Заметки впрок

Библер Владимир Соломонович

Смысл и жанр “Заметок впрок”, а также возможную значимость их для читателя В.С.Библер определил в коротком введении к публикации некоторых фрагментов этого философского дневника в сборнике “На гранях логики культуры”. Этим введением мы сейчас предваряем публикацию “Заметок”. В 1992-1997 годах различные фрагменты дневника были опубликованы (см.: Из “Заметок впрок” // Вопросы философии. 1991. №6. С.15 – 45; Из “Заметок впрок” // Новый круг. 1992 № 1. С. 52 –61; № 2. С.210 –219; В.С.Библер. На гранях логики культуры. М., 1997.С.12-40). Сейчас публикуется наиболее полный из найденных вариант “Заметок впрок”. Библер пишет, что ведет свой философский дневник с 1967 года. Самый ранний из найденных на сегодня фрагментов датирован 27 февраля 1969 года. Работа с архивом В.С. Библера еще не закончена, и, возможно, более полная публикация еще предстоит.

Не весь текст “Заметок” был подготовлен к печати автором, хотя эта работа планировалась и была начата. В 1991 году В.С.Библером была собрана, частично перепечатана на машинке и выправлена, кое-где снабжена примечаниями значительная часть “Заметок”, написанных к тому времени. Этот вариант текста содержит 269 машинописных страниц, пронумерованных автором, с большим количеством рукописных вставок. Не включенные в него фрагменты “Заметок впрок” мы располагаем в хронологическом порядке, следуя общему замыслу философского дневника. Время написания фрагментов, не датированных автором, реконструируется предположительно, с учетом содержания, характера правки и т.п. Текст был подвергнут минимальной правке (расшифрованы сокращения, восстановлены пропущенные слова, исправлены явные описки). Авторская пунктуация практически везде сохранена. Авторские исправления, вставки, сделанные от руки на полях и между строк машинописного текста, как правило, введены непосредственно в текст. Более крупные и, предположительно, более поздние авторские пометки на полях даны в виде подстрочных примечаний. Слова, вставленные составителем, даны в квадратных скобках.

В комментариях мы указывали непосредственные поводы написания тех или иных фрагментов, когда они не названы автором; поясняли не всегда ясные из контекста авторские термины и обороты; расшифровывали ссылки на библеровские работы – иногда во время написания заметок только задуманные, иногда написанные или начатые (сейчас многие из них опубликованы). Варианты различных фрагментов, уточнения выписок мы также приводим в комментариях. Содержательные комментарии даются в исключительных случаях. Эта работа еще впереди.

“Заметки впрок” я веду с 1967 года. Это — своего рода философский дневник. Дневник, но именно — философский. Здесь нет личных, домашних впечатлений и переживаний. Все личное преломлено сквозь видение фило­софа, или скажу так: личное и индивидуальное спроецировано на идею и возможную композицию намечаемого философского произведения. Это — заготовки к будущим работам, первые (вторые... десятые...) редакции буду­щих печатных формулировок и логических целостностей Некие эм­брионы, конспекты уже написанных, или еще не написанных, или — уже не могущих быть написанными (жар ушел в “свисток”) книг. Но это хотя и фи­лософский, но все же — дневник. Личное и индивидуальное, хотя и отстране­но, преломлено, но все время ощущается. Просто о личном для меня есте­ственнее говорить в формах “охлажденной” (проект возможной книги или — мысли, определения...) рефлексии. Иначе — все кажется нескромным и расхристанным.

Перечитывая сейчас эти заметки (почти за двадцать пять лет), я поду­мал (уже отвлекаясь от личного опыта) о возможной значимости такого речевого жанра для читателей: конечно, читателей философствующих — философов по самому типу сознания и, может быть, даже — по личному складу...

Здесь есть ряд моментов. Во-первых, сейчас, в конце нашего века, такие “заметки впрок”, заторможенные начала мыслей, зародыши возможных произведений, мучение над повторными вариантами той же мысли, лако­ничность набросков, понятных “самому себе”, острое переживание неза­конченности, развилки логических движений, — все эти и многие другие естественные особенности дневниковых философских записей все более определенно вычленяются как именно особый жанр речи, особый тип про­изведения, отвечающий ожиданиям и умонастроенности современного читателя (и — автора). Будь это автор и “читатель” произведения художе­ственного (проза, поэзия, живопись, музыка), будь это автор и читатель произведения теоретического (характер современных математических работ, детализировать которые призван вычислительный аппарат), будь это автор и читатель произведения (?) философского. Всегда и везде ожидание и соучастие связано с неким уколом, возбуждающим воображение; или — мысль, или со-мыслие читателя или слушателя. Причем этот минимальный, тщательно продуманный “укол” должен быть столь же незакончен, намекающ, мгновенен и — одновременно — столь же завершен, композиционно замкнут, как — к примеру, японские хокку или — “Так, как есть” Поля Ва­лери: на мой вкус, одно из значительнейших философских произведений XX века.[i] Здесь все “в строку”. Обращенность к внимательному, в том же ритме думающему читателю (это позволяет сохранить и усилить лаконизм, семантику и синтаксис внутреннего речевого строя). Законченность (ритмическая или стилистическая) каждого отдельного фрагмента. Затаенная перекличка (через года, через страницы, через иные сюжеты) разных вариантов, развилок одной и той же мысли или образа. Такое композици­онное эхо стягивает отдаленные фрагменты (голос доносится через про­должительные лакуны и пустоты) в единое, хотя и очень странное произве­дение, в которое “вставлены”, вточены другие, столь же самостоятельные произведения-фрагменты. Предполагаю, что все это характерно для того онтологического диалогизма мысли и бытия, что насущен в жизни людей, реально, актуально живущих в конце века. Но об этом детальнее будет ска­зано в некоторых приведенных здесь заметках.

Во-вторых (впрочем, это другая сторона тех же размышлений), — иро­ничная фрагментарность современных речевых жанров (философских в том числе) определяется тем, что в культуре XX века предельным предметом размышления (и переживания) все напряженнее оказывается сам процесс возникновения мысли или чувства, но — вот в чем уникальная особенность нашего времени — этот процесс понимается как процесс возникновения произведения. Искусство и теоретическая мысль строят “произведение о рождении произведения” (пусть — о мысли как о произведении...). Но сие означает, что такое произведение — в плане формы — должно быть закон­ченно, замкнуто, целостно (это — произведение) и — одновременно — не­законченно, возможностно, открыто (это произведение о рождении произ­ведения, о собственном рождении). Во всеобщем пафосе этот смысл совре­менных произведений точно определил (понял) Борис Пастернак: “Самое ясное, запоминающееся и важное в искусстве есть его возникновение, и лучшие произведения мира, повествуя о наиразличнейшем, на самом деле рассказывают о своем рождении. Я понял, что, к примеру, Библия есть не столько книга с твердым текстом, сколько записная тетрадь человечества, и что таково все вековечное...”[1]. Однако на поля “Охранной грамоты” я бы внес две маргиналии. Эта вековечная особенность искусства (“произведение о произведении”) вековечна в пределах, на грани XX века. В этой своей всеобщности Библия, “Илиада”, “Гамлет” актуализируются как вечные произведения нашей современности. В иные эпохи, в иных культу­рах актуализировался, углублялся иной всеобщий смысл вековечных обра­зов культуры. Далее. Думаю, что в XX веке (на грани с веком XXI) эта стран­ная определенность произведений культуры свойственна философии не меньше, чем искусству. Скажу даже резче, — такая вековечность записных тетрадей человечества свойственна сейчас искусству потому, что она свой­ственна философии, или, все же смягчу свою резкость, — потому, что она свойственна потенциям современного Разума.

Последнее утверждение немного детальнее будет обосновано, опять-таки, в прилагаемых “Заметках”.

Сказанное вовсе не означает, что внешняя форма фрагментарности необходима для всех современных произведений. Речь совсем не идет о внешней форме. Наоборот, как раз здесь возникает одна из трудностей “дневниковой формы” для произведений собственно философских. Но об этом я еще скажу ниже, в заключение этого введения к “Заметкам впрок”.

Теперь — третий момент, укрепляющий меня в соблазне опубликовать отрывки многолетних философских заготовок. Это — о лирическом начале произведений культуры XX века. В наше время философской истине ве­рится (или, точнее, — возникает желание брать автора и его размышление всерьез) только тогда, когда не оборвана пуповина уникального, личност­ного авторства, когда в анонимной — онто-логической всеобщности фило­софской мысли — воспринимается неповторимый лирический исток. Когда выяснение вопроса “для других”, обращение к городу и миру, насущно обо­рачивается сомнением “для себя”, “в себе” (даже в своем бытии, не только в мысли), когда размеренная, поучительная речь затихает в сосредоточенном шепоте, а там и в недоуменном молчании. Если этого лирического начала нет, то читателю, даже очень философски наторелому, вдумываться — в чужую мысль — неохота, как-то неинтересно. Необходимо, чтобы со мной говорил Ты, а не отвлеченный Он, и уж тем более — не усредненное Оно... Конечно, философу “от кафедры” чтение безличного философского текста, все же, и сегодня полезно — для цитирования, ссылок, респектабельности. Но это уже — о другом.

Таковы некоторые соображения, укрепляющие меня в соблазнах дове­сти до читателя почти дневниковые философские заметки.

Конечно, все, что я сказал выше, должно быть в применении к предла­гаемым “Заметкам” сдобрено большой щепоткой соли. И дело не только в невозможности и неправильности отнести соображения, сформулирован­ные в столь общей форме, к частному случаю. Затруднение здесь гораздо серьезнее. Дело в том, что мои “Заметки впрок” не мыслились и не набрасы­вались заранее в замысле определенного жанра, в идее особого типа произ­ведений, в обращении к определенному образу читателя. И это сущест­венно. Речевой жанр всегда достраивается и замыкается только на фер­менте замысла, эстетической цели, в ясном сознании своего особого чита­теля, в априорном предположении его творческого соучастия. Если этого нет и все получается случайно, в подземельях или промежутках иного жан­ра, то сразу чувствуется провал, возникает запашок “подделки”, внешней похожести (отрывка — как эстетической цели и отрывка — как разрыва иных целостностей). Такое всегда опасно, хотя здесь может еще успокоить возможность тайного замысла (неизвестного самому автору), но направ­ляющего его осознанные действия. Такой затаенный (даже от автора) замы­сел вполне, кстати, объясним включением современного философа — хочет он или не хочет — в те интенции современной культуры, о которых я писал выше. Думается, так реально и выходило в моих “Заметках впрок”. Не слу­чайно (“Поэт поет с переплета” — Илья Сельвинский) заранее было заду­мано название этих записей, и в их переплетении все время я чувствовал какой-то композиционный план (и — часто иронически усиливал его).

Если это так, то возникает некое произведение особого типа — произ­ведение о рождении нового типа философских произведений, нового фи­лософского жанра (из фрагментов и “сколов” произведений классического плана). Правда, такое успокоение отступает перед еще более серьезным беспокойством. Речь — вот о чем.

Для “философской логики” (именно в этой сфере заключен мой основной исследовательский интерес) непрерывность и детальность логиче­ского обоснования есть не некий “жанровый”, исторически преходящий момент, но самая суть дела. Такое скрупулезное обоснование требует одно­го почти внешнего условия: большого, хорошо протяженного пространства, многих десятков страниц (и это не чисто количественная характеристика). Философские работы надо читать долго, “с карандашом”; это как путешест­вие на иной логический континент. Разорванность, фрагментарность мысли — ставит под вопрос не жанр, но самый смысл философских произведений. Долгая, длинная, в каком-то смысле — бесконечная (но — спирально замкнутая) цепочка мыслей, дающая в итоге (только в итоге) одно целостное “мегапонятие”, состоящее из узловой линии тесно скреп­ленных между собой суждений и умозаключений, — это существеннейшее определение “любого” философствования.

Одно мега-понятие, замыкающее цепь умозаключений, вообще отли­чает строение логики философской от формально-логических конструк­ций, в которых суждения и умозаключения “крупнее”, целостнее своих час­тиц-понятий. Такое строение философской мысли Гегель и определяет как “развитие понятия”, адекватное “субъективной логике” и отличное от ло­гики рефлексии и “логики перехода”.

И снова возникает надежда. Разве не несет в себе идея замыкания логи­ческого движения (в одно целостное “мега-понятие”) некое предположение “фрагментарности”, сосредоточенности философской мысли? Философ­ская система должна быть не только континуальна, но и “дискретна”, точечна, обозрима — разумом — в одно логическое мгновенье, — когда логи­ческое “прошлое” и логическое “будущее” втягиваются в кратчайшее на­стоящее. Причем, эта надежда особенно возрастает именно в современной философской логике, с ее предельным вниманием к самому моменту замы­кания, к парадоксу “обоснования начала логики”, взаимоначинания логик. В “Логике” Гегеля проблема начала отходила “в нети”, оттеснялась логикой дедукции, пусть и понимаемой как развитие того же — одного — понятия. В логике, развиваемой нами, в логике культуры, такое — требующее “фрагментарности” — внимание к началу становится регулятивным смыс­лом всего мыслительного движения[2].

Сейчас я не могу детально говорить об этих сюжетах и вынужден со­слаться на другие свои работы, хотя именно такие, казалось бы, посторон­ние “сюжеты” и оказываются коренным обоснованием права на существо­вание предлагаемых “Заметок впрок”.

Опять должен оговориться. — Все, что сейчас было сказано, — это обобщенное отступление о смысле философских речевых жанров в конце XX века, но отнюдь не разговор по частному случаю. Не следует надевать слишком большую шапку на нормальную “голову” небольшой статьи. Пред­полагаемые фрагменты — только повод для этих общих размышлений. Не больше.

Но есть сомнения, непосредственно относящиеся к предполагаемым заметкам. Читатель должен о них знать заранее. Вот простейший исходный схематизм этих сомнений:

1. Тезис. Многие формулировки набрасывались наспех, многократно изменялись, уточнялись, даже — укоренялись в иные основания, начала. Сейчас как-то неудобно за их первоначальный сырой вид. Ведь во многом я не согласен с самим собой, особенно в редакции 1968—1969 годов.

Антитезис. Это — так, но как раз стратегия уточнения и “доводки” исходных оп­ределений существенна в самой логике торможения мысли, в раздумий над ее рождением и вариативностью. Или, если сказать содержательнее, — вот пример: одна из сквозных линий “переформулировок” моей мысли в интер­вале 1968—1991 годов — это обнаружение предельных возможностей и предельных границ размышления о культуре в ключе Марксова понимания предметной деятельности как деятельности самоустремленной; в конечном итоге изменилось коренное начало, лежащее в основании той “философской логики культуры”, что я пытался развивать. Думаю, что такое смещение оснований и сейчас сохраняет принципиальное значение.

2. Тезис. В рядепубликуемых фрагментов пропущены логические пере­ходы, или они чересчур сжаты, замкнуты, даны “внутренней речью”, по­нятны только для автора. Где-то прорывается почти “бормотанье” для себя, как узелок на память...

Антитезис. Обвинение принимаю. Но зачастую сама эта лаконичность и уплотненность, необычный синтаксис (сохраняющий лакуны) дает тот самый укол мыслящему воображению, о котором я говорил выше, в размышлениях о современных философских “жанрах”. В большин­стве приведенных фрагментов логические переходы все же есть, осуществ­лены; их сосредоточенность, даже — проглоченный синтаксис — выражают доверие к внимательности и внутреннему (altеr ego) соучастию разумного читателя. Входят в замысел жанра.

3. Тезис. В заметках остро ощущается их “заготовочный” смысл. Они ориентированы так, чтобы ожить только в будущих целостных книгах, в поэтике законченных и иных по композиции работ. Антитезис. Согласен. Многое в этих заметках, — что и определяет название, — сформулировано “ впрок”, виртуально. Но все чаще мне, закончив заготовки, уже неохота пи­сать книги. Мысль — в “заготовочной” форме — как бы исчерпала себя, наи­более со-ответственно сказалась. Сказалась именно как проект, возмож­ность. Не случайно несколько моих последних опубликованных статей носят подзаголовок или маргинальное определение: “конспект ненаписан­ной книги”. Поэтика нового жанра начинает осознаваться все более от­крыто; целенаправленно организовывать текст.

Этот диалог можно продолжать. Но мне важно было лишь дать желае­мый схематизм восприятия читателем предложенного далее текста.

Я отобрал немногие фрагменты[ii], органично — через лакуны — пере­кликающиеся между собой; наиболее, как мне кажется, актуальные в совре­менной философской жизни и, вместе с тем, — наиболее ориентированные на активное читательское соучастие. Но — и в этом плане — заметки, осо­бенно существенные для будущего развития и воплощения в книги, я все же оставил “для себя”, снова — впрок.

…Для читательского включения хочу предупредить: мной опущены два года “Заметок” — в значительной мере превращенных в книги, или — не совсем по-гегелевски — “снятых” после 1968 года. Но все же читатель как-то должен ощутить эту пустоту, этот момент разбега. Начну с 1969 года. С фрагмента “Бытие определяет сознание?”[iii]. Эта заметка в какой-то мере вби­рает многие мои сомнения 60-х годов.

______

27 февраля 1969 г.

Логическое – это историческое (предмет, процесс), понятое как потенция превращения в другое. Логическое – действительное, понятое как возможное, потенциальное. (Но здесь существенно – возможность именно превращения, именно в другое, - недействительное. Только в призме такого переворачивания историческое выступает в своей логической определенности.) Гегелевской идеи “снятия” мало для определения логического. “Снятие” берет настоящее к прошлому. Главное в другом: настоящее понимается логически, если оно понимается в его способности, потенции превращения в другое, в его будущем.

Логическое понимание капитализма – это понимание его как возможности, потенции превращения в коммунизм, или, точнее, - в “социум самодеятельности”. Логическое понимание микрочастицы – это понимание ее как потенции превращения в другую (в другие) частицу.

Однако, рациональное значение этого тезиса – не утопизм и не мессианство, но – утверждение, что предметом логического анализа должен быть данный предмет как деятельность (деятельность, производящая другой предмет). Так, действительным логическим предметом “Капитала” были не экономические отношения, но само производство (труд, а не капитал) как производство иных социальных отношений.[3]

Февраль 1969

“Бытие определяет сознание?” — формула эта в своем рациональном содержании означает, что процесс освоения уже существующей культуры (орудие, книга, здание, симфония, научное понятие...) — это объективная основа (содержание культуры исторически независимо от моей воли и соз­нания, культура — это кристаллизованный предметно способ моей дея­тельности) развития и изменения сознания (осознания моего “я”). Способ моей деятельности (орудие), способ моего общения (тип социальной свя­зи), форма и глубина моего эстетического и теоретического освоения мира и самопонимания (наличное — в произведениях — искусство, наука) действительно существуют и оказываются моим способом деятельности и т.д. независимо от моей воли и моего желания, оборачиваясь, тем самым, спо­собом моего мышления, моей “коммуникабельности”, формой движения моей духовности. Может быть, точнее эту мысль выразить иначе: не “бытие определяет сознание”, но — способ мышления — это есть “декристаллизованный”, актуализированный способ бытия (образ жизни), это — выявленное, реализованное содержание бытия, его смысл. Но тут уже открываются возможности новых переформулировок (бытие — это воз­можность, потенция мышления; мышление, духовность вообще — это дей­ствительность бытия), которые в итоге приводят к существенно новому ходу мысли.

(Тут еще одно очень важно, — по сути дела бытие это не предмет, но уже наличная, — для меня сначала внешняя, — деятельность с этим предметом, процесс освоения этой культуры, характерная для социума деятельность (и общение), в которую я включаюсь и которую я ассимилирую с самого мо­мента моего рождения. Ассимилирую тем более, чем более она оказывается моей деятельностью, формой решения моих проблем, моего личностного становления.)

А “существенно новый ход мысли” состоит в следующем. Спросим те­перь (запоздалый вопрос), в чем состоит реальное содержание и смысл этой — кристаллизованной в вещах и овнешненной в наличной социальной деятельности — исторической культуры?

Это — противоречия становления, развития и изменения личности, кристаллизованные и опредмеченные. Включаясь в деятельность, я вклю­чаюсь в проблему, в неравновесность, в жизнеразность бытия; мое бытие и мое сознание — это бытие и сознание решения проблемы. Причем в это решение (оно от меня зависит) включается и “решение прошлого”, его пе­реформулировка, и новое значение его “расшифровки”. Мое сознание раз­вивается бытием как сознание проблемы, как мучение сдвига личности, как потенция изменения бытия. С этой точки зрения глубоко неправилен тезис, что человеческая деятельность детерминируется целью (а цель детермини­руется прошлым, и выхода в изменение и в творчество все равно нет).

Правилен другой тезис: человек детерминирует и будущее, и (Nota bene!) прошлое. Изменяясь в ходе решения проблемы, а тем самым детер­минируя новую проблему, детерминируя цель, человек меняет свое истори­ческое содержание, развивает его и изменяет свое будущее. Именно замыка­ясь на себя (на настоящее), то есть в своей “самоустремленности”, человек детерминирует цели и средства, основание и цель своей дальнейшей трансформации. И еще: для человека очень существенно постоянное сме­щение и замещение цели и средства. Главное не в решении (оно может бытьодно), но в изменении способности решать, а способность — это определе­ние самоизменения и определение настоящего.

______

И все-таки, как возникает новое? Ведь заданность проблемы есть — ло­гически доводя ситуацию, — заданность ее решения. Или — как личное соз­нание порождает новое (где резервы, возможности, силы этого порожде­ния: в “мозгу”? в генетическом коде? в социально заряженном контексте личностных мучений мысли? в готовых формах культуры?). Что есть лич­ность? Медиум социального заказа? Дешифровка антропо- и анимогенеза? Поле столкновения социально расчлененных противоположностей? В лю­бом из этих вариантов нового все равно нет. Но (для теории!) абсолютно новое было бы бессмыслицей. Ведь задача теоретического понимания — понять то, что есть, и то, что может быть, а задача художественно нового — не только изменение общения, но выявление личностных потенций обще­ния. Иначе и культуры не будет. Дело идет о таком новом, которое, одновре­менно, — есть выявленное, понятое, актуализированное (превращенное) “старое”, культурно-историческое. Коллизия только обостряется. Может быть, выход можно нащупать в таком повороте: только свобода изменения идеализованного предмета (материальной точки, бесконечной окружности) реализует всеобщие потенции (культуру) деятельности (по отношению к реальному предмету деятельность не может быть всеобщей (NB)). Вектор этой деятельности задан (задан как проблема, как противоречие, и как про­ект) исторически. Но реализация (личностная) этого проекта выводит за его пределы. а) Только личностная (идеализованная) деятельность может быть деятельностью всеобщей, превращающей исходный предмет (“особенно—всеобщий”) в иной предмет (“всеобще—особенный”). б) Трансформируя предмет (идеализованный), ты получаешь “больше” того, что в нем было “сначала”; его потенция переходит в его предметность, — и это уже не воспроизведение истины предстоящего познанию предмета, это такой идеальный предмет, которого нигде, никогда не было, но этот новый предмет воспроизводит (противоположное определение) истину природ­ного предмета как предмета культуры, т.е. природного предмета в его по­тенциях. Здесь — Nota bene! — свобода как сверхсубъективность и сверх­объективность деятельности с идеальным, а не реальным предметом. в) Но это преобразование предмета есть преобразование способности позна­ния, есть создание предмета как всеобщего определения личности, то есть как возможности выхода за пределы этого предмета. Только изменение иде­ального предмета есть непосредственно изменение всеобщих определений личности (есть определение личностных изменений всеобщего). г) Реали­зация возможностей действительности есть изменение самой этой дейст­вительности (появление новых ее возможностей) и, в этом смысле, — фор­мирование абсолютно нового. Творчество как реализация возможностей (новое относительно) есть творчество как создание новых возможностей, как создание новой действительности (абсолютно новое). Это не до конца понятно, это — продумать.

Загадочен Аристотель после Платона. Совсем другая культура мысли (тончайшее расщепление дефиниций, историографичность, “научность”). Какая-то абсолютная (за 10-15 лет произошедшая) мутация… Но, возможно, разгадка в вовлечении в философскую /высокую/ проблематику такой культуры духовного прагматизма, которая постоянно развивалась и уточнялась в “низших”, побочных слоях праксиса – в медицинских трактатах, в механических задачах и т.д. Сократовское “ познай самого себя ” опрокинуло в философию эту культуру познания мира.

Март 1969

Два основных зияния современной культурологии (“символизма куль­туры”). Во-первых, неявное слияние “логического позитивизма” (значение предмета — вне его; предмет — знак, термин, обозначение чего-то другого, иного; культура — процесс оперирования пустотелыми формами) и “внелогического иррационализма” (предмет культуры — символ, значение которого неопределенно, значение которого — ничто, небытие; это — форма для любого содержания). Так возникает позитивизм больших букв. Сказав вместо “миф” — “Миф”, мы уже вынесли значение вовне, в ничто.

Во-вторых, во имя историзма (логика развития мысли мешает, дескать, познать историческую неповторимость) осуществляется мгновенная метафизация исторических феноменов: прямо, непосредственно, минуя тигель логического понимания, — хотя бы при помощи тех же чудодейственных Больших Букв, — формируются абсолютно неизменные (форма для всего), исходные преформистские Архетипы и Пра-феномены культуры. Это озна­чает полное изживание всякого историзма (и как синтетически конкретного метода, и как ритмически конкретного воззрения). Стремление (в борьбе с логикой) просто воспроизвести мир как он есть (а не как он есть в логиче­ской схеме) приводит к такой невыносимой скуке позитивизма (человек не может долго удерживаться от понимания), что само это “как есть” объясня­ется символом “не есть”, символом “небытия”. Позитивизм моментально превращается в тривиальнейшую мистику. Ситуация, гениально предуга­данная Гегелем в диалектике “чистого бытия” — “чистого небытия” в самом начале Логики. Повторим, — в начале логики.

В логике (в логике культуры) “настоящее”, “прошлое”, “будущее” – это не определения последовательных моментов временного потока (тогда это будет мистикой “мгновения, окруженного небытием” или скукой геометризованного – в траекторию – времени), но это – различные логические определения единой, одной (“одновременной”) действительности. Эта действительность, понятая и – действующая как сейчас существующее (неснимаемое) прошлое, есть культура.

Эта действительность, понятая как настоящее, есть деятельность, есть проблема. Эта действительность, понятая как будущее (уже существующее), есть логическое в собственном смысле.

И дело тут не в понятости или в непонятости. Дело в том реальном смысле действительного, которое может быть воспроизведено только в одновременности [iv] (Эйнштейновской одновременности) прошлого, будущего и настоящего (в настоящем). Кстати, Эйнштейн прав против Бора, если учесть эту модель действительности.[v] Виртуальность – это не вероятность (неопределенная) того и другого будущего, это – одновременность настоящего и будущего, действительного и потенциального (в их логической определенности). Прошлое, настоящее, будущее связаны не причинной связью (детерминизм времени), но связью логического перехода (рефлексии) различных определений одного и того же предмета, взятого не как “точка” и “момент”, но как континуум развития (это значит, что само развитие должно быть – в современном идеализованном предмете – понято не как “перемещение”, но как тождество – логическое – разновременных моментов). Вернемся к истории. Понять современность как историю (историю как современность) означает совместить, отождествить (это каждый раз сложнейшая логическая задача) понятие культуры, проблемы, и “полного объема” (континуума) возможностей, т.е. творчества.

8.1У.69

Дата добавления: 2015-07-20