Зима залютовала

Зима подкралась незаметно ласковым пушистым котен­ком. Дыханием студеным поначалу не обжигала. Зато щед­ро сыпала и сыпала мягким снежком. Зимний этот белый наряд быстро преображал городок.

И вот плотно укрытый снегом крутой берег протоки – и не берег уже, а гора. Она неодолимо притягивает к себе ре­бятню и скоро становится самым людным и шумным мес­том во всем городке.

Малышня копошится у подножия снежной горы, не ре­шаясь подняться повыше. Зато те, что постарше, норовят скатиться с самой вершины. На Партизанской санок не густо – ведь не самая необходимая вещь, чтобы семье воен­ного с собой всюду возить. И чтобы в войну ею обзаводить­ся– тем более. Потому ребятня чаще обходится какой-ни­будь дощечкой. Сел на нее поудобнее или улегся животом, оттолкнулся – и поехал, и полетел!

Давно ли Анка тоже не упускала случая, чтобы прока­титься с горки. А сегодня, прибежав на протоку по воду, лишь снисходительно поглядывает на тех, кто катается: что с них возьмешь – малышня!

А чего это вдруг такой переполох на горке? Куда это помчались все? Да это же Никита по воду приехал. Вот у него сани так сани! Настоящие, сибирские, хозяйственные: приземистые, широкие, на вид неуклюжие. Красоты в них, конечно, мало, зато вместительные, прочные. Сразу ви­дать – не для забавы вещь – для работы. В них хорошо дрова, воду, солому возить. Однако ребятня в округе Ники­тины сани обожает: большие – всех желающих вмещают. И хозяин у них сговорчивый.

- Ой, Никита, не спеши, а! Погоди меня.

- Никита, Никита, скати меня с горки!

- Меня тоже!

- И меня!

Подскочившие мальчишки помогают Никите снять боч­ку и начинают скалывать толстую корку льда, которым са­ни обросли во всех сторон.

- Ну, отсюда?

- Не, айда повыше!

- А не чебултыхнемся?

- Ну и чебултыхнемся – подумаешь!

- Эй, Анка, а ты чо не садишься? Давай прокачу!

- Ну вот еще! Маленькая, что ли!

- Боишься, да?

- Сам ты боишься. Давай хоть с самой вершины!

- Ну давай!

Они падают в неуклюжие Никитины сани. Отталкива­ются как следует – и... Э-эх! Только круговерть перед гла­зами да в ушах – тонкий свист рассекаемого воздуха. Дух захватывает от страха и восторга. В себя приходишь толь­ко внизу, уже на середине реки, куда вынесли резвые сани...

Коньки – совсем другое дело. Тут одной смелости ма­ло – здесь еще и умение требуется. Настоящих, фабричной работы коньков на Партизанской, можно сказать, нет, все больше – самодельные. Мишкины сверкающие «снегурки» с загнутыми носами можно считать общими – друзья мо­гут брать их в любое время. Но на коньках кататься в оди­ночку неинтересно. Тут весь смак, чтобы мчаться напере­гонки.

- Айда с горы!

- Айда! На скорость?

- Не, на дальность!

- Давай!

Желающие выстраиваются в ряд. Коньки, как на под­бор, у всех самодельные – полоски жести, у кого тонким ремешком, у кого просто веревкой прикрученные к пимам – тоже как на подбор подшитым. Торопливо проверяют креп­ления, спешно крутят палочки, наматывая на них и без то­го туго-натуго затянутые завязки. В судьях недостатка нет.

– Разбег – от валуна. До черты. Дальше – ни шагу, только внакат. Остановился – и стоять. Придем – смерим.

– Так, готовьсь! П-шел!!!

И – понеслись! И – полетели. Сначала – бегом, бегом, стараясь разогнаться как можно сильнее, набрать скорости. А там, где, кажется, берег отвесно падает в реку и начина­ется бездна, – успеть пригнуться пониже, напружинить но­ги до боли и сдержать готовое выпрыгнуть сердце. Спуск так крут, что кажется, будто коньки не касаются земли и ты летишь прямо по воздуху. Но вот тело тяжелеет, ноги все ощутимей чуют почву, сердце потихоньку унимается. Все – крутой спуск кончился, ты уже скользишь по реке. Тут важно не затормозить прежде времени, не потерять скорость, проехать как можно дальше. Вот уже ты почти остановился. Почти, но не совсем. Ну, еще немножко! Ну, еще хоть малую малость, хоть сантиметрик! Ногой шевель­нуть и не думай – вон сколько глаз за тобою следят. Чуть только заметят – все, не засчитают твой спуск.

– Ну, пошли на проруби!

– Ну да, сегодня же воскресенье – вишь, как людно. Сразу матери донесут. Лучше в другой раз.

«Идти на проруби» – это демонстрировать свою сме­лость и ловкость. Прорубями бабы прямо весь лед проды­рявили – то воду брать, то белье полоскать. Надо выбрать место, где их особенно густо, потом наметить путь мимо них позапутаннее. А потом все очень просто – нужно на полной скорости пройти этот путь, да как можно ближе к прору­бям. Бывает, что самые отчаянные с разбегу через прорубь прыгают. Тут надо зорко следить, не только чтобы в про­рубь не угодить, но и чтобы не увидел кто из знакомых. До­несут матери – не сдобровать смельчаку. Хуже горькой редьки матерям эта забава. И все одно вспоминают – Вень­ку Богдана. В прошлую зиму угодил Венька в прорубь – и все, с концом. Только по весне выловили его да-алеко от дома. А уж он был ловкий прыгун, отчаянный. После этого матери готовы на реку совсем не пускать. И не докажешь им, что Венька-то подслеповатый был, потому и не заметил подмерзшую за ночь да припорошенную снежком прорубь. Нет, матери и слушать ничего не хотят – не ходите на реку, не катайтесь с горы – и все тут! А от запретов этих – еще притягательнее река, еще дороже крутая снежная гора...

Ненадолго же, однако, хватило кротости у зимы. Скоро ласковый пушистый котенок выпустил звериные когти и оскалил хищные клыки. Зима залютовала. Морозы ухнули за сорок и никак не отпускают. Даже у местных, привык­ших к здешним холодам, на улице дыхание перехватывает. Партизанская же совсем сникла. А про эвакуированных и говорить нечего – жестокая зима кажется им концом све­та. Одежды-то у них – только то, чем поделилась с ними приютившая их улица.

Впрочем, одежонкой здесь мало кто может похвалиться. Малыши, закутанные в разное тряпье, катят по улице, как колобки. И старшие их браться и сестры сразу стали не­уклюжими, неповоротливыми. Из довоенных своих пальто они повырастали, а новые сейчас не больно-то справишь. Вот и приспосабливают себе что можно из старой родитель­ской одежки. Мальчишек, да нередко и девчонок, с Парти­занской везде можно узнать по защитного цвета армейским стеганкам. Отслужившие свое в походах и на стрельбах отцам, они безотказно служат теперь их подросшим детям. Подросшим, но не выросшим. Отцовы стеганки им еще ве­лики, балахонисто топорщатся на острых узких плечиках, на тощих мальчишечьих фигурках, и их приходится под­поясывать.

Сильно выручают стеганые штаны – изобретение воен­ных лет. Сшиты они по нехитрой выкройке: штанины – чуть ниже колен, чтобы не мешали носить валенки, держатся на завязках. Ходить в них неудобно, да и красоты – одно уродство. Зато – тепло.

Валенки сплошь у всех подшитые с войлочными запла­тами на задниках и с кожаными – на носках.

Труднее всего сыскать что-нибудь на голову. Девчонкам что – накрути тряпицу потеплее – и ладно. А вот мальчиш­кам – прямо беда. Ведь даже малышня не желает в плат­ках ходить – подавай им шапки. А где их взять? И матери мастерят им самодельные ушанки. Выходят те на диво не­лепыми да страшными. И если бы не красноармейские звез­дочки на отворотах-козырьках, их, наверное, никто бы и не надел. Немногие счастливцы донашивают старые отцовские ушанки.

Чем дальше, тем сильнее лютует зима. Прямо будто с цепи сорвалась. Извести всех решила, что ли? Уж и так полно обмороженных – у кого уши припекло, у кого щеки. В домах – холодина, не натопишься. Картошка мерзнуть начала, даже у кого и подпол хороший, где сроду не мерз­ла. Скотина, и без того редкая да чахлая, совсем захирела.

Анка кур из землянушки в дом переселила. В кухне дя­дя Митя с Анкиной помощью им клетушку сколотил. Так теперь новая забота – сестренок от этой клетки не ото­гнать – все норовят ручонки туда просунуть да курицу схватить, поиграть. А тем, бедным, совсем не до игр: и так еле дышат, пообморозились. Петуха Анке жаль – гребень у того почернел, на лапах вместо пальцев – коротенькие култышки.

Корову они с дядей Митей перегнали в освободившуюся землянушку. И стоит теперь та, бедная, дни и ночи в кро­мешной тьме. Анка приходит сюда с керосиновой лампой и видит тогда Зорькины грустные укоризненные глаза. Мо­лока теперь Зорька дает совсем мало – только-только сест­ренок напоить, да и то не вдосталь.

Самос ужасное – стоять в очередях. Здесь простужают­ся и обмораживаются особенно часто. Когда бежишь по де­лу, мороз вроде отскакивает от тебя, задевая только слег­ка. Но как стал в эту проклятую очередь, – так все, сцапал он тебя, впился, и никакая одежда ему нипочем, до косто­чек промораживает.

Особенно ненавистна очередь за керосином. В магазине хоть стоишь-стоишь, мерзнешь-мерзнешь, так после в дом еду несешь. А в этой чертовой керосиновой лавке простоишь полдня, промерзнешь насквозь, а принесешь домой бидон вонючий. Конечно, все понимают: без керосина никак нель­зя. И лампу им заправляют, и примус. И горло, когда забо­лит, им полощут. И вошь изводят, и от клопов – первей­шее средство. Понимать-то понимают, но от этого охоты стоять за керосином не прибывает. Оно, конечно, и за хле­бом стоять не теплее. Но все же как-то веселее.

...Объявили, что в воскресенье наконец-то будут отова­ривать карточки крупой и жиром. Мальчишки с Партизан­ской еще в субботу записались в очередь и Анку записали. Намалевали им химическим карандашом номера на руке, перекликали несколько раз, номера исправляли – того, кто не приходил на перекличку, из очереди вычеркивали.

В воскресенье мать подняла Никиту ни свет ни заря. До магазина они вместе дошли. Он в очереди остался, а она в госпиталь на дежурство пошла. Скоро Михась подошел. Ему-то мерзнуть не обязательно: его тетка без очереди умудряется карточки свои отоваривать. Но он взял карточ­ки дедушки Сурена и тоже в очередь стал.

Очередь от магазина – на два квартала. А мороз – око­ло сорока. Пока до двери дошли, насквозь промерзли. По одному греться бегали. Хорошо хоть очередь сегодня идет быстро, – видно, два продавца отпускают. К обеду они уже оказались у прилавка. Никита кошелку свою брезентовую раскрыл, мешочек под крупу достал и кусок старой клеенки, чтобы жиры завернуть. Хвать – а карточек-то нет! Он и сумку вытряхнул, и карманы вывернул, и в рукавицах на сто раз вышарил. Нет карточек – и все тут! Замерзшие ру­ки-ноги разом огнем взялись. Сердце же, напротив, смерз­лось в ледяной комок. Как только он там у прилавка не помер сразу – просто удивительно.

Выскочил Никита на улицу, побежал. Куда, зачем бе­жит – сам не знает. Потом опомнился маленько. Глянул – рядом сквер, сплошь снегом заметен. Побрел Никита пря­мо по сугробам. Наткнулся на занесенную скамейку, сел на нее и твердо решил замерзнуть. Домой ему никак нельзя. Ведь он же на месяц всех голодом оставил. И бабушку, без того уж иссохшую. И мать, до предела измученную. И ма­леньких Бориску с Женькой. При мысли о Женьке ему за­хотелось замерзнуть немедленно, в ту же секунду.

Долго сидел Никита. Пошел снег, его припорошил. Уже ни рук ни ног он не чует. И душа застыла – ни страха, ни обиды в ней нет. Одно только глупое равнодушие: «Ну и пусть!»...

Нашли его Митька с Михой. Они весь город избегали. Силком его домой притащили – а у него и сил нет сопро­тивляться. Мать еще с работы не пришла. А бабушка бед­ная, как узнала, что стряслось, с горя чуть не умерла.

– Ох, горюшко! Ох, наказание за грехи наши тяж­кие! – запричитала она. – Что же будет-то, господи?! Ведь пришибет тебя, Никитушка, мать, сразу пришибет. Вот го­ре-то, вот горе! Да не дрожи, касатик, не бойся! Не дам те­бя в обиду, родимый. Мне уж ничто не страшно, все на себя приму.

Как только вечером Ирина вошла в дом, бабушка заго­лосила:

– Обездолила я вас, старая дура, ограбила! Ведь поло­жил мальчонка карточки на стол, как греться приходил. А я смахнула их на пол, слепая карга, да замела, видать, и в печку сунула. Разорвать меня мало на часточки, прибить, как собаку поганую!..

Мать только глянула на бабку да на сына – сразу все поняла. Она даже не ругалась, не кричала, как обычно, только опустилась на лавку, обхватила голову руками, и тихонько заплакала. Никита не привык видеть мать вот такой – жалкой, растерянной, плачущей. Лучше бы на­кричала на него или бы ударила. А еще лучше, если бы за­мерз он сегодня в сквере...

Как жить они теперь будут? Ну, сам он не в счет – не сдохнет, а и сдохнет, так мало печали. Бабушка и так поч­ти не ест. Мать тоже как-нибудь перебьется – будет дое­дать в госпитале, что от раненых на тарелках остается. А ребятишки, Бориска с Женькой? Что с ними-то будет? Ну почему, почему, ему не дали сегодня замерзнуть?!

В ту же ночь поднялся у Никиты сильный жар, и он за­болел. Дней десять валялся в бреду. Потом еще долго при­ходил в себя. Потому и не знает, как они и выжили тогда. Мать, конечно же, всех вывезла на своих плечах. Работала без роздыха в две смены, а в выходные еще и белье госпи­тальное стирала...

С приходом стужи совсем сникла Минеихина избенка, приютившая эвакуированных. Зябко ссутулилась, припала к земле. Затянуло ледяными бельмами ее оконца – будто ослепла от слез.

Притихли, пригорюнились в избе цыганята. Подбитыми птенцами сидят вокруг печки, смотрят на мать в ожидании хоть какой-нибудь еды, а Юванна бестолково мечется из угла в угол, не зная, что делать, чем накормить своих сов­сем оголодавших скворчат.

Леонид с Серегой все же устроились на завод. Две их рабочие карточки – на десятерых. Остальные – иждивен­цы. После отоваривания цыганята оживают ненадолго. За несколько дней съедают все, а после снова сидят, нахох­лившись, у печки и смотрят туманными от голода глазами на мать в ожидании чуда. Но, если чудо иногда и приходит, то вовсе не от нее. Его приносит в сумке Анка с друзьями. Они теперь частенько ходят по домам, и Партизанская, са­ма вконец оголодавшая и отощавшая, делится с эвакуиро­ванными последним. Сурен, придумавший эти походы, сам отправляет цыганятам почти все, оставляя себе только малые крохи.

Сильно выручила эвакуированных Валентина Гринько – мать Митяя, которая работает на заводе вместе с Леони­дом и Серегой. Она-то и подняла на ноги женсовет и при­вела комиссию к Быстровым. Женсовет вырешил эвакуиро­ванным помощь – два мешка картошки.

Однако картофелехранилище не выдержало нынешних морозов, и картошка оказалась промороженной насквозь. Она гремела, как камень, и ее ссыпали в холодные сени, чтобы не оттаивала. Юванна попыталась ее варить. Но от приторно-сладкого, противного вязкого варева даже у ее ко всему привыкших цыганят вспучило животы.

Та же Валентина научила, что надо делать. Мороженую картошку, пока она не оттаяла, надо потереть на терке, по­солить и жарить, как оладьи. Когда-то, еще в далекой мир­ной жизни, их жарили на масле из немороженой, чищенной картошки, добавляя белую муку и яйца. И звались они тог­да драниками. Теперь же жарят их на вонючем рыбьем жире, иногда – наполовину с солидолом. И зовутся они нынче тошнотиками. Очень метко зовутся!

...Чем дальше в зиму, тем тише в Минеихиной избенке. Будто и не набита она до отказа ребятней. Цыганята сник­ли примороженными стебельками. На улицу они теперь почти не выходят. Чаще лежат рядком поперек кровати, прижавшись друг к другу и прикрыв глаза. Мать уговари­вает их побольше спать. Но и с закрытыми глазами, и во сне они видят одно – еду. Любую. Лишь бы можно было положить в рот и жевать, жевать...

Первой не выдержала и заболела Нинка. Та самая Нин­ка, которую недавно невозможно было ни удержать, ни изловить, которая умела проскользнуть в любую щель, – тa самая Нинка лежит теперь на сундуке, отворотясь к сте­не, с полузакрытыми глазами, и не оборачивается – даже на стук двери, когда кто-нибудь входит. Лежит она вторую неделю, и делается ей все хуже.

Михась как раз был у Быстровых, когда пришел к Нин­ке врач, – лысенький усохший старичок. Он велел раздеть больную, и Михась невольно ойкнул, когда глянул на нее. Отечные руки и ноги, такое же отекшее лицо, большой жи­вот и выпирающие наружу ребрышки.

– Ребенок истощен, – сказал врач Юванне. – К тому же – сильный авитаминоз. Прежде всего необходимо уси­ленное разнообразное питание, богатое белками и витами­нами, желательно парное молоко, свежие яйца. – Доктор говорил это, виновато опустив глаза.

Подняв их, он наткнулся взглядом на облепивших теп­лую печь маленьких цыганят – таких же голодных и ото­щавших, как и Нинка. Врач пробормотал что-то еще и по­спешно вышел.

Юванна посмотрела на закрывшуюся за доктором дверь, будто надеясь услышать из-за нее еще что-то, потом повер­нулась к Михе и почти равнодушно сказала:

– Видно, помрет у нас Ниночка-то...

Михась пришел от Быстровых больной. Бесцельно бро­дил по дому, а перед глазами – Нинка: ее налитые водой руки и ноги и выпирающие сквозь бледно-голубую кожу остренькие ребрышки. А в ушах все звучат слова Юванны: «Видно, помрет у нас Ниночка»...

И вдруг на Миху впервые в жизни накатывает настоя­щее бешенство. Он глядит на вещи, заполонившие их дом, и ему ужасно хочется сейчас же, сию минуту все разнести вдребезги, разорвать, измолоть в песок. Ближе всего ока­зывается любимая теткина чашка, – зеленая, с золотыми цветами. И Михась хватает ее со стола и изо всех сил бьет об пол. Чашка рассыпается на мелкие осколки. И сразу Михе становится легче. Словно разлетелось вдребезги то, что теснило, давило его внутри.

«Причем тут вещи? – думает он, сметая осколки к печ­ке, – вещи не виноваты. Это все тетка, тетка». Вот ей, тет­ке, и скажет он сегодня то, что думает про нее: «Ты спеку­лянтка, тетя Поля! Обыкновенная хитрая спекулянтка. Ты на чужом горе наживаешься. У тебя вон перин пуховых по две на каждой кровати да покрывал – не сосчитать, а Нинке укрыться нечем! Ты руки каждый вечер маслом ма­жешь, а Нинка и запаха его не знает! Ты...»

Много еще чего решил сказать Михась своей тетке. Только ничего не сказал, когда та пришла вечером домой. Не умеет он взрослым такое говорить.

– А я чашку твою разбил! – этими словами встречает он тетку с работы. И так говорит это Михась, что сразу вид­но: ему хочется, ему просто необходимо, чтобы тетка стала ругать его. Но она, поглядев на племянника, только взды­хает и молчит.

Тетка начинает стряпню. А Михась ловко – сам на се­бя дивится, как ловко, – таскает у нее из-под носа лепеш­ки. Он хватает их прямо горячими, улучив момент, когда тетка отворачивается, и, обжигаясь, сует под рубаху. Потом выходит в сени и складывает там на чистую плашку под опрокинутое ведро. Делает это он так проворно, так ловко, что тетка ничего не замечает.

На следующий день Михась еле дождался, когда тетка ушла на базар, и скорее – к Быстровым, с наворованными у тетки лепешками. Там он застает Анку – та принесла Нинке бутылку молока. А скоро и Никита прибежал с тре­мя завернутыми в тряпочку яйцами. «Сразу три яйца.– думает Михась. – Разве в их доме эти яйца лишние?! Разве не умяли бы их в момент вечно голодные Бориска с Жень­кой? А сам Никита? Он же после болезни совсем зеленый ходит».

Но знает Михась – Никита этих яиц дома не крал. Их ему мать с бабушкой дали, Нинке больной прислали. Это только он никогда ничего открыто принести не может. Во­ровать вот даже научился. И так вдруг ему горько да обидно делается, что слезы подкатывают к самому горлу и за­стят глаза. Чтобы никто их не заметил, он выскакивает на улицу и бежит домой. Благо тетки там сейчас нет, и можно наплакаться вдоволь, не сдерживаясь и не таясь.

Дата добавления: 2015-10-24