Мужайся, сын!

Ну что ты будешь делать с этими шкодами-сестренками! Каждый день что-нибудь да натворят. Вчера умудрились клетку открыть, кур повыпускали. А сегодня и того чище – опрокинули в кухне ведро с посудными ополосками. Анка, как пришла из школы да увидела, прямо чуть не заплака­ла – мало ей без того работы, изволь теперь еще полы по новой мыть! Хотела тут же поддать
безобразницам. Но тем, видать, уже попало от мамы. Они сидели непривычно тихие и смотрели на Анку так виновато и преданно, что та только погрозила им пальцем, налила в ведро воды и принялась за уборку.

Она уже домывала кухню, когда радио на стене, до того молчавшее с самого утра, вдруг ожило – зашумело, затре­щало, и через этот гул и треск пробился торжественно-тре­вожный голос: «От Советского Информбюро!» Анка замерла на месте, вытянув шею и встав на цыпочки, чтобы слы­шать получше. Она не замечала, что с мокрой тряпки сте­кает вода на чистый и уже подсохший пол.

– Сегодня в результате успешно проведенных боевых действий, – не спеша чеканя каждое слово, звучал знако­мый голос диктора, – войска Волховского фронта освобо­дили от немецко-фашистских захватчиков один из старей­ших городов России – Новгород!

Новгород... Новгород... Анка попыталась вспомнить, где находится город с этим названием. Но не смогла – карту из-за своих близоруких глаз она знала плохо. Но, должно быть, не очень большой город, иначе она обязательно бы вспомнила.

–...В ознаменование... произвести салют... – не сразу дошли до Анки слова приказа, который читал по радио все тот же голос.

Да нет, видать, все же город большой, коль в его честь – салют. Анка снова попыталась представить карту и отыс­кать на ней Новгород. Однако не успела, настигнутая еще одним сообщением радио:

– Войска Ленинградского, Волховского и Второго Прибалтийского фронтов ведут успешные бои по прорыву блокадного кольца вокруг Ленинграда. Враг оказывает ожесточенное сопротивление. Но близок долгожданный час...

Вот оно! Вот! Значит, совсем скоро! Анка даже под­прыгнула от радостного нетерпения и хотела захлопать в ладоши, но, обнаружив в руках половую тряпку, бросилась домывать кухню.

Она наскоро подтирает у порога, заранее представляя, как обрадуется сейчас старый Сурен сообщению, с которым она прибежит в его баньку. Анка прислушивается, не ска­жут ли по радио еще чего-нибудь про Ленинград. Но там кто-то из очевидцев рассказывает, что увидел в освобож­денном Новгороде:

– Старинный русский город варварски разрушен. Знаменитые новгородские храмы, памятники русской истории и культуры превращены в руины...

– Ну ты, Анка, как всегда! – сразу напускаются на нее в Суреновой баньке мальчишки. – Снова тебя ждем. Чего опять прокопалась?

— Не прокопалась вовсе, – радио слушала, сводку с фронтов.

— Ну? Что там?

— Рассказывай!

— Блокаду Ленинграда вот-вот прорвут!

— Да неужели?

– Точно! Так и сказали: «Близок долгожданный час!»

- Ну, если так сказали, то теперь уж точно вот-вот!

- Да, хорошую новость ты принесла нам, Аннушка. Спасибо тебе! – говорит Сурен.

- А больше-то ничего не сообщили? – спрашивает Митяй.

- Еще? Да, вроде... А, еще Новгород освободили, – вспоминает Анка.

- Новгород?! – Сурен даже встал с лавки, сам, без чьей-нибудь помощи. – Новгород взяли? Что же ты мол­чишь, Аннушка?

- Да он вроде город-то небольшой... – оправдывается Анка.

- По размерам, может, и небольшой, ты права. Но тут дело не в размерах. Ведь это же – Новгород. Можно ска­зать, душа России. Здесь же Русь рождалась. Кто знает, сколько лет Новгороду?

- Больше тысячи! – первым отвечает Сурену Михась.

- Ну ты сказанул! – машет рукой Анка.– Москве-то еще тысячи нет, а то Новгороду – больше!

- Да, больше! – кипятится Михась. – В Новгороде да­же памятник такой есть «Тысячелетие Новгорода», вот!

– Тысячелетие России, – поправляет Сурен. – Впрочем, они ровесники – Россия и Новгород. Прекрасный памятник! Сохранился ли только? Ничего, Аннушка, не го­ворили?

- Нет, про памятник не говорили. А вообще сказали, что город весь разрушен. Ни одного целого здания...

- Ни одного здания?! Да как же это? Что же, Новго­рода больше нет?! Варвары! Какие варвары! Ведь там же древнейшие храмы! Какая красота, и что же...

- Да, про храмы сказали. Что все они превращены в руины.

- «В руины»?! – дедушка Сурен тяжело опустился на лавку. – И Софийский собор, и Знаменский – в руины? И церковь Спаса? Да их же весь мир знал!

Сурен бессильно опускает голову на грудь и закрывает лицо руками. Будто он только что получил известие о гибе­ли кого-то очень близкого ему.

- Дедушка Сурен, ну, не надо! – принимается успо­каивать его Никита. Подумаешь – церковь какая-то! Скоро же все неверующие будут. У нас вон бабуля, и то в церковь почти перестала ходить...

- Да не в том дело, Никита. Это же – история народа. Это – красота. Сотни лет, понимаешь, сотни лет тысячи людей по крупицам создавали ее. Любовались ею, внукам и правнукам передавали. А варвары уничтожили, стерли с
лица земли! Да разве ж это люди?! Такую красоту уничто­жить! Такую красоту...

- Дедушка Сурен, а ты откуда знаешь? Видел, что ли, сам?

- Ты разве бывал в Новгороде?

– Чтобы знать новгородские соборы, не обязательно самому там бывать. О них ведь во всем мире слава идет. Книги написаны, фотографий – масса. Но я-то как раз знал их не по книгам. Бывал я в Новгороде. С Аннушкой своей, с Анной Васильевной ездил. Она у меня как раз из тех мест родом была. Мы с ней в молодости много путеше­ствовали. Я ей свои родные места показывал, она мне – свои... Новгород – в руинах! Страшно представить. Какие варвары! А что натворили они у нас на Кавказе! Где про­шли – мертвая пустыня. Нет, не люди это – звери! Хуже зверей!

- Дедушка Сурен, но ты все же не расстраивайся так, а! Нельзя же тебе!

- А, правда, ребятки, чего-то у нас невесело так, а? Радость ведь, радость! Запомните сегодняшний день. Новгород снова наш. Из святого места нечисть вышвырнули. Теперь уж недолго ждать – отовсюду изгоним. Они думали нашу историю уничтожить. Да ведь это же невозможно! Историю не уничтожить! А красота... ее жаль, конечно, очень жаль! Только ведь ее заново создать можно. Народ-то остался. Душа его осталась. Без красоты она не сможет. Значит, и красота будет! Лишь бы войне скорее конец!

Почтальонка Мария пришла к ним как раз в обед, ког­да тетка была дома. Она и протянула руку за письмом. Однако Мария подала письмо Михе.

– Там написано «лично», – оправдываясь, пояснила она тетке.

Та поджала губы и демонстративно отвернулась в сто­рону. А Михась оцепенело смотрел на письмо, не решаясь его распечатать. Самодельный серый конверт подписан отцом. Впервые за всю войну. И Мишкино сердце нехорошо екнуло: что-то с мамой!

Мария и тетка вопросительно глядят на него, и он за­ставляет себя разорвать конверт. «Мужайся, сын, – нет у нас больше нашей мамы...» Михась читает эту строчку раз, еще раз, еще... Буквы запрыгали, смешались, понеслись хороводом. Следом закружился потолок, стремительно сни­жаясь, и рухнул всей тяжестью на Миху...

Очнулся он посреди комнаты на полу. Над ним стояла плачущая Мария и лила ему на грудь воду из ковша. Тетка каталась по полу и голосила: «Сестричка моя родненькая! Сестричка единственная!» Михась отстранил Марию с ковшиком, поднялся, взял со стола письмо и стал читать дальше: «Осиротели мы с тобой, сы­нок. Я пишу тебе эти страшные слова, а сам все еще никак не могу поверить в это. Но ве­рить приходится – все произошло на моих глазах. Когда начался налет, мы уже вели операцию и бросить, конечно, не могли. Та­кое уж случалось не однажды, и ничего – проносило. На этот раз не пронесло. Осколок попал маме в висок. Она не страдала – умерла мгновенно. У меня пока нет сил написать тебе боль­ше. Скажу только, что ты не представляешь еще, не пони­маешь, сынок, какая необыкновенная была у тебя мама. Я и сам по-настоящему понял это только здесь, на фронте.

Сынок, я буду часто тебе писать и постараюсь написать о маме все, что знаю. Ты должен знать про нее все-все... Я надеюсь на твое мужество. И вот еще что, Михась, я тоже не из стали и нахожусь на фронте. Всякое может случить­ся. И если ты останешься один, решай свою судьбу только сам. Ты уже достаточно взрослый для этого. Но всегда пом­ни: мы с мамой очень надеялись, что ты станешь настоя­щим человеком – честным, умным, добрым. Не подведи нас, сын!»

Сбоку мелко была сделана приписка, «Мама с твоей фотокарточкой никогда не расставалась, и я не стал отнимать у нее самое дорогое. Теперь у меня нет твоей фотокар­точки. Пришли мне, сынок, поскорее другую».

Михась заболел. В бреду кричал и плакал, все пытался куда-то бежать. Из тумана выходила мать и звала за со­бой. Он бежал следом, оступался, проваливался в ямы, те­рял ее из виду, звал. Наконец, находил ее, догонял. Но как только дотрагивался до нее, она рассыпалась на части. Как разбитая им фарфоровая чашка. В ужасе он кричал и от собственного крика приходил в сознание...

Когда Михась поднялся, он стал жить письмами отца. Оказывается, мама ошибалась – отец умеет писать. И слов нежных у него множество. И описать может так, что кажется, будто ты видел это сам. А раньше он не писал, на­верное, потому, что не хотел отнимать эту радость у мамы.

В основном отцовы письма – про маму. Иногда он под­робно описывал целый день из ее жизни – как она была одета, что делала, с кем и о чем говорила. Отец описывал, как в некоторые дни им с мамой приходилось оперировать почти без отдыха. Как мужественно терпела она и бомбеж­ки, и долгие часы у операционного стола, никогда не жало­валась, не роптала.

Отец писал сыну и про госпиталь, и про своих фронто­вых товарищей. И писал о них так, что Михе порою каза­лось, будто со всеми он уже давно знаком лично. Даже многих раненых знает Михась по отцовым письмам. Вот в последнем письме отец написал про новенького – усатого украинца Петряя. Ему пришлось отнять моги. И он, как только пришел в себя после операции, упрекнул отца: «Что ж ты, доктор, брехуном-то меня сделал? Я ведь обе­щал после войны на свадьбе у дочки гопака сплясать. А який же теперь гопак?» «Я врач, – пишет отец, – и знаю, как в этот момент мучительно болели у него ноги, которых уже не было, как невыносимо болела душа. Ему бы в голос кричать, весь мир проклинать, а он – про гопак. Вот где – настоящее мужество!»

А то вдруг примется отец их ранешную жизнь вспоминать. Да так подробно, что Михась только диву дается: на­до же так помнить! Вот, например, описал, как они покупа­ли синего медведя. Михась уж про него давным-давно за­был. А как стал письмо читать, сразу тот день ясно-ясно в памяти встал. Пришли они с отцом в магазин плюшевого медведя купить.

– Выбирайте! – сказала молоденькая продавщица и пальцем ткнула: – Они все здесь, выбирайте!

Полки забиты медведями – черными, коричневыми, бе­лыми. А в уголок забился чудной какой-то – синий, будто его в чернилах искупали. Папа еще посмеялся тогда:

– А это что за неизвестный науке экземпляр? Ведь, всем же ясно, что не бывает на свете синего медведя!

Михе это тоже было совершенно ясно. И он колебался между белым – северным и бурым – таежным. Хороши бы­ли оба, но выбрать надо было только одного. И он стал склоняться в пользу белого.

– Я сразу сказала: всех продадим, а этот синий урод так и останется, – продолжала между тем продавщица. – Никто никогда его не купит!

Михась вдруг ясно представил, как в магазине среди пустых полок сидит один-единственный, никем не куплен­ный синий медведь. Как тогда ему будет обидно и одино­ко! И как страшно совсем одному ночью, когда разойдутся покупатели и уйдут домой продавцы! У Михи защипало глаза от жалости к несчастному медведю, и он тихонько тронул отца за руку:

– Папа, давай купим синего!

Отец взглянул на сына, сразу все понял и возражать не стал. А изумленной продавщице он пояснил:

– Вы знаете, мы вспомнили: синий медведь – это ред­чайшая и ценнейшая порода, – и длинно произнес что-то по латыни, как теперь признался в письме, название одного редкого лекарства...

Никогда раньше Михась даже не подозревал, что его отец – вечный непробиваемый молчун – может так щедро и так интересно писать. Как благодарен он отцу и за эти его щедрые письма, и за то, что адресованы они лично ему – тетке отец писал отдельно. Вначале она злилась из-за этого, но мало-помалу свыклась.

Михась видит, что тетка тяжело переживает смерть сестры. Глаза ее постоянно красны от слез, лицо опухло. Еще сильнее отекают ноги. Часто стала забывать, куда и зачем пошла. Иногда в разгар какого-нибудь дела вдруг застывает надолго, о чем-то думает. Раньше такого с ней не случалось. Племянника зовет сироткой и старается на­кормить еще жирней и слаще. Но спекулянтские свои дела не забросила – напротив, ведет их с еще большим рвением. Без передыху печет и таскает на базар лепешки. А оттуда всякое барахло: отрезы ткани, меха, кожу. Пластинок в доме уже гора, хотя ни один из трех патефонов никогда никто не заводит.

В последнее время Михась стал меньше бояться тетку, часто поступает ей наперекор. Но изо всех сил старается не ссориться с ней – об этом просит в письмах отец.

Каждый вечер Михась ложится спать с надеждой уви­деть маму во сне. Он закрывает глаза и начинает представ­лять себя рядом с ней. Вот перебирают они вместе горох, чтобы сварить любимую папину горошницу. Вот пришивает ему мама оторванную пуговицу. Скинуть рубашку ему не­когда – под окном его ждут друзья. И мама пришивает пуговицу прямо на нем, а ему шутя велит держать нитку во рту, «чтобы ум начисто не зашить». Миха хорошо видит ее руки, мелькающие близко-близко, ее волосы щекочут его, когда она наклоняется откусить нитку. Видит ее до­машнее платье в мелкий цветочек. Даже чувствует мамин запах – родной, неповторимый мамин запах. Он осторожно поднимает глаза к маминому лицу, надеясь сегодня увидеть его – вот же оно, – совсем рядом. Но в этот момент, как всегда, наплывает туман и укрывает мамино лицо. Оно еще угадывается за пеленой тумана, но очертания его рас­плывчаты, неясны. Михась до боли напрягает глаза, но набежавшие от напряжения слезы окончательно застят маму. От обиды он плачет. Отец снится часто, щедро, и Миха ра­дуется этим снам, как маленький. А маму вот – как ни старается – никак увидеть не может.

Дата добавления: 2015-10-24