвигает узелок с хлебными карточками Михе, – тебе жиры, а тебе остается соль.
Капочка начинает раскидывать ворох на три части:
– Так, второй, еще второй, двенадцатый, восьмой...– Главное, ребятки, не путайте. Страшное дело – напутать! В прошлом году – это было – ужас! Не хватает сахару, да не сколько-нибудь, а сразу восемь пудов. А соли, получается, продала на столько же больше. Ну, все, думаю, это, значит, как раз два мешка мне где-то подменили. Или привезли не то, или бумаги не те подсунули, да я сдуру и подписала. Ох, и поплакала я тогда! Дело нешутейное – разница-то вон какая! Да хорошо – ревизор попался дотошный – ведь проверил, что я сдавала в карточное бюро. И нашел! Попутала я талончики да и наклеила сахарные вместо соли. Хорошо, еще не успели сжечь, а так бы... Вы уж, ребятки, старайтесь не путать. Глазки у вас еще молодые, видят хорошо, вы уж постарайтесь. Ну, с богом!
– Эй, Миха, ты что это делаешь? Первый раз, что ли? А, да ты ж и вправду – первый раз. Тебе ведь крошки зарабатывать без надобности. Вот оно сразу и видно, твое умение. Так-то ты будешь до утра сидеть. Чего ты роешься, чего за каждым талоном гоняешься? Уж всю кучу на сто раз переворошил. Самый красивый, что ли, ищешь?
- «Красивый»! Да тут хоть какой-нибудь бы ухватить. Только за него – а он – нырь – и все! Пока выудишь его из кучи...
- А ты и не выуживай!
- А как?
- Ну, смотри. Первое – забываешь о своем профессорском воспитании...
- Да ну тебя, Митяй!
- Ну, ладно, ладно. Смотри. Значит, сначала слюнишь палец. Не бойся, хорошенько слюни. Да не на правой – на левой руке. Теперь мокрым – чуть только дотронулся – готово, талончик и прилип. Вот так! А ты уже другой палец – теперь вот на правой руке – успел обмакнуть в клей. Да не надо так сильно – чуть-чуть, и ладно. Дальше – вот этот талончик, что у тебя прилип к пальцу, ты легонько мазнул клеем и скорей его – на бумажку. Уложил куда надо и прижал хорошенько. Чем прижал? Ага, правильно, здесь без правой руки не обойтись, а там – клей. Делаем просто: раз – и облизал! Да не кривись – это же настоящая мука. Ее Капитолина Николаевна чистым кипяточком заварила – и все. Если бы еще малость подсолить! Но нельзя, к сожалению...
– Ага, нельзя, – вставляет Никита, – а то весь клей слопаем в момент.
– Так что видишь, профессор, все очень даже просто, – заключает Митяй, – работают обе руки и рот. Усвоил? Ну, действуй!
Талончики крошечные – всего-то с почтовую марку. Это пока один только ряд наклеишь, десяток талончиков – вон сколько времени ушло. На каждом листе таких рядов – двадцать. А листов – целая пачка. Талончиков возле каждого – ворох. Это же точно – до утра тут сидеть! Ну вот – еще один лист готов. Это который уже? Со счету сбился. Да какая разница – все равно ведь, пока все не наклеим – не уйдем...
– Все, не могу больше! – неожиданно говорит Митяй. – В горле саднит. Михе – дак хлеб, а мне, пожалте – соль! Не могу. Ей-богу, у меня от нее даже глаза ест.
– Давай поменяемся! – с готовностью соглашается Михась. – Мне все равно. Надо было сразу сказать.
Они размениваются талонами и продолжают работу.
– А у меня – жиры! – счастливым голосом произносит Никита. – Тут, поди, их целая тонна! – он блаженно погружает обе руки в ворох талончиков с таким восторгом, будто – в бочку с настоящим, сливочным маслом, вкус которого он, кстати, совсем забыл. Потом подносит руки к лицу, внимательно оглядывает и даже обнюхивает их, и, кажется, удивляется, не обнаружив на них ни самой малой крупицы масла.
Тогда он берет в руки талончик и долго вглядывается в маленький, невзрачный, бледно-желтый клочок бумаги, стараясь постичь его неведомую силу. Как, почему эти лежащие сейчас здесь бумажные клочочки обрели такую неодолимую силу? Ведь они могут дать все: хлеб, масло, сахар, соль – все! Да разве, не будь их в кулаке, можно было бы выстоять очередь на улице в мороз?! Каждый из этих талончиков – это уже не бумажка. Это пайка хлеба. Стакан сахара. Пласт масла. Кусок мяса. Выходит, это какие же богатства уместились сейчас на этом столе! И вот уже нет перед Никитой вороха талончиков. И перед его друзьями – тоже. Сидящий напротив Митяй закрыт высокой – до самого потолка стеной, сложенной из черных хлебных буханок с острыми ребрами и потрескавшимися корками. Миху совсем не видно из-за горы мешков – то ли с солью, то ли с сахаром... нет, нет, конечно же, с сахаром. А сам Никита сидит за штабелем новеньких желтых бочек, одуряюще пахнущих маслом...
- Эй, Ника, рано еще спать! Еще клеить да клеить!
- Да ничо я не сплю – так просто. Не верю я, будто до войны совсем не было карточек.
- Не было, не было! – уверяет Капочка. – Я-то продавец, мне ли не знать. Клянусь вам – не было этих чертовых карточек! И после войны их, проклятых, не будет. Ешь сколько хочешь!
- Нет, без карточек нельзя! – твердо говорит Никита.– Без карточек сразу все съедят. Если «сколько хочешь», – это значит... это значит – ужас сколько!
- И пусть себе на здоровье едят! – радуется Капочка. – Всего же полно будет.
- Нет, столько, чтобы всем «сколько хочешь», – все равно не будет! – стоит на своем Никита. – Я вот честно говорю – буду тогда в магазин с мешком бегать бесперечь. Принесу домой, вывалю – и опять в магазин. Чтобы перво-наперво Борьку с Женькой накормить досыта.
- Да сколько же ребятишкам надо-то, что уж мешками таскать им будешь?
- Ха, вы не знаете наших короедов. Да они же хоть сколько слопают.
- А сам-то ты? – интересуется Капочка.
- Да чо про меня говорить? Если чо останется от короедов, – все доем! Да только вряд ли от них останется-то!
- Ну, слава богу, все! – наконец возвещает Капочка, – кончили! Сейчас я вас кормить буду – честно заработали.
Она ставит на освободившийся стол свой коричневый портфельчик, из которого выкладывала талончики. На дне этого портфельчика и есть то, ради чего они сегодня сидели тут целый вечер. Там, на дне портфеля – их заработок. Хлебные крошки, которые Капочка весь день тщательно сметала с прилавка, по щепотке кидала в портфель, берегла, копила, потом бережно несла под ворохом разноцветных мятых талончиков, отстриженных ею за день от сотен продовольственных карточек.
Крошки эти – всегдашняя плата наклейщикам. К ним положен еще горячий чай с сахарином.
И сегодня, как обычно, хозяйка суетится, ставит на край стола медный чайник с кипятком, флакончик с сахарином, берет в руки зеленую маленькую кружку – мерку, чтобы справедливо, поровну разделить между сегодняшними своими помощниками их заработок. Однако мальчишки неожиданно вдруг начинают протестовать.
– Нет, нет, не делите!
– Мы с собой возьмем, Капитолина Николаевна!
– Сыты, выходит? Нет, это что-то надумали! Надумали, не иначе. Ну, чай-то хоть выпейте.
Мальчишки торопливо пьют горячий приторно-сладкий кипяток. А Капочка, между тем, все пытается их уговорить:
– Ну хоть по щепотке возьмите!
Но они мотают головами, скорее допивают чай, стараясь не смотреть на портфельчик посередине стола.
– Так делить или вместе завернуть? – спрашивает Капочка.
– Вместе, вместе!
Она ловко сворачивает кулек из обрывка оберточной бумаги, высыпает туда все крошки и, подумав, отдает их Митяю, помня, должно быть, кто сегодня вел с ней переговоры.
- Ой, надумали чего-то вы, однако! – с сомнением качает головой Капочка, но тут же себя и обрывает. – Ну, ладно, как хотите. А поработали хорошо, ничего не скажешь. Так что спасибочки!
- И вам спасибо, Капитолина Николаевна!
- Спасибо, что нас позвали, а не Петюню!
- Может, еще понадобится, так мы – пожалуйста!
- Да я ведь редко талоны себе беру. Все Симке свою очередь уступаю. Я – одна, и так обойдусь. А ей-то с ее оравой крошки эти, что ни говори, – подмога. Это уж, когда она почему-то не может, – только тогда. Так что сильно вас не обнадеживаю. Но, коль увидите, что портфельчик этот тащу, приходите, я не против. Может, даже и завтра. Симкина мелкота чем-то поотравилась. Встанут ли кзавтрашнему– не знаю. Так что вы глядите!
В баньке по-вечернему сумеречно. Крохотное оконце, хоть и тщательно промытое Анкой, света с улицы почти не пропускает. Жидкий огонь не разгоняет темноты, лишь изредка лениво отмахивает ее в угол, но она тут же упрямо наплывает опять.
После улицы здесь кажется совсем темно, и в первую минуту мальчишки стоят у дверей, приглядываясь. Потом Никита осторожно ставит ведро на пол, а Михась и Митяй, стараясь не греметь, складывают у печи принесенные поленья.
- А вот и мои ангелы-хранители! – голос с полка – тихий, надтреснутый. – Добрый вам день!
- Здравствуйте! – вразнобой отвечают мальчишки. В полутьме они и не заметили, что впервые за все это время Сурен не лежит, а сидит. – Здравствуйте! Мы вот печку хотели растопить, а она уже топится.
- Это девочка ваша прибегала. Аннушка.
- Уже успела!
- Да, скорая такая. Раз-два и все сделала... – старик трудно перевел дыхание. – Значит, ребятки, это вы все хлопотали возле меня? Я как-то плохо помню эти дни. Кажется, мне было совсем худо?
- Да, плохо.
- Прямо совсем плохо!
- А вы, значит, спасали меня?
- Да что мы! Это Нина Петровна – врач. Она – да: осматривала вас, рецепты выписывала, уколы ставила. А мы-то что?
- Мы только печку топили, да сидели здесь по очереди, да лекарства вам давали.
- Еще кормить пытались. Но вы же почти ничего не ели...
- А вот сегодня я бы поел.
- Ой, дак мы это... Мы – сейчас...
- Нет, нет, не беспокойтесь. Аннушка сейчас что-нибудь принесет.
И, будто ждавшая за дверью, когда произнесут ее имя, в баньку боком, непривычно медленно входит Анка, бережно прижимая к груди завернутую в полотенце кастрюльку. Осторожно пристроив кастрюльку на каменку, она напускается на мальчишек:
– Расселись, голубчики, посиживают! А каменка-то заглохла!
Ой, и правда! Они же забыли дров подбросить, огонь и погас.
– А ты не кричи! Сейчас снова растопим, долго, что ли!
Митяй принимается за свое любимое дело. Обломком кочерги он ловко сгребает горкой несколько еще еле дышащих угольков. Сверху укладывает шалашиком сухие щепочки и начинает упрямо раздувать уснувший огонь. Тот долго упрямится, никак не хочет пробуждаться, но в конце концов все же сдается и прорастает вверх тонким зыбким голубым ростком. Слабый этот росточек быстро крепнет, разрастаясь и вширь и ввысь. И скоро печь снова весело поет, часто потрескивая.
Анка одной рукой крепко придерживает кастрюльку. В другой руке у нее ложка, которой она осторожно помешивает то, что принесла.
– Мама говорит, что вам сейчас можно только жиденькое. Это вот – супчик, сестренкам я варила. Только его тут немножко.
– Супчик – это прекрасно. И что немножко – тоже хорошо, много мне и не надо. Спасибо тебе, милая! И приоткрой-ка дверцу у печки, чтоб посветлей стало. По голосам вас различаю, а лиц не вижу.
Слабый мерцающий свет заполняет баньку. Сурен вглядывается в лица ребят.
– Ну, это – Никита, мой первый знакомый в вашем городе. Здорова ли бабушка твоя, Ульяна Афанасьевна? Поклон ей от меня передай...
Сурен тяжело дышит и на время замолкает. Кое-как отдышавшись, продолжает знакомство:
– Так, а этот молодой человек рядом?
– Это – Митяй, – подсказывает Никита, – Митяй Гринько.
- Митяй – это Дмитрий, да? – уточняет Сурен, – Митя или Дима?
- Вообще-то да. Только меня все Митяем зовут. Мне так больше нравится, – меня так отец всегда звал.
- Так, так, – кивает Сурен. – Ну, а это тот, кого вы называете Михой. Миха – это, наверное, Миша, Михаил, так?
- Нет, не Михаил, а Михась. Это польское имя. И фамилия тоже – Оранский.
- У него дед – поляк, тоже Михась Оранский, – встревает Анка. – Видный революционер. У нас в Киеве даже его фотография есть в музее. Миху в честь деда назвали!
- А вы, значит... – начинает Сурен, однако снова будто захлебывается воздухом и надолго замолкает.
- А вы, значит, все из Киева? – наконец заканчивает он свой вопрос.
- У нас только Никита – здешний. А мы все – с Украины.
- Эвакуированные?
- Да нет. У нас же отцы все – военные. Их полк сюда перевели. В мае мы приехали, а в июне война началась. Они – на фронт, а мы тут остались...
- Ой, супчик уже согрелся! – спохватывается Анка и ставит кастрюльку перед Суреном на полок. – Он жиденький совсем. Но у нас ведь хлеб есть! – гордо возвещает она и подает Сурену бумажный сверток.
Дрожащей рукой старик разворачивает кулек, удивленно рассматривает, близко поднося к глазам, нюхает и вопросительно смотрит на ребят:
– Почему-то одни крошки. Настоящие, хлебные. Но – крошки...
– Да, это так...
- Ну, просто...
- Это мы...
- Ладно, если секрет – не допытываюсь. – Сурен отодвигается, освобождая место рядом с собой, и кладет кулек с крошками. – Усаживайтесь, друзья, есть будем. Всем хватит!
- Что вы, дедушка Сурен! Мы же сытые! – поспешно заверяет Анка, невольно сглатывая слюну. А мальчишки как по команде отворачиваются от неодолимо притягивающего к себе кулька.
- Значит, не хотите со мной, стариком, – обидчиво говорит Сурен. – Ну и я не буду! – Он отодвигает кулек и кладет ложку на крышку кастрюльки.
Анка испуганно смотрит на старика:
– Вам же нельзя больше голодом... Нельзя...
Беспомощно оглядываясь, она разворачивает кулек и робко берет щепотку крошек. Следом за ней помаленьку берут и мальчишки. И только после них к кульку тянется темная морщинистая рука Сурена. Захватив щепотку крошек, он бережно несет их ко рту, аккуратно высыпает туда, следя, чтобы ни одна не упала мимо. Потом берется за ложку. В баньке воцаряется блаженная тишина.
Никто крошки не жует. Их тихонько сосут, как самое большое лакомство в мире, стараясь продлить удовольствие как можно дольше. Наверное, вот так, прижимая языком к нёбу, когда-то, до войны, сосали ребятишки конфеты. Впрочем, вряд ли самые лучшие из тех довоенных конфет могли бы сравниться по вкусу с этим лакомством – черными, слипшимися, уже немного подсохшими хлебными крошками.
Дрова в каменке разгорелись в полную силу. И тепло их щедро заполняет баньку.
Дата добавления: 2015-10-24; просмотров: 47 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая страница | | | следующая страница ==> |
| ПИСЬМО ОТ МАМЫ | | | ЭВАКУИРОВАННЫЕ |