Держись, Петрович!

Сапожник Степан, обрадовавшись, что есть теперь на кого бросить избу, уехал к дочери в деревню. А Петрович остался в доме квартировать один. Его совсем не было вид­но и слышно, словно и не жил он вовсе.

Но однажды Митяй невольно убедился в его существо­вании. Вечером, потемну уже, бежал он с речки домой, напрямки, по дворам. Как поравнялся со Степановой избой, – послышался ему какой-то странный звук. Остановился, при­слушался – звук шел из самой избы. Осторожно пробрался Митяй к оконцу и прирос к нему. Света в избе не было, и он не сразу разглядел, что там. Их бывший постоялец си­дел у стола, на котором кроме бутылки ничего не было. Сидел и... выл. По-собачьи. Негромко, но дико, жутко. Отпрянул от оконца Митяй, дальше побежал.

А ночью спать не мог. Впервые в жизни. Все слышался в ушах его тот вой, монотонный и зловещий. Хотел было Митяй порадоваться: мол, так тебе и надо, черт одноногий, да радость в сердце не идет. Вместо радости – тяжесть камнем легла, не скинуть ее никак. Маячит непрестанно пе­ред глазами спина согбенная да бутылка на столе. Что пьет Петрович снова – это факт. А вот ест ли что?.. Тьфу ты, в самом деле, – ему-то какое дело? Митяй даже сплю­нул в сердцах, крепче зажмурил глаза, на голову одеяло натянул: это, поди, луна спать мешает – ишь, какая высве­тилась. Но из темноты смотрит на Митяя их бывший постоя­лец. В одну точку уставился. А в глазах боль, будто удари­ли его. И только вроде начнет Митяй засыпать – снова ему вой тот слышится. И опять он, вытаращив глаза, в окно на луну пялится. Чего это он давеча сдрейфил-то? Надо бы ему войти в избу да тряхануть одноногого, в чувство при­вести. Ты, мол, чего это – с ума, что ли, спятил? А ну, за­молчать! Да бутылку бы убрать, а то ведь допьется тот до чертиков. А, может, допился уже...

На следующее утро перед школой Митяй специально прокрался к Степановой избе и снова глянул в оконце. Петрович сидел все там и все так же. Может, за ночь ни разу и не шевельнулся. Бутылка перед ним была уже пус­той. А вечером Митяй видел, как их бывший постоялец, изрядно шатаясь, брел по улице, прижимая к груди пол­ную. Он посерел, оброс и очень сейчас стал похож на пыль­ный колючий кактус, что растет у них на подоконнике.

Утром, убегая в школу, Митяй застал мать во дворе. Она не мигая смотрела куда-то поверх забора. Он глянул туда и уперся взглядом в трубу Степановой избы. Та была безжизненна. И Митяй вдруг ясно вспомнил, что она не ды­мила и вчера, и позавчера, и еще неизвестно сколько дней подряд.

Кое-как отсидев два урока, он сбежал из школы и с не­ожиданной робостью отворил дверь соседского дома. Петро­вич сидел у стола все в той же позе. У Митяя даже мелькну­ла нелепая мысль, что тот давно уже замерз, а по улице вчера шел не сам он, а привидение. Однако Петрович на скрип двери повернул голову, отмахнулся от Митяя, как от наваждения, и снова принял свою позу. Митяй, не скиды­вая фуфайки, выгреб золу, принес из сеней дров, затопил печь, и скоро по стенам поползли тонкие грязные ручейки. Потом он слазил в подпол, нагреб чашку картошки, видать, уже подмороженной. Была она совсем мелкой, и Митяй по­ставил ее варить «в мундирах». Когда картошка сварилась, он высыпал ее на стол перед Петровичем, и тот стал есть картофелины прямо с кожурой, не очищая.

– Чего дома-то? – спросил Митяй. – Бросил работу, что ли?

Петрович кивнул.

- С чего это вдруг бросил?

Молчание.

- Почему, говорю, не работаешь?

- А зачем?

- Как это – зачем? Чтобы зарплату получать.

- А зачем?

- Тебе, что, деньги не нужны, что ли?

- Не-а. Зачем?

– Что ты зарядил: «зачем», «зачем»? Затем, чтобы есть, чтобы одежу покупать. В общем – чтобы жить.

Петрович поднял на Митяя покорные, с застывшей в них тоскою глаза и неожиданно совсем трезвым голосом сказал:

– И жить незачем. Ничего теперь незачем!

Митяй растерянно смотрит на Петровича и даже не на­ходит, что ему на это ответить.

И только вечером в Суреновой баньке он дает волю своим чувствам:

– Ишь ты, жить ему, видите ли, незачем! А водку трескать есть зачем, да? Ведь так и замерзнет как-нибудь пе­ред бутылкой...

Старый Сурен горестно вздыхает.

– Жить не хочет... Значит, ничего больше в жизни не держит. Все человек потерял, все... Главное – не нужен ни­кому. Ни единого человека рядом...

– Как это – ни человека? Что он в пустыне, что ли, жи­вет? – не понимает Митяй.

– Человеку и в толпе бывает одиноко, иногда еще страшнее, чем в пустыне. Если никому человек не нужен. Ни его согреть, ни он кого-то. Вот, как этот самый ваш бывший квартирант. Он же сейчас будто камень-голыш на ледяном склоне. Катится вниз и остановиться не может. Потому что зацепиться ему не за что. Так и скатится в про­пасть...

И снова Митяй никак не может уснуть и ругает почем зря их бывшего постояльца. И себя вместе – тоже. И чего тот навязался на его голову?! Да что он, в самом деле, ма­ленький, что ли? Не пойдет Митяй больше к нему, не обя­зан с ним нянчиться!

Однако и на следующий день пошел Митяй в Степанову избу, и еще на следующий, и еще... И вообще стал он каж­дый день после школы заходить туда. Петрович, как бы ни был пьян, при виде его вроде просыпается, поднимается из-за стола, идет в сарай за углем и начинает растапливать печь. Когда очень его шатает и он не может попасть сов­ком в конфорку, Митяй помогает ему.

Они почти не разговаривают. Однако Митяй чувствует, что Петрович ждет его. На столе рядом с бутылкой всегда теперь лежит кусок жмыха, к которому Митяй питает не­одолимую слабость.

Митяй теперь не может не ходить к Петровичу. Он сам дивится на себя: на что сдался ему этот одноногий? Часто вечером говорит себе, что больше ни за что не пойдет к не­му. Однако утром, еще до школы, бежит к Степановой избенке, заглядывает в оконце – жив ли их бывший постоя­лец. И после уроков, не заходя домой, сразу бежит к нему...

В тот день Митяй зашел сюда, как обычно, после шко­лы, и сразу почуял: что-то сегодня не так, как всегда. Толь­ко глянул на Петровича и сразу понял, что именно: тот трезвый! Митяю сразу стало не по себе. Постоянное опья­нение Петровича всегда помогало Митяю – вроде оправ­дывало его появление здесь. А сегодня... И Петровичу тоже явно не по себе. Он усиленно прячет глаза и все порывается что-то делать. Но печь уже затоплена, а варить нечего – последнюю картошку он съел вчера. Бутылки на столе нет. Жмыха – тоже. И Митяй понимает, что у Петровича кон­чились деньги.

Постоял Митяй у порога, потоптался и ушел. Но скоро вернулся с миской квашеной капусты и несколькими варе­ными картохами. Или вошел он совсем неслышно, или уж так был уверен Петрович, что никто к нему больше не при­дет, только не заметил он Митяева прихода. А Митяй, вой­дя, вжался в дверь, напоровшись на зловещий, беспросвет­но-черный его взгляд. Чего это такого страшного увидел одноногий на стене? Глянул – а там на гвозде веревка смо­танная. Обыкновенная серая веревка, на которой покойная Лизавета белье постиранное сушила. Серый шершавый мо­ток похож на затаившуюся змею, готовую вот-вот ужалить.

Дверь за Митяем стукнула. Петрович вздрогнул, отпус­тил взглядом веревку и так смешался, будто за стыдным делом его застали.

Митяй молча поставил на стол миску, достал еще из кармана горсть тыквенных семечек и вышел. Дошел до своего крыльца и уже руку к двери протянул. Но вдруг по­вернул назад. Влетел в Степанову избу, снял со стены ве­ревку и унес с собой.

Ночью Митяй плачет. Плачет от собственного бессилия. Теперь он ясно понимает, что Петрович гибнет. Но не умеет, не знает, как ему помочь.

На другой день, зайдя по обыкновению после уроков в соседскую избу, Митяй Петровича там не застал. Дома он садится за уроки, но скоро понимает, что все равно ничего делать не сможет, и идет искать Петровича.

Идет сразу на базар – где же еще может Петрович до­бывать бутылку? Хотя на что ему покупать? Денег у него ведь сегодня нет.

Митяй проходит между двух столбов, на которых ког­да-то держались базарные ворота, бесследно исчезнувшие однажды ночью в первую военную зиму, – и сразу окунает­ся в толчею и гвалт.

Почему-то на базаре люди меняются. Даже тихий и смирный здесь вдруг становится горластым и несговорчи­вым. Тут принято обязательно расхваливать свой товар, торговаться, спорить. Причем – как можно громче.

- Семечки каленые! Семечки каленые! Крупные да чистые, отборные да вкусные! Семечки!..

- Ты где это, баба, сгноила свои семечки-то? Они же у тебя плесенью покрылись!

- Повылазило у тебя, что ли! Это же у тебя кое-что плесенью покрылось. Да тебе, видать, баба твоя зубья-то повышибала. Ошшербател навовсе, шшелкать нечем, вот от зависти-то и болтаешь чо попало! Проходи, черт шшербатый! Я те – просить будешь – не продам! Семечки каленые!..

- Молочко, молочко! Корова у меня – прям сливками доится. Простокваша не выходит – сразу сметана получа­ется. Налетай, покупай! Молочко...

- Слушай, красавица, что-то у твоей коровенки вчерась молочко вроде как пожирней было. С чего бы это, а?

- Дак это ж ты, милок, мимо нас вчерась проходил. Как она тебя увидела, так с перепугу молоко и испорти­лось. Молочко!..

– Лепешки, лепешки! Ровно подушки пуховые. Хоть садись на них – не сминаются. Лепешки...

– Сера, сера! Ароматная да тягучая! Золотистая да сладкая! А щелкает – аж за протокой слыхать. Жуй целый день – и есть не захочется. Сера...

– Картошка – культурна! На песочке выращена, пе­сочная да рассыпчатая. А вкусна-то вкусна – никакого жи­ру не надо. Щепоть соли – и ешь себе, наслаждайся. Кар­тошка...

Шуму на базаре много, однако торговля идет мелкая, незначительная. Митяй мало верит маминым рассказам, будто до войны таскали все с базара продукты полными сумками. Сейчас же все покупают скупо, по малости. Моло­ко – пол-литрами да четушками, лепешки – штуками и да­же половинками. Картошку – кучками. Пожалуй, самая бойкая торговля – серой да семечками: самый дешевый товар.

Зимой по той же причине хорошо идет еще заморожен­ная в камень брусника да клюква...

Ну вот, пожалуйста, и Петрович. Стоит тихонько, про­дает свое зеленое ведро. Да ведро ведь старое, оббитое, кто ж его купит?

Постоял Митяй, постоял в сторонке, а подойти к Пет­ровичу не решился. «Ладно, – думает, сбегаю пока в мага­зин, узнаю, когда карточки отоваривать будут. На обрат­ном пути еще сюда зайду».

На обратном пути, еще у базарных ворот, услышал он какие-то странные, нелепые слова:

– Купите ногу! Купите ногу! Новенькая совсем. Сносу ей не будет!

Слова эти выкрикивал Петрович. Когда Митяй пробрал­ся к нему сквозь базарную толпу, тот уже заталкивал бу­тылку фиолетового денатурата в карман. А его отстегну­тый, сверкающий добротной кожей протез уносил мужик в черной собачьей дохе. Митяй сразу узнал его – тот безвы­лазно на базаре, продает семечки и серу. У него обе ноги целы, и вначале Митяй просто удивился: к чему ему третья, запасная, что ли? Но сразу пришла догадка – да на про­дажу ведь, на продажу! Мужик шел ходко и стал уже те­ряться в толпе. Митяй ринулся за ним. Догнал, бросился наперерез, рванул из его цепких лап протез.

– Отдай, гад! Отдай!

Мужик от неожиданности ослабил было свою паучью цепкость. Но тут же пришел в себя и сжал Митяя ручища­ми, как клешнями.

– А ну, катись, собачье отродье! За нее уплочено!

Злость – еще ни разу в жизни не испытанная жгучая злость – подкатила к Митькиному горлу, остановила дыха­ние, ожгла глаза. Руки стали непослушными и тяжелыми, как случается во сне, когда надо убежать от кого-то страш­ного, а ты не можешь двинуться. Все силы свои израсходо­вал Митяй на то, чтобы заставить правую руку подняться, а потом опуститься прямо промеж выпученных на него, пе­реполненных ненавистью глаз. Под кулаком упруго хряст­нуло, и в тот же миг к жирным, разверзнутым в крике гу­бам поползла красная струйка. Мужик ощерился, сжался, как пружина, чтобы тут же разжаться. «Все»! – мелькнуло где-то на самом дне Митькиного сознания, и он зажмурил глаза. Но тотчас же услышал голос, нет – рев, рык Петро­вича:

– Только тронь парня! Только пальцем коснись! Убью, падла!

Скачущий на одной ноге Петрович был страшен. Митяй еще не знал, что человек может быть таким. Державшие Митяя клешни ослабли и упали, как обручи с рассохшей­ся бочки. Петрович сунул бутылку в мужичьи загребущие цепкие лапы, выхватил у него свой протез и стал его при­стегивать, опираясь на дрожащего Митяя.

Домой они шли, держась друг за друга, и было непонят­но, кто из них кого ведет. Митяй шел с Петровичем по Пар­тизанской мимо своего дома. Его, наверное, видели из окна и мать, и отец, но почему-то Митяю было все равно, как они отнесутся к этому и что потом скажут.

В избе он усадил Петровича рядом, уверенный, что срочно надо что-то делать, но не мог придумать, что имен­но. Петрович сидел молча, не поднимая глаз. По его блед­ному заросшему лицу бродили зловещие тени. Митяй прос­то физически чувствовал, как невыносимо тяжко тому сей­час. «Уж лучше бы он напился – хоть бы не маялся так!» – думает Митяй.

По щеке Петровича в густую сивую щетину скользнула первая слеза. Ей вдогонку метнулась другая, за ней – еще... Петрович попытался справиться с собой, проглотить слезы, но они прорывались на волю, корежа и сотрясая его.

Митяй впервые видел, как плачет взрослый трезвый мужик. И он не выдержал – притянул к себе эту большую кудлатую голову. Петрович ткнулся лицом в грудь Митяя, и тот неумело гладил спутанные грязные патлы и по-взрос­лому, вроде даже сердито успокаивал плачущего:

– Ну, ладно тебе! Хватит! Слышь – будет тебе! Хватит, говорю, уже!

Петрович успокоился нескоро. Потом поднял голову, внимательно, будто в первый раз, посмотрел на Митяя.

– У меня, однако, такие же были бы сейчас ребятишки. Девчонки: Машутка и Лизуха. Лизуха – та, верно, помладше. А Машутка – в точь как ты. Даже маленько обличьем вроде схожа. И добрая тоже...

После они долго сидели молча. Наконец Петрович гово­рит:

- Ну ладно, Дмитрий, поздно уже. Иди – ждут тебя дома-то.

- Ладно. Пойду. Поесть принести?

- Не, не надо. Не хочется.

- Завтра приду.

– Ага, приходи... Пораньше приходи, завтра – пенсия.

Дома в кухне на столе Митяй увидел миску с картош­кой и капустой, прикрытую тонким ломтиком хлеба. Он сидел за столом, копался в миске и думал, что не все еще может человек. Вот и помочь другому не всегда умеет. Да­же если очень хочет. Накормить, сработать что-нибудь, от себя оторвать и отдать – это дело нехитрое. А вот как по­мочь Петровичу? Его кормить не надо – ему завтра пенсию принесут. И делать ему ничего не требуется – он сам со всякой работой справится. А вот, гляди, пропадает же че­ловек, пропадает! Неужто ничего сделать нельзя?!

Когда, совсем уж потемну, Митяй выскочил во двор, отец, куривший в сенях, остановил его:

– Ты вот что, Дмитрий, учти: дело ему надо стоящее, работу. Без дела настоящего все одно загибнет.

Отец впервые назвал его по-взрослому Дмитрием. И хотя не пояснил, кто это – «он», Митяй, конечно, отлично понял, о ком разговор, и согласно кивнул.

- У тебя как на работе? – спросил отца.

- Да ничего, вроде, помаленьку.

- Скоро за баранку?

- Да что ты, сынок! Там ведь – начать и кончить. Не машина, а развалюха-развалюхой. Уж и не знаю, как и со­беру.

- Соберешь! – уверенно говорит Митяй.

- Конечно, соберу! – соглашается отец.

Неделю назад он устроился на работу в заводской га­раж. Но взяли туда с условием, что сам же он свою маши­ну и отремонтирует. А машину дали – одно только назва­ние, что машина. И возраста пенсионного. А уж битая-пе­ребитая! Всю войну терзали ее горе-шоферы, зелень-паца­ны. За неделю отец пропах насквозь солидолом и металли­ческой окалиной, залоснил ладони черными мозолями. Все он делает сам: точит, паяет, клепает, подгоняет. Костерит на чем свет стоит тех, кто угробил машину. Но Митяй-то видит: довольный ходит – дорвался до настоящего дела. И не для кого-нибудь машину ладит – для себя.

– Тебе там помочь что-нибудь? – спрашивает отца Митяй.

- Да хорошо бы, сынок, конечно. Но ведь школа у те­бя, ты уж учись.

- Так в воскресенье!

- А, в воскресенье, что же – в воскресенье, конечно, можно. Мы там с тобою вдвоем знатно работнем!

- Папа, а ты меня машину водить научишь? – голос Митяя даже осип от волнения.

- А что, хочешь? – вспыхнувший огонек папиросы вы­свечивает радость в глазах отца. – Тоже, значит, за баран­ку решил? Научу! А чего же не научить! Будем мы с то­бой шоферить на пару!

От уверенных слов отца в Митькином сердце поселяется радостная надежда.

На следующий день, как ни спешил, все же опоздал: Мария-почтарь пенсию Петровичу уже принесла. Митяй и не надеялся застать того дома. Но когда он влетел в Степа­нову избу, Петрович сидел на лавке у стола, на середине которого лежала стопка денег. На его лице была мука, и Митяй понял: опоздай он еще немного – не застал бы тут ни самого Петровича, ни его пенсии.

Петрович поспешно сгреб деньги и сунул Митяю:

– Ты, Дмитрий, не давай их мне... Покудова не давай... Ежели что там купить – сообрази сам.

– А что тут соображать? Пойдем сейчас вместе да и купим. Поглядим, что там надо. Вдвоем как-то сподручней.

Петрович обрадованно поднялся.

– А и то сказать. Счас же и пойдем!

Они купили на базаре картошки, капусты, свеклы. В магазине отоварили кое-какие карточки. Возвратились на­груженные. Пока Петрович растапливал печь, Митяй на­чистил картошки, нарезал капусты. Они быстро заварили немудреную похлебку и вместе поели.

И когда они ели, и когда убирали со стола, Митяй все думал, как он вот сейчас уйдет, как останется Петрович совсем один и что он станет тут делать. Сидеть опять не­движно у пустого стола или же пойдет добывать бутылку? Из головы не шли отцовы слова про работу. И решил Митяй придумать Петровичу какое-нибудь занятие.

- Слушай, Петрович, у нас петух на калитке поломал­ся. Прям скучно без него. Хоть бы нового сделал, что ли?

- Петуха-то? А что там делать? Там дела-то... К завтрему и готов будет, – обрадованно засуетился Петрович. – Счас и начну. Только вот пойду плашку хорошую поищу.

Окошко в Степановой избе светилось допоздна. И на другой день Петрович вручил Митяю нового петуха. Сдает­ся Митяю, что это отец прежнему-то петуху специально го­лову открутил. Но он сделал вид, будто не понял этого, и приколотил на калитку нового. Пусть Петрович видит, что работал не зря.

- Петрович, я думаю, работать тебе надо. Обязатель­но! – как можно тверже говорит Митяй. – Не будешь же сиднем век сидеть!

- Петушков больше делать не стану! – отрубил Пет­рович. – Все, этот – последний!

- Ну, так попросись на другую работу. Найдут что-ни­будь. А хочешь, я скажу Анке, чтобы поговорила с дядей Митей. Пусть подыщет тебе что-нибудь в артели.

- Не, не надо. Я сам.

- Ну сам – так сам. Только не тяни. Завтра и сходи в артель.

- Не, завтра не могу. Завтра в баню пойду. Да постри­гусь малость.

С понедельника Петрович снова вышел на работу в ар­тель инвалидов. Его взяли в столярку.

ВЕСНА

Анку будит солнце. Мартовский луч пробился сквозь густые ветки старого тополя, через двойное, пропыленное за зиму оконное стекло, через насборенную марлевую зана­веску. Анка щекой ощутила его тепло. Не успев проснуться, она пугается: «Ой, проспала!» Но тут же вспоминает, что сегодня воскресенье, в школу идти не надо, и, значит, можно еще немножко полежать. Она не спешит раскрыть глаза, чтобы удержать в себе этот солнечный лучик как добрую примету на весь день.

Да, кажется, она уже сбывается – мама встала! Вот она у стола, чистит картошку. И лицо у нее сегодня непривычно тихое, покойное, без всегдашней затаенной боли. Видать, полегчало ей. Хоть бы на подольше! Боясь ненароком спуг­нуть нечаянную радость, Анка снова закрывает глаза, и, оборотясь к окну, через сомкнутые веки чувствует ласку солнца.

«Ну ладно, хватит валяться! – приказывает она себе.– Мама уже картошку почистила, надо скорее печь топить, еду готовить. Да и Зорька, поди, заждалась там. Она ведь выходных не понимает – ее кормить-поить надо».

И Анка так прытко соскакивает с кушетки, что мать удивленно смотрит на нее: обычно дочь поднимается по утрам очень трудно. А та и сама на себя удивляется – как хорошо, солнечно на душе, будто праздник сегодня. А ведь день как день. Только что выходной...

Все ладится у Анки сегодня. Зорька поутру на молочко не поскупилась. В землянушке отыскалась потеря – три яйца, которых Анка еще на прошлой неделе не досчиталась. Это вредная пеструха в таких местах несется, что после днем с огнем не сыщешь.

На что Анка на базар ходить не любит, а сегодня и от­туда пришла в настроении – покупки сторговала недорого, еще и на полкруга жмыха выгадала. Себе кусок отломила, остальное сестренкам отдала. А те – довольнешенькие, грызут, оторваться не могут.

Хороший сегодня день! Ноги послушно бегут, куда на­до. Руки легкие, проворные, делают все ловко, быстро.

Вот Анка подхватывает ведро с золой, бежит с ним за сарай, где у них свалка. С разбегу опрокидывает ведро и скорее отскакивает от пыхнувшего вверх пыльного облачка. Повернулась бежать назад, да глаз вроде за что-то заце­пился. Что это? Среди черного и серого – узкая синяя по­лоска. Вот это удача! Из кучи мусора Анка вытаскивает стеклышко – осколок чайной чашки. На темно-фиолетовом фоне – золотой цветок, почти целый, только краешек одного лепестка отколот. Анка осторожно обтирает находку по­долом платья, и цветок начинает сиять еще ярче.

Дома она сначала заходит в кладовку, достает из даль­него потайного угла дырявую кастрюлю и осторожно высы­пает ее содержимое на полку. Это – Анкины богатства, со­кровища. Сегодняшнее стеклышко – сто пятьдесят седьмое. Совсем неплохо! Хотя у некоторых девчонок есть по триста стеклышек и даже больше. Тут, в округе, каждая такая коллекция хорошо известна.

Иногда, сговорившись, девчонки демонстрируют свои сокровища друг другу. Тогда пыльный, серый пустырь за Суреновой банькой неожиданно расцветает яркой радугой. И чего только не рисуют на посуде! Листики-цветочки, фрукты-овощи, квадраты-треугольники, хитроумные зави­тушки-лабиринты. Рисуют зверей, птиц, бабочек-стрекозок, дома, людей... Порою такое намалевано, что не только на посуде, а и в любом другом месте рисовать бы не стоило. Ну как, спрашивается, можно есть из тарелки, на дне кото­рой красуется... лягушка?! Или, к примеру, целый хоровод женщин, которые ну абсолютно голые! Но больше всего ценятся стеклышки с различными надписями. Например, поздравления с праздником или днем рождения.

А самая большая ценность в Анкиной коллекции – не­приметный осколок белой чайной чашки. Стеклышко это с секретом. Чтобы его оценить, надо поглядеть через него на свет. Тонкий фарфор просвечивает насквозь, и тогда стано­вится виден крошечный домик и мудреные китайские буков­ки-иероглифы. Это уже – настоящая редкость.

Конечно, сокровища эти Анке, как и другим девчонкам, не свалились с неба. Свою коллекцию она собирала не­сколько лет. На сколько раз за это время обшарена каждая свалка в округе! Сколько выдержано из-за этого руга­ни и даже трепок от матерей, сколько пролито горьких слез! Но и сколько пережито настоящей радости от каждой удачной находки!

Анка уже в стеклышки не играет – большая стала, стесняется. Когда другие девчонки, помладше, расклады­вают свои на пустыре, она прибегает туда ненадолго, при­дирчиво осматривает каждую коллекцию, но уже не ахает, как раньше, не вскрикивает восхищенно, а если и завидует, то молча, про себя.

Стеклышки свои она таит ото всех. Иногда только по­казывает сестренкам. Те восторженно хлопают в ладошки и тянут ручонки, просят. Анка обязательно отдаст им свои сокровища. Но пока они слишком малы и глупы – расте­ряют сразу, да и все. А ей жаль: сколько лет собирала. Вот подрастут они, поумнеют – и получат Анкины богатства! Она мечтает о том, как будут радоваться они, как сами по­том начнут поиски сокровищ, как будут завидовать им дев­чонки со всей округи. Не знает только Анка, что к тому вре­мени закончится уже война, появятся в их доме настоящие игрушки, и на ее стекляшки сестренки и не посмотрят...

– Та де ж вона згинула? Нюта, доча!

Анка быстро ссыпает стеклышки в кастрюлю, задвигает ее в самый дальний угол и бежит на мамин голос.

Перешагнув порог кухни, она бессильно прислоняется к дверному косяку и даже прикрывает глаза. Ее сладко дур­манит густой дразнящий аромат, которым щедро наполняет квартиру кипящий на плите чугун. «Да ведь у нас же се­годня обед будет с мясом!» – вспоминает Анка. Впрочем, она и не забывала об этом ни на минуту. Может, потому и настроение с утра отменное?

И, кажется, не только у нее. Маленькие сестренки, не­привычно притихшие, с любопытством бродят вокруг пли­ты, в ожидании чего-то удивительного. Дядя Митя сегодня рано пришел с работы и теперь сидит на кухне, читает газеты. Даже мама здесь же, на кухне. Штопает стоя, прива­лившись спиной к стене: так ей легче, чем сидя.

Словом, вся семья вместе и не выпускает из внимания чугун, исходящий редким здесь, манящим мясным арома­том. Дядя Митя ездил на днях в тайгу выбирать лес для артельной столярки и привез домой кусочек сушеной лося­тины. И вот теперь, подумать только – у них будет обед с мясом!

Анка тяжелой оловянной поварежкой вылавливает из чугуна в миску серо-коричневые кусочки мяса, в чугун вы­сыпает загодя нарезанную картошку, готовит луковую за­правку– и суп готов. Суп на мясном бульоне! Едят его хоть и с явным удовольствием, однако излишне торопливо, не стараясь это удовольствие растянуть. Все ждут второго. Ведь сегодня у них обед из трех блюд – прямо как в сказке!

И вот Анка ставит на стол две миски – с вареной кар­тошкой и с лосятиной. Сначала она накладывает себе, по привычке выбирая, что похуже: картофелины – потемнев­шие, а кусочек поменьше, жилистый. А после начинает на­кладывать всем по очереди, начиная с сестренок – им что получше.

Сегодня после такой еды даже всегдашний кисель не кажется противным. Кисель этот они придумали варить из морса с сахарином. Получается он ядовито-розовым, при­торно-сладким и одуряюще разит эссенцией, которой за­правляют морс. Иногда кисель заменяют чаем – морков­ным или смородинным. Но чаще все же Анка варит ки­сель – он сытнее.

Когда после обеда Анка моет посуду, а потом ладит по­росячью мешанину, – все мечтает, как их поросенок вырас­тет, станет огромным и жирным, и тогда они будут с мя­сом. И такие вот обеды, как сегодня, станут готовить час­то, может быть, даже всегда. Однако, как только она вхо­дит с ведром в стайку и видит их хилого, похожего на под­жарую охотничью собаку поросенка, мечта эта кажется совсем несбыточной.

Анка выскочила на улицу налегке, без фуфайки. И ког­да закрывает стайку, возится с непослушной задвижкой, все чует спиной сквозь старенькую мамину жакетку тепло. Это значит солнышко в силу входит, весна скоро! А это что тут зелененькое виднеется у самой стены? Неужто еще одно стеклышко? Ой, да это же травка! Самая настоящая! То­нюсенький бледно-зеленый стебелек с крошечными, еще почти прозрачными листочками. Как же так – ведь совсем недалеко снег еще лежит! А этот смельчак уже выскочил, ишь как не терпится ему!

Да, весна! Конец зиме! Конец морозам! Никто уж нын­че больше не обморозится в очереди за хлебом. Скоро вся­кая полезная трава пойдет – черемша, крапива, щавель. С едой сразу станет легче. Может, и у Быстровых перестанет с голоду пухнуть малышня.

А у самого крылечка – еще один сюрприз. На старом корявом тополе почки так набухли – того и гляди сережки выскочат, а за ними и листики покажут свои зеленые язычки...

Ну что за славный, что за щедрый сегодня день! Сол­нечный, теплый, добрый.

Но даже сегодня, в этот на удивление удачный день, Анка все же ждет не дождется ночи. И не только потому, что лишь ночью, в постели, отдыхает. Главное – в другом. Когда все укладываются и дом затихает, у Анки начинает­ся своя, тайная, удивительная жизнь. Она ждет этого мо­мента с самого утра, когда еще полусонная с трудом отры­вает голову от подушки и идет доить корову. И потом весь день – когда мерзнет в очереди, отчаянно торгуется на ба­заре, когда стирает белье, готовит обед, выкидывает навоз из стайки, когда не решается на контрольной задача – все время она помнит, что будут еще сегодня у нее счастливые минуты. И сразу не такими тяжелыми кажутся ведра с во­дой, не так натирает плечи коромысло, не так саднят сби­тые о стиральную доску пальцы.

Анка домыла посуду – вечно ее к вечеру накапливается гора! Подбросила в печь угля, подмела на кухне, проверила крючок на двери, прикрыла получше одеялом сестренок. Ну, кажется, все. Она достает из шкафчика «коптюшку» – флакончик с фитильком, зажигает ее, задувает лампу – керосину та пьет прямо жуть сколько – и открывает книгу.

Анка не прочитала еще ни слова, только книгу в руки взяла, а уже так хорошо ей сделалось – легко, покойно. И вот уже нет ее здесь, в этой душной темной кухне. И в го­родке этом маленьком захолустном – тоже ее нет. Далеко сейчас Анка, очень далеко. Там, в том таинственном, маня­щем далеке, где все совсем не так, как в каждодневной ее жизни.

...Жидкий свет фитилька вначале высвечивает только белую страницу да Анкины пальцы на ней. Но она изо всех сил напрягает глаза, утыкается в книгу носом. И мало-по­малу из темноты начинают проявляться буквы, выстраива­ются в ровные строчки, заполняют всю страницу. И оконча­тельно уводят Анку в другой, загадочный, неодолимо вле­кущий к себе мир.

Все у книжных героев необыкновенно и возвышенно. Даже их повседневные заботы нисколечко не похожи, к при­меру, на Анкины. Разве тратят они отпущенные им дни на вечно орущего ненасытного поросенка, на корыто с гряз­ным бельем, на чадящую печь? Разве торгуются на базаре из-за каждой копейки? Нет, вся эта ерунда их нимало не занимает. Если и случаются у них переживания, то совсем-совсем иные – значительные, красивые.

Анка так благодарна книгам, что уводят ее хоть на вре­мя в большую и красивую жизнь. Обычно у Анки слезу вы­жать трудно. А вот над книгами она часто плачет. И не только над несчастиями героев, но и от жгучей зависти к ним. Завидует она их настоящей, на большое дело потра­ченной жизни, их умению идти к цели и добиваться своего. Даже их страданиям и тому, как они необыкновенно кра­сиво умирают...

Ей всегда кажется, что как только она закрывает книгу и задувает коптюшку, в ту же секунду раздается голос мамы:

– Нюта! Пидыймайся, доча!

Анка сильнее зажмуривает глаза в надежде, что мамин голос ей только снится. Но он повторяется снова и снова, и спрятаться от него нельзя. Самое трудное – оторвать голо­ву от подушки. Бывает, Анка и ноги спустит на пол, и сама вся сползет на половичок у кушетки, а голова все никак не отрывается от подушки, будто приклеили ее.

Конечно, сегодня Анка, впрочем, как и всегда, не выспа­лась. И, как обычно, начинает день с мечты, что когда-ни­будь, когда станет взрослой, – она обязательно проспит, не вставая, целую неделю.

Полусонная, она накидывает платье, засаленную старую фуфайку, сует ноги в большие валенки с самодельными га­лошами, снимает в сенях с гвоздя подойник и бредет в стай­ку. Зорька уже ждет ее, вздыхает укоризненно и сама, без понукания, идет в угол, где нет подстилки. Анка привычно ногой подвигает к себе скамеечку, садится, и начинает раз­говор с Зорькой.

– Ну что, полуночница? Чего поднялась ни свет ни за­ря? Думала, забыли про тебя? Да разве ж можно такую красавицу забыть? Да и кто же тогда молочка Динке с Алькой даст? Они – махонькие да слабенькие, им без мо­лочка никак нельзя.

Она говорит, а руки знай делают свое. Молочные струй­ки звенят все глуше, теплый пахучий парок поднимается от подойника, окончательно пробуждая Анку. Вообще-то она любит и раннее утро, и свои разговоры с Зорькой, и этот запах парного молока. Только вот встает трудно. Оттого и настроение с утра бывает у нее не особенно хорошее. Но сегодня оно очень даже ничего. И она догадывается: а, это же вчерашний удачный день еще живет в ней.

Вспомнив его, Анка робко загадывает: а вдруг и сегод­няшний будет таким же? Но надежда эта тут же гаснет – нет, сегодня все будет иначе. И на обед – пустая похлебка да тошнотворная тыквенная каша. И мама сегодня опять встать не смогла. И маленькая Динка всю ночь кашляла, еще, не дай бог, расхворается. Да и самой Анке сегодня грозят большие неприятности – почти по всем предметам спросить должны. А она опять уроки подзапустила поряд­ком – последнее время снова в школу редко ходила: мама-то лежала.

Да, ничего не сходится сегодня со вчерашним днем, все выходит по-другому. Разве вот погода та же – весна, ви­дать, пришла окончательно. Ну и на том спасибо!

Весна нынче ленивая, будто сонная. Кажется, серый, спаявшийся с землею снег решил не стаивать вовсе, а лед на реке так и останется на все лето. Солнце все норовит спрятаться в глинисто-вязких серых облаках. А если иной раз и проглянет, то какое-то заспанное, светит вприщур и греет вполнакала.

Но вот серое рванье облаков слилось в одну бесконеч­ную, угрюмую, грузную тучу, которая быстро темнела, опус­калась все ниже да и рухнула на землю дождем. Он лил почти трое суток. Земля закипела талой водой. Снег, даже не успевший как следует просесть и потемнеть, обращался в белые пенные потоки. Они ошалело неслись вскачь, воро­чали на дорогах гальку и с разбегу падали грудью на реч­ной лед.

Река почернела, насупилась. А средь ночи город пробу­дился от громовых раскатов: лед трескался с оглушающим грохотом, а эхо усиливало его и многократно повторяло.

Ждут нынче большую воду. С Набережной все и вещич­ки свои к знакомым перетаскали, и скотину увели.

Ледоход возвещает начало важного промысла – добычу дров. Протока в это время дурит, выплескиваясь из берегов, а, отступая, жадно слизывает с них все подряд, постепенно насыщаясь и мало-помалу успокаиваясь.

А город уже поджидает ее, норовя добычу эту отнять. Берег сплошь ощетинивается баграми. Старики, бабы, peбятишки, что постарше, да редкие, в большинстве своем увечные, мужики – все высыпают на берег, часами стоят у самой воды, стараясь не упустить ни одной коряжины, ни одного проплывающего полешка. Иногда кто-нибудь в азарте со сдавленным вскриком вскочит в ледяную воду и тут же с занявшимся, застрявшим в горле дыханием пулей выскочит назад. Самые отчаянные запрыгивают на ближайшие льдины, чтобы ухватить с них недоступное с берега.

С началом ледохода школа опустела – на уроки ходит одна мелкота, от которой на реке проку мало. Остальные – здесь, на добыче дров. Еще свежа в памяти недавняя злющая зима, когда великой драгоценностью было даже плохонькое полешко. Учителя, конечно, ругаются, однако, не сердито, не всерьез. Их собственные ребятишки тоже сейчас здесь, на реке.

Митяй и Никита пропадают на протоке с восхода до кромешной тьмы. Михе тетка строжайше запретила этот опасный промысел – у нее-то дров всегда полно! Но он, выбрав любой удобный момент, бежит на реку помогать друзьям. С утра до ночи торчат на берегу и маленькие цы­ганята, как муравьишки, волокут в дом каждую выловленную щепочку. Прямо со смены, уставшие, полусонные спе­шат на подмогу малышне и Леонид с Серегой. Знают: поку­пать дрова им не на что, а хозяйка отапливать своих бесплатных квартирантов отказалась напрочь.

Одна только Анка в этом предприятии участия не при­нимает – студеное дыхание реки вызывает у нее жесточай­шие приступы малярии. Но и она, когда приходит по воду, не в силах удержаться от соблазна, пытается достать коромыслом хоть какую-нибудь деревяшку.

Мальчишки стараются на берегу быть рядом. На всякий случай. Река неохотно делится с людьми своей добычей, от нее всякую минуту можно ждать любой каверзы. Ведь ни один еще ледоход не обошелся без того, чтобы обычно тихая и покладистая протока, рассвирепев, не уволокла бы кого-нибудь из горожан. Будто в откуп за все, что они у нее отняли.

У Никиты багор на зависть друзьям – длинный, легкий, с острым крюком на конце. Им ловко орудовать. Ишь, так и мелькает: полешко, еще полешко, доска обломанная. Что-то все мелочь попадается, ничего ценного. А, вот и бревешко! Прямиком сюда плывет. Давай, давай ближе! Т-так! Нет, не достать! Еще поближе. Ну, куда, куда тебя, холера такая, понесло? К берегу давай, а не к середине! Все – уплыло бревешко!

– Эй, сдурел, что ли? Не выдумывай! Куда?!

Но Никита уже на льдине и, отталкиваясь багром, го­нится следом за уплывающим бревешком. Отчаянная голо­ва этот Ника! Ой! Льдины сталкиваются. Митяй вскрики­вает, глаза его сами собой закрываются от страха. А когда он через мгновение снова раскрывает их, то видит, что Ни­кита уже гонит свою льдину назад, к берегу, подталкивая впереди себя добытое бревно.

- Ч-черт д-дурной! – ругается Митяй, переведя дух. – К-куда тебя понесло? Вечно лезешь, куда п-попало!

- Да, ежели все на бережке-то стоять, – шишь нало­вишь! – оправдывается Никита.

- А если бы льдина раскололась?

- «Если бы»! Волков бояться – в лес не ходить! Хватит тебе гундеть. Лучше не зевай-ка, вишь, какую коряжину прет. Лови давай!

...Всего несколько дней длится ледоход. Но сколько успевает принести и радости, и горя! Как показывает человека самому себе, как проверяет характеры! Тихоня да трус так и простоит весь день на бережке и уйдет домой вечером с какой-нибудь пустяковиной. Да, река неохотно делится с людьми своей добычей. И ежели хочешь добыть что-нибудь путное, то надо действовать, надо драться с рекой.

Леонид с Серегой выпросили себе на заводе давно обе­щанный им выходной. Специально, чтобы дров добыть. Кликнули с собою соседских мальчишек и отправились по­утру пораньше. Порешили не толкаться в толпе, где на каждое полешко по десятку багров нацелено. Надумали пройти повыше по течению, где народу поменьше и добыча потому должна быть побогаче. Однако, сколько ни идут, а берег все полон. Видно, далеко придется им топать. Ничего, дотопают. За разговором – и незаметно.

- Серега, ну как там, на заводе?

- Да ничего, работаем.

- Совсем зазнался, как работать начал. На улицу сроду не выйдешь поговорить да зоску с нами попинать.

- «Попинать»! За смену так там напинаешься – только до зоски тут! Во, видали! – и Серега показывает свои руки. Серегины пальцы изранены, отбиты, с посиневшими ногтями.

- Ой, кто это тебя так изнахратил?

- «Кто, кто»! Сам, конечно, кто же еще?

- Дак ты чего это, с ума сошел, что ли?

- Это не я – это у меня молоток сумасшедший. Все, паразит, не по крышке, а по пальцам метит.

- Нет, Серега, правда, ты чего это? Поосторожней нельзя, что ли?

- «Поосторожней»! Знаете, сколько ящиков заколо­тить надо за смену? Будешь осторожничать – много не на­работаешь! Шибко нужен я буду, осторожный-то, на заво­де! Рабочую карточку задаром не дают! Ну ладно, хватит про это! Ну-ка, гляньте – кажись, пришли, а?

– Ага, дотопали!

– Точно – местечко что надо!

В воду вклинивается небольшая крутая коса. Река, вы­ныривая из-за недальнего поворота, вроде не сразу приме­чает нежданную преграду и не успевает вовремя уволочь к середине свои богатства. Да, отсюда и ловить удобно, и улов должен быть щедрым. Далековато, правда. Да их не испугать – у них же тележка, Минеиха ради такого случая раздобрилась – одолжила. Было бы что, а уж добытое доб­ро домой как-нибудь доставят...

Да, не ошиблись они с местечком. Тут – совсем другое дело, не то, что в городе. Здесь только успевай вылавли­вать! Мальчишек азарт захватил. Даже остановиться не могут, чтобы хоть перекусить. Если так и дальше пойдет,– это сколько же до вечера наловить можно!

И чего только не тащит эта жадная неразборчивая ре­ка! Вот на льдине – кусок наезженной дороги. Совсем све­жий, может, даже сегодняшний, санный след резко повер­нул с накатанной колеи и обрывается прямо в воду. Ой, успели хоть люди-то из саней выскочить или же... Нет, про это думать не надо!

На другой льдине – затухший костерок, а рядом – при­способленный для сидения чурбак. Может быть, совсем не­давно сидел на нем и грелся у костерка озябший рыбак. Что это за человек? Где он сейчас?

Черными мертвыми ветками топорщится из воды выво­роченное с корнями дерево. Ага, давай его сюда! Еще... еще чуток! Т-так! Готово. Хо-орошая пожива! Из ствола – дро­ва, из веток – растопка будет.

- Гляньте-ка, это что за чертовщина? Ну и коряжина– точно черт или еще какая нечисть. Ишь, и рога, и гла­зищи вон какие. Точно – дьявол!

- Зато вот бревешко какое аккуратненькое. Видать, с лесозаготовок. Давай-ка к нам сюда! Вот так!

- Ой, а это что? Вроде... Ну точно – крест! Где-то вода до кладбища, видать, дошла. Может, и могилы размыла. Бр-р! А большой крест-то. Взять, что ли?

- Да ну его, в самом деле! Без него как-нибудь обой­демся!

А вот это – настоящий подарочек! Крошечный, всего в три бревешка, плотик. Ну, уж его упустить – просто грех. Так, приготовились! Ну, давай-– ближе, еще ближе. Та-ак! Тьфу ты, черт, ну чуть бы еще поближе. Ну, самую бы ма­лость. Нет, не достать – багор короткий. Ну-ка еще разок. Так! Эх, опять мимо! Неужто упустил? Все – уж относит. Упустил, раззява! Чего там Серега своим багром машет? Зря старается! А жаль-то, жаль-то как! Ой, чего это он там? Льдина же – маленькая, верткая...

– Нельзя, Серега, нельзя! Серега! А-а-а!!!

Мальчишки обернулись на Ленькин вопль – и замерли. Льдина под Серегой раскололась, и две ее половины расхо­дились в разные стороны. Вместе с ним расползались и Серегины ноги, а он стоял, как замороженный, и даже не пытался что-нибудь предпринять. Когда же стоять нараскоряку стало совсем невмоготу, он сделал судорожную попыт­ку укрепиться на одной из льдин. Но обе они заколыхались под ним, разошлись – и Серега, быстро махая руками, буд­то пытаясь взлететь, упал в воду.

Мальчишки стояли, окаменев, не в силах ни двинуться, ни закричать. Сереги нигде не было. Там, куда он только что упал, плыла льдина. Не Серегина – уже другая.

– А-а-а!!!

Леонид кричал и бежал туда, где только что был Серега. Бежал, не выпуская из рук багра, прямо по плывущим льдинам, кажется, и не глядя под ноги, будто бежит по твердой ровной дороге. Да что же это?! Куда он?

Леонид на мгновение всего остановился – и прыгнул. На плотик, на тот самый, распроклятый! На колени стал, багром в воде шарит. Лег. К самой воде свесился. Ухватил что-то, пытается вытащить. Тянет, тянет изо всех сил... Да это же Серега! Чего же тот сам-то не выкарабкивается? Не­ужели?... Хватит ли у Леонида сил? Ну, Ленечка! Ну, по­старайся! Н-ну!!! Слава богу!

А Леонид опять схватил свой багор и, отталкиваясь от льдин, направляет уже плотик к берегу...

И только тогда они снова смогли двигаться и кинулись бежать следом за плотиком – его уже здорово снесло и все еще сносит течением. Вот уже Ленькин багор коснулся дна, и плотик пошел быстрее. А вот и мальчишки зацепили его своими баграми и подтянули к берегу.

Леонид поднял Серегу на руки, рванулся было бежать с ним. Но скоро остановился, затравленно озираясь, судо­рожно соображая что-то.

– Тележку! – выдохнул он, и все бросились выполнять его приказ.

Никита скинул с себя фуфайку, бросил на тележку, прежде чем Леонид уложил туда брата. Остальные следом тоже поскидывали с себя верхнюю одежонку, накрыли ею Серегу.

Тот беспрерывно кричал, хотя было непонятно, от

куда этот крик исходит. Вместо Серегиного лица теперь было что-то нестерпимо красное, бесформенное, жуткое. Леонид с Никитой тянули тележку впереди, Митяй подталкивал ее сзади, а Михась поддерживал Серегу, чтобы не очень трясло на ухабах – дорогу они не выбирали.

Мальчишки бежали так быстро, как еще ни разу в своей жизни. Казалось, быстрее бежать уже невозможно, но они все ускоряли свой бег. Потому что Серегин крик стано­вился все тише, тише. А потом и вовсе умолк...

Они сидят на длинной лавке в больничном коридоре, не­отрывно глядя на белую дверь, за которой сейчас Серега. Из-за этой двери выходят порою люди в белых халатах, остро пахнущие чем-то тревожным, холодящим. Иные оза­боченно проходят мимо, даже не глянув на мальчишек. Другие, встретив их моляще-вопрошающие взгляды, пожи­мают плечами. Новостей про Серегу все нет. И они сидят и сидят, вжавшись в лавку, не зная, что делать, боясь поше­велиться, не в силах произнести хоть слово.

Мальчишки разом вздрагивают и сжимаются еще силь­нее, когда в коридор влетает Юванна. Кто ей сказал? Как она узнала? Увидев их, останавливается, словно споткнув­шись. Быстро-быстро оглядела по очереди, заметалась взглядом, даже на цыпочки привстала, заглянула им за спины и, нигде не обнаружив Сереги, закричала. Она кри­чит так, словно это ее, вот сейчас, в эту минуту, кромсают и мнут тяжелые острые льдины.

В коридор выскакивает испуганная сестра.

– Прекратите сию минуту! Вы что, с ума сошли? Это же – больница!

Окрик подействовал. Юванна зажимает себе рот ла­донью и бросается следом за сестрой. Но крашеная дверь захлопывается перед самым ее носом.

– Мама!

Леонид подходит к матери, берет за руку, пытается увести от двери, посадить на лавку. Но Юванна, глянув на старшего сына и будто вспомнив что-то, вырывает руку, размахивается и бьет его по лицу. Раз! Потом – еще, еще, еще... Леонид не останавливает ее, даже не отклоняется – он только пытается заслонить ладонью лицо...

Снова выходит сестра и говорит:

– Ему срочно нужна кровь. Подходит любая группа. Кто из вас может сдать?

Они все разом подскакивают к ней, каждый стараясь оказаться поближе. Сестра оглядывает их внимательно, по­чему-то вздыхает, отставляет Миху, отстраняет рукой Юванну. А Леонида, Никиту и Митяя ведет за собой. Путь ей загораживает Юванна:

– Возьмите меня! Ради бога! Я же – мать!

Сестра еще раз оценивающе оглядывает стоящую перед ней тощую желтолицую Юванну и снова вздыхает:

– Да нельзя вам, гражданка! У вас же вес не соответ­ствует. Потом еще с вами отваживайся!

Юванна совсем сникает, отступает от двери, опускается на лавку рядом с плачущим Михой и тоже начинает пла­кать. Тихо и горько. Так и сидят они вдвоем, как кажется им, нескончаемо долго. Когда же крашеная дверь наконец-то распахивается, Михась бросается навстречу друзьям:

– Ну?!

У Юванны же руки-ноги разом отнялись – она дерну­лась, но встать не смогла. Только глазами в мальчишек впилась:

– Н-ну?!

Но они ничего не могут сказать. До Сереги их не до­пустили.

Следом за ними выходит сестра, выносит им по куску хлеба и по кружке горячего ячменного кофе.

– К вам сейчас выйдет врач, – говорит она Юванне.

Мальчишки, обжигаясь, принимаются уничтожать свой донорский паек, поделившись и с Михой. Когда выходит врач – пожилой низенький мужчина с усталым лицом и красными глазами, – их кружки уже пусты.

– Не стану от вас скрывать – ваш сын в тяжелом со­стоянии, – говорит он Юванне. – Надеюсь, самого страш­ного уже не случится. Хотя на том свете он сегодня уже побывал. Это вот они его оттуда вызволили, – кивает он на мальчишек. – А вы, ребятки, идите-ка домой. Вам сей­час надо поесть как следует и уснуть.

От горячего их и в самом деле потянуло в сон. Они встают, застегиваются плотней и выходят на улицу. Но, увидев у больничного крылечка свою тележку, сникают.

– Холера! – вырывается у Никиты его всегдашнее сло­вечко. – Поспишь тут! Дрова возить надо.

– Я не могу! – говорит Леонид. – Мать домой поведу. Да там и останусь – от нее сегодня проку-то...

– А, может, завтра увезем, а? – с надеждой спрашивает Митяй. – У меня что-то ноги тяжеленные, не поднять прямо.

– Вы давайте – по домам и ложитесь! – решительно говорит Михась. – А я – на реку, за дровами. Я – ничего, у меня ведь кровь не брали.

– Ладно тебе! – отмахивается от него Никита. – Пойдет он за дровами! Да ты пустую-то тележку довезешь ту­да или нет? Ладно, сегодня уж – баста! Оставим до завтра!

– Да, а если упрут наши дровишки? И багры ведь там остались! – пугается, вспомнив, Митяй.

– А, холера! Про багры-то я забыл. Да и дровишки, ежели псу под хвост, – жалко... Да ладно, коль взять, – то уж взяли. А сейчас кой дурак туда пойдет – темнеет ведь. Завтра пойдем. Только надо пораньше.

– Я утром не могу, – говорит Леонид, – нам же... мне же завтра – в первую смену.

ГОСПИТАЛЬ

Госпиталь притягивает и страшит. Как все, что тесно связано с фронтом.

Госпиталь в городке очень большой. И особый. Отсюда никого не выписывают на фронт, здесь нет «легких» ране­ных – только «тяжелые». Тех, кто начинает поправляться, развозят по другим госпиталям – долечиваться. А на их место снова поступают «тяжелые», с фронта. Три опера­ционные вечно заняты. И выносят оттуда на носилках кого без руки, кого без ноги, кого и вовсе без обеих сразу...

Проникнуть в госпиталь можно только по особому про­пуску. Даже приехавшему издалека родственнику кого-ни­будь из раненых попасть сюда непросто.

Изредка местные школьники приходят в госпиталь с концертом. До самых «тяжелых» их не допускают. Осталь­ные раненые тщательно укрываются простынями, чтобы не пугать ребятишек. Почему-то даже веселые песни вызы­вают у них слезы, и они тогда спешно закрывают просты­нями и лица.

С Партизанской в концертах никто почти не участвует. Мог бы, конечно, сыграть Михась, да пианино ведь не бу­дешь таскать из палаты в палату. Анка стихи очень душев­но читает. Но она такая худющая, нескладная, с вечно обметанными малярией губами, что ее обычно в последнюю минуту отставляют в сторону.

Однако «партизаны» в госпиталь приходят. И частень­ко. Правда, не через проходную. У них здесь – свой вход.

Под высоким и прочным госпитальным забором проко­пали они лаз и усиленно теперь его оберегают, каждый раз тщательно маскируя замшелым черным горбылем с налип­шей на него землею...

- Эй, Митяй!

- Ну!

- Чего молчишь? Пропал, что ли? Чего там?

- Давайте потихоньку. Вроде никого!

Никита вначале просовывает в дыру свой пиджак с за­вернутой в него зеленью, потом протискивается сам. Сле­дом лезет Михась.

Здесь – самое безлюдное место во всем огромном гос­питальном дворе. И понятно – не больно-то сыщешь же­лающих прохлаждаться тут. Весь этот угол занимает свал­ка, так щедро поливаемая хлоркой, что и на расстоянии спирает дыхание и слезятся глаза. Зато здесь безопасно – почти никого не бывает. Разве только нянечка принесет и перевернет очередное ведро с рыжей от засохшей крови ва­той да склянками из-под лекарств. Но от нее спрятаться за этой кучей ничего не стоит.

По субботам госпитальный возчик Лукич – тщедуш­ный, вечно кашляющий, сам отбывший здесь положенный срок, вилами скидывает накопившийся за неделю мусор в плетеный рыдван и на дряхлой госпитальной лошаденке Лысухе вывозит его на городскую свалку. А там его всегда поджидают ребятишки. Они помогают опорожнить рыдван и почти все сразу же разносят по домам. Вату их матери отмывают от крови и пускают в дело, на стеганые вещи. А разные склянки да пузырьки идут малышам в игру. Случа­ется отыскать и более занятные вещицы: вилку с отломан­ным зубом, блюдце с отколотым краем, дырявую кастрюлю, которую можно еще запаять. Мальчишки с Партизанской тоже частенько подкарауливают Лукича с Лысухой у го­родской свалки и ищут поживу. Но сюда, в госпиталь, про­бираются они тайно вовсе не за тем...

Отряхнув налипшую на штаны землю и оглядевшись, прикрывают они свой лаз и осторожно идут в глубь двора. К самому госпитальному зданию подходить не рискуют. Там то и дело мелькают белые халаты, засекут – греха не оберешься. Мальчишки направляются в противоположный от свалки угол. Там под навесом стоит Лысуха – та самая госпитальная лошаденка, что вывозит мусор. Возле нее толпятся ходячие раненые. Каждый из них норовит погла­дить, приласкать отощавшую печальную животину. У каж­дого в кармане для нее какое-нибудь угощение. У кого – кусок плотной перловой каши, у кого – корочка хлеба или даже крохотный кусочек сахара.

Лошадь осторожно берет влажными губами подношение и благодарно вздыхает. Трудная все же у Лысухи жизнь! По прожитым на свете годам ей давно пора на отдых. Но по военному времени мобилизовали и ее. И она старается, вытягивает из себя последние жилы. Лукич запрягает ее осторожно – того и гляди завалится на бок. Но она дюжит из последних силенок и покорно тянет воз. Возит и госпи­тальный вонючий мусор, и мешки с картошкой, да ящики с продуктами, и белье в прачечную и назад, и вновь прибы­вающих в госпиталь раненых с фронта. Она же увозит на кладбище тех, кому уготовила судьба вечный покой в этом, случайном для них, городке. Эта обязанность, видать, для нее самая тяжкая...

А раненые словно опьянели от солнышка и тепла. Это ли не счастье: с койки встал, из палаты наконец-то вырвал­ся, вольным воздухом дышишь, солнышку себя подстав­ляешь. Да еще эта животина – такая домашняя, какая-то довоенная. Все это дурманит голову, полнит грудь давно забытой радостью.

– Ох-хо-хо! Погодь, не смеши, дай хоть дыхнуть! – одноногий раненый для устойчивости прислонен к заплоту, а с боков его поддерживают хохол дядя Гнат и еще кто-то, пока незнакомый мальчишкам – видать, вышедший на прогулку в первый раз. Ни про возраст этого другого, ни про его обличье они представления не имеют, поскольку голова его сплошь запелената бинтами, кое-где побуревшими от проступившей крови. Свободны лишь глаза да узкая щель рта.

– Ну, чего расквохтався, як квочка? – сердито говорит хохол. – А я кажу – жеребая коняга. Жеребчик у ней будэ. Махонький такой.

Одноногий весь колышется от смеха, слегка заваливаясь на Гната. И тот бережно поддерживает его неустойчивое тело. Однако голос дяди Гната по-прежнему сердит:

– Мовчав бы уж, колы не разумиешь!

Привлеченные смехом, подходят другие раненые. Они плотнее обступают конягу, оглядывают ее впалые бока, вы­пирающие наружу ребра и хребтину, редкую седую гриву и тоже начинают хохотать:

- Ну, Гнат, ну, хохол!

- Во сказанул!

- Ну и загнул!

- А чем не молодка? Прямо заглядение!

- Огонь – не лошадь!

– Не, братцы, она с жеребчиком-то погодит до победы. А счас она еще повоюет. На ней бы – в атаку, с саблей на­голо. Э-эх!

Молодой белобрысый солдатик, забывшись, вскидывает вверх коротенький обрубок правой руки, но тут же, спохватившись, конфузливо прячется за спины.

– Та повылазило вам, чи що! Жеребая вона, жере­бая! – почти плача, доказывает свое Гнат, и слова его тонут в общем дружном хохоте. – Ну и бис с вами! – неожи­данно смиряется хохол и ласково гладит кобылу, покорно сносящую незлые насмешки раненых.

– Эге, братцы, а к нам гости пожаловали! – наконец замечает кто-то мальчишек. – Давай, пацаны, поближе!

Раненые обступают их плотным кольцом.

– Та не злякайтесь, хлопчики, в случае чего – сховаемо! – успокаивает дядя Гнат и зорко глядит по сторонам: нет ли поблизости белых халатов.

Никита, стесняясь, разворачивает свой пиджак, предлагая собравшимся нехитрое угощение: несколько бледных ранних морковок, десятка два редисок, пышный пучок лука-батуна да целый сноп сочной свежей черемши. Отовсю­ду к пиджаку, как к скатерти-самобранке, тянутся руки. Морковную ботву тут же скармливают коняге. Морковку с редиской рассовывают по карманам – это для тех, кто ле­жит в палатах недвижно и еще неизвестно, встанет ли. А сами дружно начинают лакомиться черемшой. Мальчишки и соль с собою принесли.

Одноногий берет одну черемшину, мнет в пальцах, ню­хает и недоуменно смотрит на товарищей:

- Это что же такое будет?

- Черемшу не знаешь?

- Во темнота! Это надо же!

- Не, у нас такой травы не водится, – виновато оправ­дывается одноногий и покорно следом за другими тоже на­чинает жевать хрусткие, резко шибающие в нос стебли.

- «Трава»! – передразнивают одноногого. – Да это же всем травам трава.

- В ней сплошь одни только пользительные вещества да витамины. Ешь – и никаких тебе лекарств не надо!

- Дюже гарна трава! – подтверждает Гнат, спроважи­вая в рот черемшину вместе с листьями. – А ты чего? – спрашивает он сплошь запеленатого в бинты.

Тот берет стебелек, отщипывает от него малость и осто­рожно просовывает в узкую щель между бинтами в том месте, где должен быть рот. С трудом втиснув туда былин­ку, он пытается ее то ли потихоньку разжевать, то ли прос­то растереть языком. Его враз потемневшие глаза выдают, какая это для него мука.

Все с аппетитом хрумкают сочные стебли черемши. На ее запах спешат другие раненые, что были до того поодаль.

- А ну потеснись, братва!

- Ты гляди, какая поздняя черемша! Нашли же где-то. Аё да молодцы, пацаны!

- Во красота! Во вкуснотища-то!

- Сейчас всех микробов поубиваем к чертям собачьим!

- Э, «микробов»! Ты после гляди – как бы кого другого не убить. Я в тот-то раз только наугощался, значит, че­ремшой, а меня – р-раз и в кабинет к Юрию Соломонови­чу. Он меня про то, да про это выспрашивает. А я рот зажал и разжать боюсь, чтобы, значит, не уморить нашего дорогого доктора. Он уж и так, и эдак со мной, а я все мол­чу. Гляжу – у него уж и беспокойство: «Что-то вы, – гово­рит, – все молчите, товарищ? Может, с вами что неладно? Может помощь требуется?» Ну, я отворотился в угол, рот рукою прикрыл да и отвечаю: «Так точно, товарищ полков­ник, неладно! Хорошую закуску без выпивки принял. Так что помочь полстаканчиком вполне даже можете!»

Последние слова тонут в общем хохоте.

– Дак ведь и у меня в тот раз тоже история вышла. Ле­жу, значит, я на койке, а сам чую – черемшиный дух от меня такой густющий, что палку надо мною кинь – удер­жит. Аж самому рот открыть страшно. А тут как раз сест­ричка ко мне во-от с таким шприцем, и иголка – в палец толщиной. И сразу – в претензии: «Почему, мол, раненый, не готовы к уколу? Освобождайте, значит, срочно нужное место!» А мне уж уколы эти – вот где. Тогда я поворачи­ваюсь к ней и грозно так говорю: «Не подходь близко! Не подходь! А то – дыхну!» И слегка только, значит, дунул в ее сторону – ее прямо вмиг из палаты вынесло. Ровно и не было вовсе. Так в тот день и отдохнул от уколов.

И снова все громко и радостно хохочут.

Мальчишки радешеньки, что угощение их пришлось по вкусу, и настроение сегодня у всех отменное. Не всегда здесь так. Другой раз такие пасмурные все, сумрачные. Не то, что улыбки – слова трудно идут. Все больше молчат да вздыхают украдкой. Да глаза от мальчишек прячут. А те и так понимают – значит, проводили сегодня своего товари­ща туда, откуда никто никогда не возвращается. Хоть обыч­но бредет коняга на погост рано поутру, пока еще все спят, да раненых не обманешь – они всегда все знают.

А сегодня – ишь как тут славно! День, видать, без ху­дых вестей прошел. Вот бы всегда так! Пусть бы почаще смеялись – за смехом, гляди, и боль не так жжет.

– Ховайте хлопчиков, ховайте! – вдруг свистящим ше­потом велит Гнат.

Вмиг раненые уже сгрудились вокруг мальчишек, и все, как по команде, начинают почему-то разглядывать небо.

Но сквозь плотную толпу протискивается старая сани­тарка тетя Феня и сразу начинает по обыкновению кричать:

– Ага, опять в госпитале посторонние! Счас, счас же скажу Юрию Соломоновичу!

Юрий Соломонович, главный врач госпиталя, – малень­кий тщедушный старикан, но гроза и бог для всех. Навер­ное, потому, что самые сложные операции всегда делает сам и, как ходит молва, часто вершит чудеса.

Тетя Феня, хоть и не злая, но всегда ужасно шумная, крикливая особа. Кто знает, не выполнит ли свою угрозу. Вот ведь даже забыла, зачем и шла сюда, – назад, в гос­питаль побежала. И мальчишки стремглав кидаются к свое­му лазу под прощальные напутствия раненых:

- Тикайте, хлопчики, тикайте!

- Приходите еще!

- Вы уж нас не забывайте!

- Спасибо, сыночки!

С приходом лета жизнь сразу полегчала. Наконец-то можно скинуть с себя осточертевшее тяжелое тряпье и отогреться как следует. Вроде в тепле-то и не так голодно.

С наступлением тепла ожили маленькие цыганята в Минеихиной избенке – высыпали на улицу, целыми днями греются на солнышке да промышляют подножный корм. Они, ровно саранча, объедают в округе всю зелень, не пе­реставая жуют и жуют. Случается, травятся – на белену и другую дурман-траву нарываются. Теперь Леонид в выход­ные дни ведет свою мелкоту за город – на травке попастись да поискать, что можно домой принести. Ведь сколько дармовой еды принесло с собой лето! Черемша, крапива, щавель, саранка, «свечки» – молодые сосновые побеги. И тащат цыганята в дом все подряд. Даже из заячьей капусты Юванна приспособилась салат делать. Особо же ценится солодка – она голод заглушает, аппетит отшибает. Теперь цыганята жуют солодочный корень – и довольнешеньки.

Наконец-то Нинка Быстрова поднялась со своего сун­дучка – тоже все больше на улице. Еще тоньше и длиннее стали у нее ноги, еще острее торчат ее ребрышки. Да при­бавилось в кожице синевы, которая проступает даже сквозь густую смуглоту.

...Летнее солнышко мало-помалу отогрело и старого Сурена. Он повеселел, взбодрился да и удивил всех – устро­ился работать. Сторожем, поле картофельное караулить. Участок ему дали небольшой, совсем рядом с городом – сразу за птичником. Конечно, какой из него работник? Но где же их, настоящих-то, сейчас сыщешь? А, гляди, старик когда скотину с поля щуганет, а когда – и пакостника ка­кого. Все-таки какой-никакой, а сторож. В наследство от недавно умершего сторожа Сурену перешло старое ружье, ветхий шалаш с заскорузлой кошмой вместо постели, за­копченный котел над кострищем у входа, жбан для воды да удивительно бестолковая, громкоголосая собака Жулька.

Сам Сурен к своей работе относится чрезвычайно серь­езно. Сделал себе длиннохвостый бич, который на за­висть окрестным пастухам щелкает оглушающе громко. Попытался даже наладить ружье, но оно оказалось не толь­ко намертво заржавевшим, но и без половины нужных де­талей. Он быстро нашел общий язык со скандальной Жулькой и, в противовес общему мнению, считает ее собакой умной и даже талантливой. Старый Сурен скоро научился по ее лаю определять – брешет она просто так, от скуки и своего дурного характера, или же на то есть причина.

И еще – открылся вдруг у Сурена бесценный для сто­рожа талант. Время от времени он встает, широко расста­вив свои тяжелые, малоподвижные ноги, откидывает голо­ву назад, рупором прикладывает к губам ладони и... Нет, это нельзя назвать криком человека. Рожденный звук мог быть победным клекотом неведомой огромной птицы или предсмертным воплем раненого зверя. Или же – соедине­нием того и другого. Гортанный необузданный звук запол­няет пространство, стремительно катится к самому гори­зонту и, будто оттолкнувшись от него, возвращается назад.

– И-у-охэ-э-э!!!

Если неподалеку оказывается стадо, коровы в ужасе бросаются прочь и в другой раз ни за что не хотят прибли­зиться к границам Суреновых владений. Людям от этого крика становится неуютно и холодно. Даже Жулька, кото­рая сразу признала Сурена хозяином и принялась ему вер­но служить, как только он прикладывает ладони ко рту, припадает к земле, закрывает глаза, а после укоризненно смотрит на старого.

Раз в неделю к Сурену приезжает на полуслепой кобы­ле однорукий бородатый мужик, чтобы привезти бочку во­ды да поглядеть, жив ли еще этот больно уж ветхий сторож. Мальчишки с Партизанской наведываются чаще, всякий раз принося в карманах какую-нибудь малость с огорода. Они же отоваривают Суреновы карточки.

Дедушка Сурен, как всегда, в должниках не остается. Чуть только устроился на новом месте, велел всем прихо­дить к нему на обед да малышню с собой обязательно при­водить. Особенно наказывал маленьких цыганят не забыть.

И вот в назначенный день все они у Суренова шалаша. Еще издали почуяли дразнящий полузабытый запах варе­ного мяса. Подходят ближе – и глазам своим не верят: над костром доваривается самое настоящее мясо! Целый котел! От пряного жирного запаха, от вмиг охватившего их нетер­пения даже головы слегка закружились. А дедушка Сурен хитро улыбается:

– От курятинки, наверное, не откажетесь?

Дата добавления: 2015-10-24