Эвакуированные

Заводской гудок прозвучал резко, требовательно. Анка вздрогнула от неожиданности и на мгновение оторвалась от своей работы. Она потуже затянула платок на голове, под самое горло застегнула старую материну жакетку, подула на свои красные, озябшие руки, пососала изъеденный известью палец и снова наклонилась над ведром. Некогда ей прохлаждаться. Вон гудок уж на вторую смену зовет, значит, смеркаться вот-вот станет, а у нее дел еще – невпроворот.

Она мельком оглядывает наполовину побеленный чис­тенький фундамент. Но видит и вторую его половину – облупившуюся, заляпанную недавними беспросветными осенними дождями. Так не оставишь – завтра же праздник. И Анка принимается еще быстрее махать тяжелой, набухшей от извести ковыльной кистью...

– Ганночка, доча! Ой, доча моя ридна! О це ж радость!

Мать стоит на крылечке в накинутом на плечи пиджачке, и Анка пугается:

– Ты чего это расхристанная вся? Застегнись быстро! Мало еще болеешь, что ли?!

– Та ничого, ничого! Я ж – тильки сказати. Яка велика радость! Наши Киев у фрицев забрали!

Кисть падает в ведро, обдав Анку веером белых брызг. Но она даже не замечает этого.

– Наши! Киев! Взяли! Сегодня?

– Та ни, ще учора. Та радио тильки что поведомляло... Валя, Валечка, ты чула, чула? О це ж радость!

Соседка, выскочившая из дому простоволосая, в легкой кофточке, бросается к Анкиной матери, обнимает ее, уговаривает:

– Ты не плачь, Маша, не плачь! Радость ведь. Не надо плакать. – И не замечает, что сама тоже плачет.

Бежит Анка по Партизанской, стучит во все окна подряд:

– Люди! Слышали? Наши Киев взяли! Наши Киев взя­ли! Эй вы!!!

Выскакивает за ворота взъерошенный Митяй:

- Стекла высадишь! Очумела, что ли?

- Очумела! – радостно соглашается Анка. – Очумела! А ты, глухня, чем уши-то залепил? Наши Киев взяли!

- Киев?! Взяли! Не врешь?

- Эх ты! Радио слушать надо!

Захлопали двери. Все, кто дома был, на улицу высыпа­ли. Обнимаются, плачут, смеются. Ожила Партизанская, загудела, загомонила мешаниной русских и украинских слов.

- Люди добри! Це – правда?

- Правда, правда! Только что сама слышала!

- Вот это подарок к праздничку!

– Дюже гарный подарунок. И точно – к Октябрьской!

– Э-эх! Побачить бы зараз наш Крещатик!

– Крещатик... Чи вин е – той Крещатик, чи его вже не-мае...

– Тьфу на тебя! Чого мелешь-то, чого ляпаешь язы­ком-то?!

– А може, там ни хатки вже немае – усё гады попа­лили...

– Дома можно отстроить, а вот людей... – голос осекся.

Да слово то невысказанное больно ударило каждого. И вот, не выдержав, кто-то всхлипнул тихонько. Кто-то сле­дом вскрикнул сдавленно. А кто-то заплакал в голос, не таясь и не сдерживаясь.

– Эй, бабоньки! Что-то не пойму я – то ли свадьба тут у вас, то ли поминки?

Они и не заметили, как подкатил и затормозил возле них уляпанный грязью, обшарпанный, с разбитой фарой грузовик. Совсем еще зеленый парнишка-шофер приоткрыл дверцу кабины, смотрит удивленно.

– Нет, ей-богу, ничего не пойму, и смеются, и плачут. Так что тут у вас – горе или радость?

– Радость, мил человек, радость! Наши ж Кыив узяли!

- Да? Это хорошо! Значит, время и ему пришло. Сей­час ведь, почитай, каждый день какой-нибудь город берут...

- Та це ж не який-нибудь, а Кыив. Це ж – самый гар­ный город!

- Постой, бабоньки! Да вы тут, никак, все хохлушки, а? Эвакуированные, что ли?

- 3 Украины мы. Тильки не эвакуированные. З воин­ской частью приихалы. Как раз перед войной.

- Тогда понятно, откуда у нас в Сибири хохляндия вдруг взялась. А ревете-то чего?

- Ой, добра людына, там же уси наши родичи. Под нимцем поганым булы. Кто ж его знае – чи живы воны, чи вже и немае?

- Отставить слезы! – шофер выпрыгивает из каби­ны.– Отставить! Пореветь, бабы, и после успеете. А сей­час – дело есть. Гостей я вам привез. Так что – принимай­те!.. Эй, вылезай – станция Березай! – весело кричит он,
обернувшись в сторону своего грузовика. – Все, граждан­ка, приехали, – говорит, открывая дверцу кабины, и в го­лосе его появляется явная неуверенность.

С его помощью из кабины выбирается на землю женщи­на с ребенком на руках.

- Ну вот, значится, с приеханьем вас! – шофер гово­рит нарочито весело. – Ну, а вы, гражданочки, чего при­молкли?– обращается он к собравшимся. – Почему гостей не приветствуете?

- Здравствуйте.

- Добри дэнь.

Приехавшая, мельком глянув на собравшихся, молча дернула головой, то ли отвечая на приветствия, то ли прос­то поправляя шляпку.

Все вопросительно смотрят на шофера: это еще что за чудо-юдо он им привез?

Высокая, костлявая, с колючим взглядом и тонким острым носом, женщина похожа на высохшую елку с обломанными ветками. А одета-то, одета! Длинный шелковый халат – по ярко-голубому полю – ослепительно-желтые павлины с радужными хвостами-веерами. На плечах топор­щится короткая расклешенная меховая жакетка. Тонкие ноги, обернутые грязным разноцветным тряпьем, всунуты в некогда лакированные, видимо, бежевые туфли-лодочки с отломленными каблуками. На голове – ядовито-малиновая, замысловатого фасона шляпка с остатками розового пера сбоку.

Все ждут разъяснений от шофера, но тому – не до них. Он стучит по борту своего грузовика:

– Эй, кому говорят – приехали! А ну, вылазь побыст­рей. Вишь, темнеет, а мне еще на станцию пилить. Так что поторапливайся, братва!

Брезент в кузове зашевелился, и из-под него начала вы­бираться «братва» – разнокалиберная, но явно одного по­кроя и общей масти: все одинаково тощие, смуглокожие, черноглазые, остроносые. Угольные глаза мигом обшарили округу и настороженно уставились на собравшихся.

– Ну, смелей, смелей! – снова кричит шофер. – Сказа­но – приехали! Прыгай по одному – принимать буду.

– Не надо – мы сами!

Первым из кузова кособоко спрыгивает долговязый, хлипкий на вид парнишка лет пятнадцати. Затекшие за до­рогу ноги плохо его слушаются, он чуть не падает, но успе­вает ухватиться за колесо. С его головы слетает старенькая военная фуражка, и из-под нее вырывается на волю на­стоящая грива длинных густых волос. Смоляные пряди крутыми спиралями вздымаются над головой. «Кудря­вый», – сразу окрестила его про себя Анка. Парень спешно поднимает упавшую фуражку и прячет под ней свою буй­ную шевелюру.

– Все, Серега, давай! – хрипло командует он кому-то наверх, и другой мальчишка, видать, чуть помладше этого, начинает подавать из кузова кудрявому ребятишек. Снача­ла малышню. Те, что постарше, пытаются слезть сами. Но кудрявый зорко следит за ними, каждому помогает. «Сколь­ко их? – удивляется Анка. – Два... четыре... шесть...»

Ну, кажется, все. Вот они – стоят, тесно прижавшись друг к другу. Малыши – сзади. Старшие их собою загора­живают. Самый маленький на руках у приехавшей – про­сыпается, начинает плакать.

– Не надо, Семочка, не надо! Не надо, Семочка, не на­до! – как заведенная, повторяет мать. Она стаскивает с себя шляпу, сует ее в руки ребенку, и тот сразу умолкает, вцепившись в огрызок розового пера. Видать, игрушка эта ему хорошо знакома.

Женщина машинально поправляет совсем коротенькие, бледно-желтые, свалявшиеся под шляпкой волосики. Сей­час она напоминает смятый одуванчик на тонком длинном стебле.

- Ну, братва, чего носы повесили? – весельчак-шофер что-то медлит с отъездом. – Али карета моя пришлась не по нраву? Али – встреча не по душе? А вы, граждане встре­чающие, не стесняйтесь – принимайте, значит, землячков!

- Тож с Украины?!

- Почему это вдруг с Украины-то? – обижается при­ехавшая. – Смоляне мы. Эвакуированные.

- Эвакуированные?! Это теперь-то?

- Да бог с тобой, милка! Немчуру назад ведь гонят. Киев вон освободили.

- А Смоленск твой уже с месяц как снова наш. Никак, путаешь ты что-то.

- Это откуда же сейчас эвакуируют-то?

- Ничего я не путаю! Нас еще в сорок первом эвакуи­ровали, в июле.

- Ну, а сейчас-то, слава богу, уж сорок третий кончает­ся. Два года, что ли, ехали?

– Даже, выходит, побольше двух лет. Так уж получи­лось. То Семочка вот родился, – приехавшая кивает на ре­бенка, что держит в руках, – то няня умерла, то я тифом заболела – тоже чуть не умерла. А после год почти детей по разным приютам собирала. Ну, воти...

- А дети-то это – чьи же?

- Мои дети, чьи же еще? – женщина начинает сер­диться.

- Все, что ли?

- Все мои – девять! – в голосе приехавшей слышится гордость. – Девять!

- И уси – хлопчики? Дивчинок немае?

- Почему это вдруг одни мальчики? А Ниночка, по-ва­шему, не девочка, что ли?

Женщина кивает на кого-то из своей ребятни. Однако понять, кто из этих малышей и есть эта самая Ниночка, не­возможно. Все – на одно лицо, одинаково грязные и обор­ванные.

- А точно – твои дети? – сомневается кто-то. – Об­личьем-то больно уж не в тебя – прям цыганята какие-то.

- Они цыганята и есть! – охотно соглашается женщи­на. – Все – в отца. А он у нас – настоящий цыган! – И она гордо тряхнула своими жиденькими белесыми кудельками, будто откинула со лба буйный цыганский чуб.

- И где же он есть, этот твой цыган?

- Как это – «где»? Где сейчас настоящие мужчины? На фронте, конечно. Воюет. Он же у нас... – приехавшая умолкает, и, выдержав многозначительную паузу, торже­ственно объявляет: – Он же у нас – полковник! – она по­бедно оглядывает собравшихся, словно полковник – это она сама.

Анке даже кажется, что приехавшая сразу становится выше.

Ребенок на руках у нее снова начинает хныкать. И сразу огонь в ее ярко-синих, под цвет халата, глазах гаснет, она становится прежней – похожей на поникший, помятый одуванчик.

– Сейчас, Семочка, сейчас! – начинает уговаривать она ребенка. Однако ни малейшей уверенности в ее голосе не слышится. – Сейчас...

– Ну, и куда ж ты теперь с такой оравой-то? – допы­тываются женщины.

Приехавшая растерянно пожимает плечами.

- Аи, бидны диты, бидны! – громко вздыхает кто-то из женщин. И этот вздох почему-то окончательно выводит приехавшую из себя.

- Не бедные они! Не бедные! – кричит она. – Это – дети полковника Быстрова! Запомните – у них все есть! У нас в Смоленске – квартира четырехкомнатная! С паркетом! Кухня – с кафелем! На полу – ковры! А вы...

- Мама, мама! Не надо! Перестань, мама! – к при­ехавшей бросается старший из детей – «Кудрявый», как назвала его Анка. – Успокойся! Не надо! Ну не надо!

- Они думают – мы нищие! – кричит его мать. – Не бойтесь – у вас просить не будем! Ничего не попросим! Не надо нам вашего! Мы сами! Сами! Семья полковника Быст­рова никогда...

Ребенок у нее на руках начинает истошно кричать. И его крик приводит в себя мать.

– Ладно, Семочка, все, не буду, не буду! – тихо гово­рит она орущему клетчатому свертку. – Все, все, хватит! Не надо, милый!

– Ну, гражданочки, так кто пустит на квартиру наших гостей? – спрашивает шофер. Спрашивает, впрочем, безо всякой надежды на успех. – Вишь, какой я вам народ при­вез веселый, с ним не заскучаешь, – кисло улыбается па­рень. – Итак, к кому определяем на квартиру семью пол­ковника Быстрова?

– Давай – ко мне! – торопливо, боясь, что кто-нибудь ее опередит, кричит запыхавшаяся Минеиха. Она только что подошла, не успела ничего еще толком понять, только увидела приехавших да услышала, что это полковничья семья. – Давай постояльцев – ко мне! Я своих-то только что проводила. Изба теперь – свободнешенька. Чего тут думать долго? Айда ко мне!

- Да ты, Минеевна, глянь-ка сперва, сколько тут их.

- А сколь?

- Да всех – ровнешенько десяток выходит!

- Десяток?! – Минеиха на мгновение приостановилась, но тут же засеменила к приехавшим. Подойдя вплотную, внимательно оглядела каждого, потом, отступя на шаг, по­шевелила губами, словно что-то подсчитывала, и, наконец, сказала: – А, ничего – разместются как-нибудь.

Решив для себя этот вопрос, бабка подошла к шоферу:

– Кто такие?

– Хорошие люди! – поспешно отвечает шофер. – Эва­куированные. Семья полковника. Бери, бабушка, век потом меня благодарить будешь!

Последние слова, кажется, окончательно убеждают Минеиху.

– А чо тут долго думать-то? Аида ко мне!

– Минеевна, да где ты их поместишь в своей халу­пе-то?

– А ты, девка, не страдай за чужое-то! Мы ужо сами как-нибудь разберемся, без тебя!

И бабка, уже по-свойски ухватив за руки двух цыганят, что поближе, поспешно семенит – теперь уже в сторону своей избы. Эвакуированная покорно идет за ней. Следом тащится вся ее ребятня...

- Ишь, яка важна цаца!

- Дюже сэрдыта!

- Ну, так – жинка полковника!

- Во Минеиха потягае з них!

- Да уж эта жадюга не прогадает!

– Прогадала ваша бабка. Ой, как прогадала! – устало говорит весельчак-шофер. Сейчас на его лице нет даже те­ни улыбки. – Ничегошеньки она с них не возьмет. Потому что взять нечего. Видели, с чем они явились? Ни узелка, ни вещички. Она, эта полковничиха, ведь не врет, что два с лишним года до Сибири добиралась. С такой-то оравой, са­ми понимаете, не шибко-то разбогатеешь. А тут еще в поез­де обокрали их. В чем спали да чем укрывались – только и осталось. Это уж на станции добрые люди мало-мальски их приодели. А то ведь вообще вышли из вагона – кто голый, кто босой.

- О, боже ж мий!

- Погоди, бабоньки, охать-то! Самое веселое еще впе­реди. Вещи-то вещами. Но ведь у этой раззявы и сумочку сперли. Все – до последней копейки, до единого докумен­тика.

- Ой, лишенько, лишенько!

- Да, говорю вам, бабы, повремените вы с аханьем своим! – снова одергивает женщин шофер.– И это не все. Главное, что цыган-то этот, который будто бы полковник, то ли он есть, то ли и нет его вовсе.

– Ой, как это?

– Да вот так. Эта ворона и мужика своего проворонила. Еще в самом начале войны потерять умудрилась. Ни части, ни полевой почты – ничего не знает. А он-то ее, если и искал, то тут, в Сибири, – знал, что сюда эвакуировали. А их, вишь, мотало черт-те где... Так что, на сегодня у этой полковничихи – ни-че-го! Только и богатства – табор цы­ганят. Ну, теперь, бабоньки, кажись, все. Можете ахать.

Но все молчат, будто онемели.

– Как же они жить-то будут? – наконец произносит кто-то.

– Как? – усмехается шофер, к которому опять вернулась его веселость. – Как? А вы-то на что? Вот вы и будете помогать. Они теперь ваши соседи!

Сказал это весельчак-парень и укатил. А они остались, не подозревая, насколько его слова окажутся пророческими.

Вы видели? Ишь ты... Скажи, пожалуйста!.. – Обыч­но речистая Анка даже слова растеряла от возмущения. – Нет, вы видели?! Прикатили! Ни тебе «здрасьте», ни «про­щай», будто тут уже и не люди! Этот, кудрявый, прямо ведь
на нас глядел и – как на пустое место. И этот, другой-то, тоже...

– Серегой его Длинный кликал, – подсказывает Ни­кита.

- Да нам плевать, как их всех там кличут! – кипятит­ся Анка. – Мы и знать не хотим! Они даже поздороваться не желают, и нам не больно-то нужно!.. По-одумаешь – полковничьи дети!

- Да при чем тут, чьи дети! – возражает Михась.– Хоть генеральские, разве в этом дело?

- Чего ты заступаешься! – не сдается Анка. – Сразу же видно, какие задавалы. Между прочим, у тебя отец – подполковник. Да мать – капитан. Вместе это побольше, чем один их полковник.

- Вместе не считается!

- Ну и пусть не считается! Все равно – задаваться не­чего! Напялил командирскую фуражку – и уже никого пе­ред собой не видит. Еще бы отцовы петлицы с тремя ромбами нацепил!

- Теперь же, Анка, не петлицы, а погоны полковнику полагаются – с тремя звездами.

- А, непривычны как-то эти погоны, – отмахивается Анка. – Да и в этом, что ли, дело-то? Хоть и погоны на него нацепи – все равно ж не его. А отцова фуражка и вовсе – ерунда. Ой, а под фуражкой-то! – вдруг прыскает Анка. – Космы-то, космы-то! Не поймешь, прям, пацан или девчонка.

- Вот бы тебе такие, Анка, а? Завидно, поди?

– Дурак ты, Митяй, и все! – в сердцах говорит она, но тут же себя и одергивает. – Ведь кому эти самые эвакуи­рованные больше всего досадили, так это ему, Митяю. Он же минуты считал, когда Минеиха их постояльца назад к себе заберет. А теперь, видать, одноногому у них оставать­ся. Вот Митяй и злится. Да что он, на самом-то деле, взъел­ся на этого постояльца! Прямо как ненормальный! Нет, правильно она его обругала, будет знать!

– Ду-урак! – еще раз повторяет Анка и, круто повернувшись, принимается скоблить ножом лавку, которая слу­жит теперь старому Сурену столом.

Митяй, тоже демонстративно отвернувшись, молча тя­желым тесаком щиплет впрок лучину. Никита и Михась заняты своим – сколачивают еще одну приступку, чтобы дедушке Сурену удобнее было взбираться на полок, где его постель. Сам Сурен сидит на лавке, привалясь спиной к стене и протянув руки к печке, будто выманивая оттуда тепло. Кажется, Сурен спит сидя. В баньке повисает тишина. Однако Анка долго молчать не умеет. Ее прямо-таки распирает от избытка слов.

– Нет, а полковничиха-то! – говорит она, ни к кому не обращаясь. – Прямо пугало огородное! А халат с индюками!

– Не с индюками, а с павлинами, – поправляет Анку Михась. – Говорят же тебе, что обокрали их. Наверное, как спала в халате, так вот в нем и осталась.

– Да знаю я! – отмахивается Анка. – Мне-то хоть во что она вырядись. Но зачем быть такой воображалой?! «Дети полковника!» «Мы не нищие!» «Ничего от вас не возьмем!» Па-адумаешь! Ну и не берите – вот слез-то!

– Зря они солому оставили, – говорит вдруг Никита.

– Кто? Какую еще солому?

– Да эвакуированные эти, В кузове солома была, я видел. Вот и взяли бы ее, хоть на пол бы сейчас постелили. На чем спать будут?

– Неужто Минеиха ничего не даст?

- Не смеши! Эта жадюга и снегу зимой пожалеет, не то что...

- «Солома, солома!» А есть-то они что будут – солому ту, да?

Снова в баньке повисает тишина.

- Нет, что вы ни говорите, а эта полковничиха с индю­ками...

- С павлинами!

– Отстань! Она... она сама, как индюк! Наорала на свою голову! Так-то, может, все бы помаленьку, кто что. А теперь... Точно – индюк общипанный!

- Молодые люди, могу я к вам обратиться с просьбой?

- Ну, конечно, дедушка Сурен!

- Что нужно сделать?

- Говорите – мы сейчас же!

- Пожалуйста, возьмите мое одеяло, хорошо его по­трясите на улице и отнесите-ка этим эвакуированным. Оно шерстяное, теплое. И вон какое большое – им нескольких детишек укрыть можно.

Они смотрят на Сурена, не вполне его понимая.

- К-как это отнести? Отдать, что ли?

- Насовсем?!

- А как же вы?..

- А у меня бурка вон есть. Я в нее завернусь – и все, и прекрасно!

- Да что вы, дедушка Сурен! Здесь же не Кавказ. Это Сибирь. У нас же морозы!

- Тем более надо отдать. Детям мороз страшнее, чем мне. И потом – у меня у одного – и одеяло, и бурка, а у них на десятерых – ни того, ни другого. Разве это правиль­но? Так что отнесите-ка хоть одеяло. Только, пожалуйста, потрясите его как следует.

- Бабуля! С праздником!

- И вас с праздничком, мои хорошие! Проходите, ре­бятки, посидите, Никитушку подождите – на речку он по воду побег.

– «Побег»! Будто умеет он бегать-то. Как пойдет куда – ну ровно за смертью. Вчера воды наносить бы мог. Дак нет, прошалался где-то, будто пес бездомный...

- Здравствуйте, тетя Ира! С праздником вас!

- Здрасьте, здрасьте! Опять куда-то навострились. И моего, значит, за собой потащите. Делать вам дома-то нечего, что ли? А, да вы с узлами! Снова, значит, что-то за­теяли. В баньку, деду своему потащили?

- Не-а. Наоборот, это вот от него. Велел свое одеяло эвакуированным унести.

- Эвакуированным?! Ах, вот оно что! Дед-то ваш выходит, богач. И это – тоже от него?!

- Нет, это мое... было мое одеялко. Оно мне уже короткое. Вот мама и послала...

- А это – половичок. Можно на пол стелить. А постирать, то тоже укрываться можно...

- И тыква эта, надо понимать – тоже им. И это… что здесь?

- Свекла.

- Та-ак. Понятно. Теперь, значит, эвакуированные. И этот табор – нам на шею! Да что же это такое? Что ни нищие – то на нашу улицу! Тут и без того – сплошь голь перекатная. Ведь бедней Партизанской в городе улицы и не сыскать!

- Кто, Ирочка, сам бедный, тот и другому в беде подмога, – подает голос бабуля. – Потому как ту беду завсегда поймет.

- «Поймет»! Мало понять-то. Тут хоть сто раз пойми, а коль крошки лишней нету, какая ты подмога? Ну хоть рвите меня, хоть режьте, нечего мне дать! Нечего!

- Что ты кричишь-то? Ну и не давай. Кто тебя заставляет? – Никита стоит у порога с полными ведрами воды.

- Тоже мне, указчик! Да много ты понимаешь? У меня вас вон три короеда, я и то согрешила с вами сто раз, уж не знаю, куда деться. А у нее – десяток почти! Это же… Это же сразу спятить можно! Уж она и так-то, поди, маленько спятила. Я только глянула на эту... с пером... Постой-ка, постой! – обрывает сама себя мать Никиты.– Погоди, погоди! – Она снимает с вешалки свою вязаную, некогда, видать, пушистую шаль и вынимает вложенный в нее для тепла линялый синий гарусный платок.

- Вот, – подает она Анке, – отдайте-ка этой полков­ничихе. – Пусть не смешит людей своим пером. Да люди-то что – посмеялись и забыли. А вот не сегодня-завтра моро­зы ударят – не до смеху ей станет в ее шляпке. Выряди­лась! Будто не в Сибирь ехала. А ты, – поворачивается мать к Никите, – управишь дела – полезай в подпол да выбери десяток турнепсин – пусть цыганята погрызут. Да и Борьке с Женькой дай – праздник все-таки. И хватит стоять! Выливай воду-то! Чтобы полную бочку сегодня натаскал. Приду с дежурства завтра – стирать буду.

- Ладно, знаю, – и Никита снова идет на речку. А Митяй с Анкой направляются к эвакуированным.

- Погоди! – Анка опускает узел на трухлявую скамей­ку у калитки. – Погоди. Что скажем-то?

- Больно нужно еще беседы с ними вести! – откликается Митяй, но в калитку тоже войти не спешит. – Они вон с нами вчера не сильно-то... Можно подумать, немые при­ехали. А, гляди-ка, оказывается, ничего, все с языками.

И правда, двор бабки Минеихи, обычно пустой и тихий, сегодня гудом гудит – в нем гомонят вчерашние тихони-цыганята. Несколько мальчишек изображают поезд – идут друг за другом, сцепив согнутые руки, и во всю мочь ши­пят, свистят, гудят. А верховодит Нинка. Сегодня ее можно узнать сразу: поверх черного мужского пиджака (вчера в нем был самый старший – «Кудрявый») на ней крест-на­крест повязана большая клетчатая шаль – в нее вчера был завернут ребенок. А из-под шали неровно торчит подол то ли платья, то ли юбки.

– Стоп! – командует Нинка. – Станция! – «Поезд» по­слушно останавливается. – Подождите, детки, – снисходи­тельно-ласковым тоном обращается она к своим младшим братьям. – Сейчас ваша мама вам принесет что-нибудь покушать. А вы из вагона не выходите и не балуйтесь!

Предупреждение было совершенно лишним. Ма­лыши замерли в том по­ложении, в каком настиг­ло их одно только слово «покушать». Оно будто парализовало их. Кажет­ся, даже не успевший до конца родиться свист то­же на время замер у сло­женных трубочкой губ. Цыганята так и остава­лись безмолвными и не­движными, пока Нинка бегала к забору да лома­ла там сухие будылья...

– Ну вот, детки, я и вернулась, – объявляет она, возвращаясь.– Платье свое обменяла на рыбу. Бордовое, с бантом, помните? Да мне его ни­сколечко не жалко. При­дет наш батяня с фрон­та – он сто таких купит. Зато рыбы мне за него дали – вот столько! – Нинка победно возносит над головой кулачок с зажатым, только что наломанным веничком. – Каждому рыбину! – радостно возглашает она и начинает раздавать свой веничек по стебельку. – И Мишане маленькому – рыбка, и Юрашке – рыбка, и Пете-петушку – тоже. Эй, Венька, а ты где? А, вот ты где! На-ка и тебе рыбешку... Хорошая, детки, рыбка. Она твердая, ее долго жевать мож­но. И солененькая. Потом знаете сколько воды выхлебаете? Пуза по-олные будут, кушать до-олго не захочется. Ну ку­шайте вы рыбку-то, кушайте! – И Нинка первая, а за ней и другие цыганята начинают грызть серые жухлые дудки.

– Ненормальная, что ли! – не выдерживает Митяй. – Совсем сдурела! Эй ты, Венька! Не грызи эту гадость! Брось! Кому говорят?! Венька!

Ближайший к ним цыганенок и правда перестал жевать, сверкнул вдоль забора смоляным своим глазом, увидел в приоткрытую калитку Митяя с Анкой.

- Ты мне кричишь, что ли?

- Ну тебе, тебе. Кому же еще?

- А я же не Венька. Венька вон он, – и мальчишка по­казывает на удаляющийся «поезд».

- А вроде тебя сестрица твоя так сейчас звала.

- Да ты что! Это она его звала.

- А ты кто?

- Я-то? А я – Петька.

- Ты, Петька, брось эти прутья-то грызть. И другим скажи, чтобы бросили.

- А тебе что, жалко, да?

- Жалко. Пуза твоего – болеть после будет.

- Не будет! – уверенно говорит Петька и снова прини­мается усиленно работать зубами.

- Слышь, Петька, а где у тебя старшие братья?

- Старшие? Да вон же они.

- Эта мелюзга, что ли? Да нет, самые большие, как я, к примеру.

- А, Леонид с Серегой. Они за хлебом пошли.

- В магазин, что ли? Чего так поздно-то? Там давно уж весь хлеб разобрали.

- Да ты что – «в магазин»! – передразнивает Митяя Петька. – Там же карточки надо. А у нас они откуда? Спер­ли же у нас карточки в поезде.

- Ну, так куда же пошли твои братья?

– Не знаю. Куда-нибудь. Где хлеб дают без карточек.

Митяй с Анкой переглядываются. Они-то хорошо знают, что хлеб без карточек не дают нигде. Однако вслух этого не говорят.

– А как ваша фамилия-то, Петька?

- Да вы что, не знаете, что ли? Мы же Быстровы. Все Быстровы: и Серега – Быстров, и Венька – Быстров, и Нинка – Быстрова, и...

- Понятно, понятно. А как мать у вас зовут, знаешь?

- А что ж не знаю? Маманька ее зовут.

- Это вы так зовете. А другие, чужие-то?

- Чужие? – Петька задумывается. – Чужие зовут «Юванна».

- Как?!

- «Как, как»! Юванна, Юванна Быстрова.

- Тоже нерусская, что ли?

- – Да ты что! Она у нас – русская!

- А имя какое-то чудное.

- Сам ты чудной! – сердится Петька.

- Ну ладно, не злись. Лучше скажи – это правда, что отец у вас полковник?

- Правда, правда! – сразу просиял Петька. – Батянька у нас – большой командир. Вот скоро разобьет всех фри­цев, приедет и привезет целый мешок хлеба! Или даже два мешка, вот.

- Да что ты все про хлеб-то? Других разговоров нету, что ли?

- А у тебя есть хлеб? – вдруг спрашивает Петька и за­мирает в ожидании ответа.

- У меня? Хлеб? – растерялся Митяй. Он даже зачем-то пошарил в карманах, будто там мог оказаться хлеб. – Нет, – виновато говорит он, – хлеба у меня нет.

Интерес в Петькиных глазах мгновенно гаснет, и он, вспомнив прерванную игру, снова надувает щеки, громко гу­дит и бежит догонять ушедший без него «поезд».

А Митяй с Анкой открывают плаксиво-скрипучую калитку и входят во двор. Все здесь на удивление запущено, неприбрано, обветшало. А сама Минеихина изба очень по­хожа на свою хозяйку – такая же приземисто-раскоряжистая, засаленная, мутноглазая. Но немытые и обманчиво сонные окна, будто глаза хозяйки, смотрят на мир хитро и цепко. А поставленные вкруговую подпорки, словно ее за­гребущие руки, что норовят захватить на земле как можно больше.

В темных сенях пахнет плесенью, кислой капустой и ке­росином. Вместо дверной ручки – большой горбатый ржа­вый гвоздь.

Дверь открывается нехотя, с тяжелым укоризненным вздохом. Вся Минеихина изба, не разгороженная на горни­цу и кухню, малость побольше сеней да чуток посветлей.

В избе – только одна Юванна. С тем же ребенком на руках. В том же самом халате. В тех же обмотках и туфлях с отломанными каблуками. Только без меховой своей куцей жакетки да без шляпы с розовым пером.

– Здравствуйте, – враз произносят Анка и Митяй.

– Здравствуйте, – неуверенно отвечает Юванна, по­спешно одергивая на себе халат, отчего павлины на нем настороженно вскидывают головы и шире распахивают хвосты-веера. Привычным торопливым жестом Юванна пытается поправить на голове общипанные волосенки. Однако те – не в пример павлинам – никак не отзываются на ее старания, в беспорядке топорщатся неровными коро­тенькими грязно-белыми сосульками.

По-видимому, считая, что себя она в порядок привела, Юванна беспокойно оглядывает свое жилище и, кажется, не обнаруживает особого беспорядка, кроме разобранной постели, у которой стоит.

– Вот, – показывает она на голые доски кровати, – воюю с кровососами. Вы знаете, спать никому не дали, а бедного Семочку просто сплошь изъели!

– Клопы, что ли? – уточняет Митяй.

– Да-да, эти паразиты ненасытные. Вот он, вот! – Юванна, нацелившись, брезгливо, двумя вытянутыми паль­цами, ловит на доске клопа, через всю избу идет с ним к двери и с победным видом бросает его в ведро с помоями. Тщательно вытерев руку о халат, она снова идет к кровати, ловит еще одного и опять идет к двери, чтобы и этого утопить в ведре. – Вот с самого утра борюсь с ними, но их, наверное, сотни, – жалуется она гостям.

– Да разве их выловишь! – изумляется такому методу Анка. – Их же кипятком надо шпарить.

– Бросать в кипяток?! – изумляется теперь Юванна.

Анка кладет узел на лавку, идет к печке, берет чайник с горячей водой и тонкой струйкой из носочка начинает лить кипяток в щели досок.

– Вот так, голубчики! – приговаривает она. – Получили, получили? Будете знать, как маленьких обижать! Ну вот, а теперь их надо угостить керосинчиком. Где у вас ке­росин? – спрашивает она у приехавшей.

- У меня керосину нет! – испуганно говорит та.

- А у Минеихи... то есть у Евдокии Минеевны?

- Это у хозяйки? Я не знаю...

- Ладно, мы сами найдем!– уверенно говорит Анка. Выходит в сени и точно – скоро возвращается с литровой бутылкой, поросшей лохмотьями грязи.

- Хоть бы заткнула! – ворчит Анка. – А то выдыхает­ся зря! Лучше мы его – сюда вот, в дело.

Едкий керосиновый дух вмиг заполняет избу.

– Ой! – пугается Юванна. – Пахнет-то как!

– Ничего, – успокаивает ее Анка. – Вам не нравится, да? Вот и клопам – тоже. Они теперь быстренько разбегут­ся, если остались. А я даже люблю, как пахнет керосин, – и Анка с удовольствием нюхает горлышко бутыли. – Ну вот, сегодня вы, тетя Юванна, будете спать со своим Се­мочкой спокойно.

– С Семочкой, Ниночкой, Петенькой, Мишаней и Юрашкой, – поправляет Анку Юванна. – Мы здесь вшестером спим.

- На одной кровати? – наконец подает голос от двери Митяй. – Как это вы все умещаетесь?

- Вы знаете, очень даже хорошо! – охотно разъясняет Юванна. – Мы ложимся поперек. А в ноги ставим скамей­ку, вот эту. – Юванна показывает на лавку у стены, видит там принесенный Анкой узел и уже не отрывает от него взгляда.

- А вы откуда? – неожиданно спрашивает она.

- Мы? – теряются Анка с Митяем. – Да ниоткуда. Так просто.

- С Партизанской мы. Ваши соседи.

- А... – неопределенно мычит Юванна. Кажется, она разочарована. – А?.. – она глазами показывает на узел.

- Это... Это – вам. – Анка развязывает узел и по одной подает Юванне принесенные вещи. – Вот, возьмите.

Юванну не заинтересовало большое и теплое одеяло Сурена. Она почти не обратила внимания на присланный Ириной платок. Но короткое старенькое байковое одеяло Митяя неожиданно приводит ее в восторг.

– Ах, какая прелесть! Какой изысканный цвет! Голу­бизна с дымкой – мой любимый. У нас в Смоленске все че­тыре комнаты были в сине-голубых тонах. В зале – бирюза с золотом. Всю спальню мы задрапировали, повесили такие тяжелые темно-синие драпри. В детской все – небесно-го­лубого цвета: и портьеры, и покрывала, и коврики. А няни­на кровать – за ширмой. Прекрасная китайская ширма – дерево и шелк с вышивкой на голубом фоне – черно-си­ний дракон...

Анка и Митяй недоуменно переглядываются. По всему видно, что эта странная женщина с чудным именем забыла и про одеяло, которое все еще держит в руке, и про своих гостей. И даже про маленького сынишку на руках – он уснул, и его головенка неудобно свесилась с материнского плеча. Анку так и подмывает подойти и устроить малыша как следует. Но она сдерживает себя. Вместо этого достает из мешка принесенную тыкву и кладет на стол.

– Вот, – прерывает она Юванну, – можно кашу сва­рить или паренки сделать.

Голубые огни в глазах Юванны гаснут – она снова возвращается из сказочного своего Смоленска в избу Минеихи. Но тут же вспыхивают с новой силой – увиденная тыква, кажется, радует сейчас даже больше, чем китайская ширма с драконом. Юванна сует спящего ребенка в руки опешившему Митяю, выскакивает из избы, и с улицы уже слышен ее радостно-призывный крик:

– Дети! Дети! Скорее – домой! Я буду вас кормить!

Цыганята врываются в избу, окружают стол, тянут ру­ки к тыкве. Юванна, схватив нож, пытается разрезать ее. Но лезвие соскальзывает с задубелой, блестяще-гладкой пятнистой кожуры.

– Сейчас, ребятки! Сейчас, сейчас! Минуточку! – уговаривает мать то ли детей, то ли себя.

– Давай-ка нож сюда!

В суматохе никто не заметил, как в дом вошли старшие братья цыганят. «Кудрявый» – тот, что в военной фуражке, молча, даже не поздоровавшись, прошел сразу к окну и стал, будто приклеенный. А тот, что помладше, Серега, по­дошел к столу и по-хозяйски забрал нож у матери.

– Давай-ка сюда! А то, чего доброго, пальцы себе отхватишь. Привет! – кивает он Анке и Митяю.

Серега кромсает тыкву, и каждый кусок прямо из-под ножа выхватывает детская жадная ручонка. Цыганята хрумкают ее прямо с задубелой толстой кожурой. Два по­следних куска Серега отдает матери: «Тебе с Семеном». Себе он берет толстый шершавый тыквенный хвост с жал­кими остатками мякоти.

– Ну ладно, мы пойдем. До свидания! – направляются к двери Анка и Митяй.

– Да, да, конечно! – рассеянно отзывается Юванна, со счастливым лицом наблюдающая, как работают челюстями ее дети.

Следом за гостями выходит и Серега. Он упорно старается хоть малость какую отгрызть еще от со всех сторон уже обглоданного хвоста тыквы.

- Вкусно! – наконец говорит он и с сожалением отбра­сывает огрызок.

- Зачем сырую тыкву съели? – спрашивает Анка. – Кашу ведь можно было сварить.

- Ага, станут они ждать, пока эта каша сварится! Да ничего, и так вкусно.

- Надо бы хоть почистить, что ли.

- Ну да, добро зря переводить!

- А так-то, поди, животы разболятся.

- Не, ничего, мы привычные. У нас от еды животы не болят. Болят, когда жевать нечего.

- Там под лавкой в мешке мы свеклу оставили. Мешок после заберем. А свеклу-то все же лучше бы сварить. Чего от нее от сырой-то – ни вкусу, ни проку, поди.

- Ладно, сварим! – обещает Серега, явно повеселев­ший от этого известия.

- Тебя Серегой, кажется, зовут?

- Ага.

- Меня – Митяй, а это – Анка. Слушай, Серега, ты вроде пацан ничего, нормальный. А чего это ваш старшой-то задается? Лучше всех, да?

- Леонид-то? Да ты что! С чего это ему задаваться?

- Да уж не знаем, с чего. А только сразу его видать. Прямо никого знать не желает!

- Да вы что? Это наш Леонид-то задавала?! Да он же... Вы не знаете, какой он. Он у нас мировой!

- А чего же тогда, как бука?

- Станешь тут букой, когда на работу не берут!

- Куда на работу?

- На завод, куда же еще.

- Его – на завод?

- И его, и меня.

- Тебя?! Да ты что, смеешься, что ли? Тебе-то лет сколько?

- «Сколько-сколько?». Шестнадцать – вот сколько.

- Ну, ты ври да не завирайся! Шестнадцать ему! Да кто тебе поверит?

Серега смотрит на них грустно:

– Вот и на заводе не поверили. «Принесите, – говорят,– метрику!» А где я ее возьму, эту самую метрику? У нас же в поезде все сперли, ни бумажки не оставили.

– Ну, сперли. А была бы метрика, так что? Откуда те­бе шестнадцать? Врешь ты все!

— Ну и вру! – покорно соглашается Серега. – Да, вру. А что делать-то, а? Нам с Леонидом край как надо на за­вод устроиться. Карточки рабочие нужны. Видели мелкоту нашу? Только знают рты разевать: дай да дай! А чего им дать-то? У нас же шаром покати! Да и у самих уж пузо подвело. Не, мы с Леонидом в лепешку разобьемся, а на заводе будем! Только вы это... про мои года, смотрите, ни­кому! Не проболтаетесь?

– Да ты что!

– Не бойся, железно!

– Ну ладно, пока! Мы с Леонидом сейчас – снова на завод. Не отстанем, пока не возьмут. Нам же без карточек никак нельзя.

Серега поворачивает назад. А Анка и Митяй идут в Суренову баньку.

- Ну что, молодые люди, как там эвакуированные? Вы ведь ходили к ним? – встречает их вопросом дедушка Сурен.

- А, что там рассказывать! – машет рукой Митяй. – Ужас! Ни постелить, ни укрыться, ни поесть. Тыкву сырую с кожурой слопали.

- Ну, а что вы-то принесли, – взяли, ничего?

- Вот именно – ничего! Даже «спасибо» не сказали. Будто так и надо.

– А разве нет? Разве не так надо? – Сурен говорит ти­хо, и непонятно, к Митяю он обращается или просто думает вслух. – Что ж тут особенного, если один человек помог другому?

- Ничего особенного! – не сдается Митяй. – Вы отдаете им свое единственное одеяло, а они даже спасибо не говорят!

- Правильно говоришь – отдаю. У себя взял – друго­му дал. Просто дал. Хотел бы продать – на барахолку надо было идти.

- Ну при чем тут барахолка?! – не понимает Митяй. – Я же не про деньги.

- Разница небольшая: на деньги или на благодарность менять – все равно не просто так отдать. Все равно барахолка получается. Можно за одно «спасибо» отдать, можно поискать, кто десять «спасибо» не пожалеет. А можно и на
сто сторговаться. Да после еще думать будешь: вдруг про дешевил, вдруг еще больше можно было взять?

- Интересно получается! Что же теперь и «спасибо» уже лишнее, и благодарность не нужна, да?!

- Нет, «спасибо» никогда не будет лишним, и благо­дарность никто не отменял. Только, я думаю, нельзя добро делать за «спасибо». Потому оно и добро, что делается не за что-нибудь, а просто так. Чтобы другому помочь.

- Ну и чудная все же эта Юванна! – включается в разговор Анка. – Прямо как маленькая – ничего не умеет. Это надо же додуматься – каждого клопика по одному в ведре топить – смех! А разговоров-то только и знает: «Вот у нас в Смоленске...», «Ах, какая прелесть!» – очень похоже передразнивает Анка Юванну: – «Голубое с дымкой – мой любимый цвет...», «В зале у нас – бирюза с золотом...», «В детской все небесно-голубое...», «Китайская ширма – на голубом фоне – черно-синий дракон...» Вспомнила! Прямо вот дракон этот – самое главное. Нет, чудная она – что имя, что сама...

- Чо сидите? – входит в баньку Никита. – Я турнепсу набрал эвакуированным. Кто понесет?

- Ты и понесешь, кто еще?

- Я донесу. Только это... отдать надо.

- Ну и отдай.

- Ну да! Я же их не знаю.

- А мы прямо век с ними знакомы!

- Не, я к ним не пойду. Это чо-то говорить там надо... Не!

- Ну что ты дикий такой, Ника! Прямо два слова ска­зать боишься! – встает с лавки Анка. – Ладно, пойдем вместе. Я картошки им отнесу с полведерка. Будет хоть завтра что сварить.

- Ага, если сегодня сырую не сгрызут, – роняет Митяй.

- Ладно тебе! – отмахивается от него Анка. – Вечно ты... А, правда, ну сегодня – Митяева свекла, завтра – моя картошка и Никитин турнепс. А потом-то что? Ведь у них же ни-че-го!

- Ребятки, а прошли бы вы по своей улице, по Парти­занской, – говорит Сурен.

Они смотрят на старого, не понимая:

– Как это – «прошли бы»?

– А так – из дома в дом, от одного к другому.

– Попрошайничать, значит?!

Воздух в баньке густеет от вязкой тишины.

- Во картинка: мы идем по Партизанской с протяну­той рукой...

- С протянутой рукой идти смешно, – не дает догово­рить Митяю Анка, – в руку мало войдет. Надо идти с меш­ком. Или с двумя – для еды и для вещей.

- «Подайте, Христа ради!» – слезливым голосом за­тягивает Митяй.

- Зачем же «Христа ради»? – возражает Сурен.– Христос, я думаю, и так обойдется. Просить надо не ради Христа, а ради голодных детей. И не просить. А просто обойти всех и рассказать про эвакуированных. Про их де­тей, про их беду. Наверное, еще не все ведь знают. А узнают, – может, без просьбы, сами захотят помочь, кто чем сможет.

- «Кто чем сможет», – с сомнением повторяет Никита. – Да у нас улица-то... Кто тут чем сможет? Сами-то все...

- Ну, вы же вот нашли!

- Да чего там – малость!

- А если каждый – по малости, может кое-что и на­браться.

- А если эвакуированные сами по Партизанской пой­дут, а? Может, им дадут даже больше, чем нам.

- Да ты что, совсем уже, да? – Анка возмущенно смотрит на Митяя. – Вот додумался!

- Ну, а что такого?

- «Что такого»? Сам не понимаешь, да? Вот это и бу­дут настоящие побирушки!

- Правильно говоришь! – поддерживает Анку Сурен. – Если они сами пойдут, это будет бо-ольшое горе. И большой позор. Значит, все вокруг слепые. Или недобрые. А для них это совсем-совсем плохо. Даже если им дадут больше, чем вам. Кто для себя просит – всегда ниже рос­том становится. Даже если на колени не встает. А просить для другого никогда не стыдно. Это же никого не прини­жает – только выше делает.

Дата добавления: 2015-10-24