20 страница

“Laura, Laura. Tu sei più bella (ты красивее). Quella carne che dici sarà marcita e tu sarai ancora giovane (эта плоть, о которой /ты/ говоришь, сгниет, а ты все еще будешь молодой).”

Gli risponde un suono mai udito (ему отвечает неслыханный звук). Lungo, simile a un urlo, con un tremito profondo (долгий, похожий на вой, с глубокой дрожью).

“Dio, Dio (Боже, Боже)”, invoca Endriade (восклицает Эндриаде; invocare — умолять; призывать; взывать). “Adesso piange (теперь она плачет)!”

È infatti una cosa terribile a udirsi (и в самом деле, это ужасно слышать: «ужасная вещь, чтобы слышать»). Simile in tutto al dolore di noi uomini ma ingigantito in proporzione alla potenza mentale della macchina (очень похоже на наше, человеческое, горе: «на боль нас, человеков», но усиленное до гигантских размеров пропорционально силе разума машины; in tutto — во всем, совершенно).

“Saprò resistere (смогу /ли я/ выдержать; resistere — сопротивляться)?”, si domanda Elisa Ismani (спрашивает себя Элиза Измани).

Endriade sì, resiste (Эндриаде выдерживает).

La voce di Endriade si leva tempestosa:

“Laura, Laura. Tu sei più bella. Quella carne che dici sarà marcita e tu sarai ancora giovane.”

Gli risponde un suono mai udito. Lungo, simile a un urlo, con un tremito profondo.

“Dio, Dio”, invoca Endriade. “Adesso piange!”

È infatti una cosa terribile a udirsi. Simile in tutto al dolore di noi uomini ma ingigantito in proporzione alla potenza mentale della macchina.

“Saprò resistere?”, si domanda Elisa Ismani.

Endriade sì, resiste.

“Laura (Лаура)”, grida (кричит он), “quietati (успокойся). Domani il sole tornerà (завтра взойдет солнце; tornare — возвращаться). Gli uccellini canteranno di nuovo (птички опять будут петь). Verranno a tenerti compagnia (они прилетят и составят тебе компанию). Tu sei bella, Laura (ты красивая, Лаура). Sei la donna più perfetta e adorabile che sia mai esistita (/ты/ самая совершенная и восхитительная женщина, которая когда-либо существовала).”

Un ululo prorompe, quasi beffardo, che si scioglie in brandelli (раздается вой, почти издевательский, который распадается на части; sciogliersi — распускаться, развязываться; beffardo — насмешливый /о человеке/; издевательский /о смехе, речи/; beffa, f — насмешка, издевательство; злая шутка).

“Che cosa dice (что она говорит)?”, chiede Elisa (спрашивает Элиза).

“Ha detto (она сказала): “Uccellini maledetti (проклятые птички)””, tradusse Manunta (перевел Манунта).

La voce del Numero Uno fa due tre bizzarri svolazzi, come un cigolio arpeggiante (голос Номера Один делает два-три причудливых завитка, как арпеджирующий скрип; arpeggiare — играть на арфе; исполнять арпеджио, арпеджировать). Poi si muta in un fitto ticchettio in sordina (потом превращается в учащенное тиканье и замолкает; in sordina — под сурдинку, втихомолку).

“Laura”, grida, “quietati. Domani il sole tornerà. Gli uccellini canteranno di nuovo. Verranno a tenerti compagnia. Tu sei bella, Laura. Sei la donna più perfetta e adorabile che sia mai esistita.”

Un ululo prorompe, quasi beffardo, che si scioglie in brandelli.

“Che cosa dice?”, chiede Elisa.

“Ha detto: “Uccellini maledetti””, tradusse Manunta.

La voce del Numero Uno fa due tre bizzarri svolazzi, come un cigolio arpeggiante. Poi si muta in un fitto ticchettio in sordina.

A questo punto, per un fenomeno inesplicabile, Elisa comincia a capire (в этот момент, необъяснимым образом, Элиза начинает понимать; fenomeno, m — явление, феномен). Gli inarticolati suoni diventano anche per lei pensiero espresso (невразумительные звуки и для нее становятся выраженной мыслью). Con una intensità e una precisione ignota alla parola umana (с силой и точностью, несвойственной человеческой речи; ignoto — неведомый).

“Laura, Laura”, tenta Endriade (увещевает Эндриаде; tentare — пробовать, соблазнять), “gli uomini di tutto il mondo verranno ad ammirarti (люди со всего мира приедут, чтобы восхищаться тобой). Tutti parleranno di te (все будут говорить о тебе). Sarai l’essere più potente della terra (/ты/ будешь самым могущественным существом на земле). A milioni saranno intorno ad adorarti (миллионы будут обожать тебя). La gloria, la gloria, capisci (/у тебя будет/ слава, слава, понимаешь)?”

Risponde un ondeggiamento lamentoso (/ему/ отвечает жалобное колебание).

“Dice (она говорит): “Maledetta la gloria (черт побери эту славу; maledetto — проклятый)””, traduce a bassa voce Manunta (тихим голосом переводит Манунта).

A questo punto, per un fenomeno inesplicabile, Elisa comincia a capire. Gli inarticolati suoni diventano anche per lei pensiero espresso. Con una intensità e una precisione ignota alla parola umana.

“Laura, Laura”, tenta Endriade, “gli uomini di tutto il mondo verranno ad ammirarti. Tutti parleranno di te. Sarai l’essere più potente della terra. A milioni saranno intorno ad adorarti. La gloria, la gloria, capisci?”

Risponde un ondeggiamento lamentoso.

“Dice: “Maledetta la gloria””, traduce a bassa voce Manunta.

“Sì sì (да, да)”, fa Elisa (говорит Элиза), “adesso capisco anch’io (теперь и я понимаю).”

L’evidenza plastica delle emissioni è tale (пластическая очевидность передач /мысли/ такова) che non le frasi, perché frasi non sono, ma le idee si presentano nel buio come dei blocchi di cristallo (что не фразы, потому что фраз нет, а идеи предстают в темноте, как целые кристаллы; blocco, m — блок, глыба).

Elisa ascolta inorridita (Элиза слушает, исполненная ужаса). Ciò che Endriade temeva, e che sembrava pazzesca fantasia, si sta avverando (то, чего боялся Эндриаде и что казалось безумной фантазией, сбывается; vero — истинный, настоящий, подлинный; avverarsi — подтверждаться; осуществляться, исполняться, сбываться). La identificazione della macchina per Laura è stata portata troppo in là (отождествление робота с Лаурой зашло слишком далеко). Evocati da chissà quali abissi, i ricordi di colei che è morta, si sono insinuati nell’automa (/неужели/ воспоминания покойной, вызванные из преисподней, воскресли в машине; abisso, m — бездна, insinuarsi — проникать)? E le rivelano l’infelicità (и открыли ей /ее/ несчастье; rivelare — раскрывать)?

“Sì sì”, fa Elisa, “adesso capisco anch’io.”

L’evidenza plastica delle emissioni è tale che non le frasi, perché frasi non sono, ma le idee si presentano nel buio come dei blocchi di cristallo.

Elisa ascolta inorridita. Ciò che Endriade temeva, e che sembrava pazzesca fantasia, si sta avverando. La identificazione della macchina per Laura è stata portata troppo in là. Evocati da chissà quali abissi, i ricordi di colei che è morta, si sono insinuati nell’automa? E le rivelano l’infelicità?

“Portami via (забери меня отсюда)”, invoca la informe voce (умоляет бесформенный голос), “la città, la città, perché non la vedo (почему я не вижу города)? Dov’è la mia casa (где мой дом)? Muovermi, perché non posso muovermi (а двигаться, почему я не могу двигаться)? Perché non posso toccarmi (почему я не могу потрогать себя)? Dove sono le mie mani (где мои руки)? Dov’è la mia bocca (где мой рот)? Aiuto, chi mi ha inchiodato qui (помогите, кто приковал меня к этому месту)? Dormivo, così quieta (я спала так спокойно). Chi mi ha svegliato (кто меня разбудил)? Perché mi avete svegliato (зачем вы меня разбудили)? Ho freddo (мне холодно). Dove sono le mie pellicce (где мои шубы)? Ne avevo tre (у меня было три). Quella di castoro, datemi almeno quella di castoro (дайте мне хотя бы бобровую). Rispondete (ответьте). Liberatemi (освободите меня).”

Questo a Elisa pare di capire (Элизе кажется, /что именно/ это она понимает). E Manunta non fiata (а Манунта молчит; fiatare — дышать, подавать голос). Ogni tanto lampeggia ancora a settentrione (время от времени сверкает молния на севере) e allora si vede Endriade, figura fantomatica, che si sporge sull’abisso (и тогда видно похожего на призрака Эндриаде, склонившегося над бездной; fantomatico — призрачный; sporgersi — выдаваться вперед).

“Laura, Laura, domani farò quello che vuoi (Лаура, Лаура, завтра я сделаю то, что /ты/ хочешь). Adesso calmati, tesoro, è tardi, cerca di dormire (а сейчас успокойся, сокровище /мое/, уже поздно, попытайся заснуть).”

“Portami via”, invoca la informe voce, “la città, la città, perché non la vedo? Dov’è la mia casa? Muovermi, perché non posso muovermi? Perché non posso toccarmi? Dove sono le mie mani? Dov’è la mia bocca? Aiuto, chi mi ha inchiodato qui? Dormivo, così quieta. Chi mi ha svegliato? Perché mi avete svegliato? Ho freddo. Dove sono le mie pellicce? Ne avevo tre. Quella di castoro, datemi almeno quella di castoro. Rispondete. Liberatemi.”

Questo a Elisa pare di capire. E Manunta non fiata. Ogni tanto lampeggia ancora a settentrione e allora si vede Endriade, figura fantomatica, che si sporge sull’abisso.

“Laura, Laura, domani farò quello che vuoi. Adesso calmati, tesoro, è tardi, cerca di dormire.”

Ma la voce dell’automa non dà pace (но голос робота не находит покоя; dare — давать):

“Le gambe (а ноги). Le gambe mie dove sono (где мои ноги)? Erano belle (они были красивые). Gli uomini, per la strada, si voltavano a guardarle (мужчины на улице оборачивались, чтобы посмотреть на них). Io non capisco più, io non sono più la stessa (я не понимаю, я теперь другая). Cosa è successo (что случилось)? Mi hanno legata (меня связали). Mi hanno imprigionata (посадили меня в тюрьму; prigione, f — тюрьма, темница; imprigionare — заключать/сажать в тюрьму). Il sangue (кровь). Come mai non sento battere il sangue nelle vene (почему я совсем не чувствую, как кровь пульсирует в венах)? Morta (мертвая)? Sono morta (я мертвая)? Ho nella testa tante cose, tanti numeri, un’infinità di spaventosi numeri (у меня в голове столько вещей, столько чисел, бесчисленное множество отвратительных чисел; spaventoso — страшный, ужасный), toglietemi questi orrendi numeri dalla testa che mi fanno impazzire (уберите из моей головы эти кошмарные числа, которые сводят меня с ума)! La testa (голова). Dove sono i miei capelli (где мои волосы)? Lasciate almeno che possa muovere le labbra (дайте мне возможность хотя бы шевелить губами). In fotografia le mie labbra riuscivano così bene (на фотографиях мои губы так хорошо выходили). Labbra voluttuose, avevo (у меня были чувственные губы; voluttà, f — сластолюбие, сладострастие; наслаждение, нега). Me lo dicevano tutti (все мне это говорили). Oh quella schifosa donna che mi si è appoggiata addosso stamattina (о, эта мерзкая женщина, которая прижалась ко мне сегодня утром). Aveva due bei seni, però (у нее, однако, была красивая грудь). Quasi belli come i miei (почти такая же красивая, как моя). I miei (моя)? Ah il corpo, io non me lo sento più (ах, мое тело, я больше не чувствую его). Mi par di essere di pietra, lunga e dura, mi hanno messo una camicia di ferro (мне кажется, /что я/ из камня, длинного и твердого, на меня надели железную рубашку), oh lasciatemi tornare a casa (о, позвольте мне вернуться домой)!”

Ma la voce dell’automa non dà pace:

“Le gambe. Le gambe mie dove sono? Erano belle. Gli uomini, per la strada, si voltavano a guardarle. Io non capisco più, io non sono più la stessa. Cosa è successo? Mi hanno legata. Mi hanno imprigionata. Il sangue. Come mai non sento battere il sangue nelle vene? Morta? Sono morta? Ho nella testa tante cose, tanti numeri, un’infinità di spaventosi numeri, toglietemi questi orrendi numeri dalla testa che mi fanno impazzire! La testa. Dove sono i miei capelli? Lasciate almeno che possa muovere le labbra. In fotografia le mie labbra riuscivano così bene. Labbra voluttuose, avevo. Me lo dicevano tutti. Oh quella schifosa donna che mi si è appoggiata addosso stamattina. Aveva due bei seni, però. Quasi belli come i miei. I miei? Ah il corpo, io non me lo sento più. Mi par di essere di pietra, lunga e dura, mi hanno messo una camicia di ferro, oh lasciatemi tornare a casa!”

“Laura, ti supplico (Лаура, умоляю тебя)”, geme Endriade (взывает Эндриаде; gemere — стонать), “cerca di dormire (попытайся заснуть)! Quietati (успокойся)! Non lamentarti più così (не надо так расстраиваться; lamentare — оплакивать, жаловаться).”

Manunta si chinò verso Elisa Ismani (Манунта наклонился к Элизе Измани): “È una pazzia, non si può andare avanti così (/это/ безумие, дальше так не может продолжаться). Io vado a disinnestare la corrente (я пойду отключу ток)”.

“Si può fermare (/это/ можно остановить)?”

“Fermare completamente no (полностью остановить — нет). Ma ridurre l’erogazione d’energia (но /можно/ уменьшить подачу энергии). Per lo meno si calmerà, quella disgraziata (по крайней мере, эта несчастная успокоится).”

“Laura, ti supplico”, geme Endriade, “cerca di dormire! Quietati! Non lamentarti più così.”

Manunta si chinò verso Elisa Ismani: “È una pazzia, non si può andare avanti così. Io vado a disinnestare la corrente”.

“Si può fermare?”

“Fermare completamente no. Ma ridurre l’erogazione d’energia. Per lo meno si calmerà, quella disgraziata.”

20.

“Donna dall’aspetto amabile e simpatico, vestita di pullover noisette e gonna grigia, che scendi lungo la strada, senti (женщина приятной и привлекательной внешности, одетая в пуловер орехового цвета и серую юбку, которая идет вниз по улице, слушай; scendere — спускаться).”

Da una voce lieve e sommessa che significava insieme tutte queste cose, e molte altre forse che lei però non riusciva ad avvertire (легкий, тихий голос, который означал /собой/ все эти слова, и, возможно, много других, которых она не смогла понять; cosa, f — вещь, avvertire — предупреждать, замечать), Elisa Ismani si sentì chiamare mentre rincasava verso le sei e mezzo di sera, da una breve passeggiata solitaria (Элиза Измани услышала, как он ее зовет, когда она шла домой, около шести с половиной /часов/ вечера, после короткой прогулки в одиночестве).

Quattro giorni erano passati dalla notte di burrasca (четыре дня прошло с той бурной ночи; burrasca, f — буря). Stranamente, il mattino successivo, tutto era ritornato come prima (странно, но на следующее утро все опять стало, как прежде; ritornare — возвращаться): quasi che la bufera e le scene di dolore fossero state una crudele fantasia (как будто гроза и /горестная/ сцена страданий были /плодом/ жестокой фантазии).

“Donna dall’aspetto amabile e simpatico, vestita di pullover noisette e gonna grigia, che scendi lungo la strada, senti.”

Da una voce lieve e sommessa che significava insieme tutte queste cose, e molte altre forse che lei però non riusciva ad avvertire, Elisa Ismani si sentì chiamare mentre rincasava verso le sei e mezzo di sera, da una breve passeggiata solitaria.

Quattro giorni erano passati dalla notte di burrasca. Stranamente, il mattino successivo, tutto era ritornato come prima: quasi che la bufera e le scene di dolore fossero state una crudele fantasia.

Prima dell’alba il vento del nord aveva spinto via le nubi (еще до рассвета северный ветер разогнал тучи; spingere — толкать; сдвигать с места) e un sole di una bianchezza accecante si alzò a far risplendere le rupi, i boschi, i prati e la cittadella misteriosa, meravigliosamente nitidi e puliti (и взошло солнце ослепительной белизны и снова ярко осветило скалы, леса, луга и таинственную цитадель, /и они стали/ удивительно чистыми и четкими).

E la valle felice di nuovo emanava dal suo cavo ventre la dolce risonanza di vita (и счастливая долина снова издавала из своей полой утробы нежный шум жизни), attraversata qua e là da guizzi lievi pieni di allegria (перемежавшийся легкими скачками, полными радости; attraversare — пересекать); che erano saluti agli uomini, e alle nuvole, risate senza motivo (они были приветом людям, облакам, смехом без причины), graziosi scherzi con i soliti corvi che venivano a posarsi sulle terrazze e sulle antenne (прелестными шутками с воронами, которые, как обычно, прилетали и садились на террасы и антенны; solito — обычный, привычный).

Una crisi di nervi dunque era stata (значит, /тогда/ был нервный срыв)? un turbamento isterico tipicamente femminile (типично женский истерический припадок; turbamento, m — смятение, расстройство)? Laura, a suo tempo, ne aveva, ogni tanto, di questi terremoti (Лаура, в свое время, иногда устраивала такие землетрясения) che si concludevano in un sonno lunghissimo e pesante (которые завершались очень долгим и тяжелым сном); e, al mattino successivo, delle orribili scenate non rimaneva neppure il ricordo (а на следующее утро об ужасных сценах не оставалось и воспоминания).

Prima dell’alba il vento del nord aveva spinto via le nubi e un sole di una bianchezza accecante si alzò a far risplendere le rupi, i boschi, i prati e la cittadella misteriosa, meravigliosamente nitidi e puliti.

E la valle felice di nuovo emanava dal suo cavo ventre la dolce risonanza di vita, attraversata qua e là da guizzi lievi pieni di allegria; che erano saluti agli uomini, e alle nuvole, risate senza motivo, graziosi scherzi con i soliti corvi che venivano a posarsi sulle terrazze e sulle antenne.

Una crisi di nervi dunque era stata? un turbamento isterico tipicamente femminile? Laura, a suo tempo, ne aveva, ogni tanto, di questi terremoti che si concludevano in un sonno lunghissimo e pesante; e, al mattino successivo, delle orribili scenate non rimaneva neppure il ricordo.

Però stavolta c’era un elemento in più che preoccupava Endriade (однако на этот раз было еще кое-что, что беспокоило Эндриаде; elemento, m — элемент). Se veramente la nuova Laura, per una sorta di postumo telepatico travaso, aveva ricevuto in sé, sia pure in parte, le memorie della prima Laura (если и правда новая Лаура, посредством посмертного телепатического перемещения, получила, хотя бы даже частично, память первой Лауры; travaso, m — переливание), se sul patrimonio di cognizioni, sensazioni e sentimenti che la scienza le aveva procurato (если к тем знаниям, ощущениям и чувствам, которые ей предоставила наука; patrimonio, m — наследство, достояние), era avvenuto l’innesto, indiscriminato, dei ricordi della prima vita, qualche guaio era inevitabile (добавились, /в/ неограниченном /объеме/, воспоминания прежней жизни, какое-нибудь несчастье было неизбежно; innesto, m — прививка, включение; innestare — прививать; делать прививку). Manunta, da quel buon uomo che era, si mostrava completamente tranquillo (Манунта, этот добрый человек, казался совершенно спокойным): erano state smanie di una creatura sensibile (/он объяснял тот случай/ беспокойной мнительностью чувствительной натуры; smania, f — мания, беспокойство), forse non ancora abituata a quella vita indubbiamente singolare e spaventata per di più dal temporale notturno (возможно, еще не привыкшей к этой несомненно исключительной жизни и к тому же напуганной ночным ненастьем). Non era quindi da farci caso (поэтому не следует придавать этому слишком большое значение; far caso — придавать значение).

Però stavolta c’era un elemento in più che preoccupava Endriade. Se veramente la nuova Laura, per una sorta di postumo telepatico travaso, aveva ricevuto in sé, sia pure in parte, le memorie della prima Laura, se sul patrimonio di cognizioni, sensazioni e sentimenti che la scienza le aveva procurato, era avvenuto l’innesto, indiscriminato, dei ricordi della prima vita, qualche guaio era inevitabile. Manunta, da quel buon uomo che era, si mostrava completamente tranquillo: erano state smanie di una creatura sensibile, forse non ancora abituata a quella vita indubbiamente singolare e spaventata per di più dal temporale notturno. Non era quindi da farci caso.

Ma Endriade si chiedeva (но Эндриаде спрашивал себя) — e questa paura l’aveva confidata a Elisa Ismani (и даже как-то поделился этими опасениями с Элизой Измани; paura, f — страх; confidare — доверять, поверять) —: se Laura si rende conto del cambiamento rispetto alla vita precedente (если Лаура осознает разницу между своей нынешней жизнью и предыдущей; rendersi conto — отдавать себе отчет; rispetto a — по сравнению), se riesce a ricordare gli episodi di quegli anni, i giochi, le amicizie, le gite (если ей удастся вспомнить события тех лет, игры, друзей, прогулки; amicizia, f — дружба), le feste, le vacanze, i viaggi, i flirt, gli amori, i sensi (праздники, каникулы, путешествия, флирт, любовные интрижки, чувства), come potrà adattarsi all’immobilità assoluta (как она сможет привыкнуть к абсолютной неподвижности), all’impossibilità di mangiare un pollo, di bere un whisky, di dormire in un morbido letto (к /тому, что она/ не сможет кушать цыпленка, пить виски, спать в мягкой постели; impossibilità, f — возможность), di correre, di girare il mondo, di ballare, di baciare e farsi baciare (бегать, ездить по свету, танцевать, целоваться: «целовать и позволять себя целовать»)? Tutto era ammissibile finché il Numero Uno era, di Laura, un simulacro (все это было неважно, пока Номер Один был подобием Лауры; ammissibile — допустимый; ammettere — допускать) ampiamente rettificato ad uso o consumo di lui Endriade (значительно исправленным, так, как было удобно и полезно ему, Эндриаде; consumo, m — потребление; uso, m — пользование), pur dotato del suo genuino carattere, così gaio, fanciullesco e spensierato (хотя и наделенным ее подлинным характером, таким веселым, ребяческим и беззаботным; fanciulla, f — девочка; девушка). Ma ora, se veramente tutti i lontani ricordi, dopo la morte fluttuanti nell’etere (но теперь, если и правда все далекие воспоминания, после смерти витавшие в эфире; fluttuare — колыхаться, колебаться), si erano condensati nella macchina per un oscuro richiamo, come Laura avrebbe potuto resistere (сконденсировались в машине /и вылились/ в жалобное стенание, как Лаура могла это пережить; oscuro — мрачный; resistere — сопротивляться, выдерживать)? Quel suo subitaneo rinsavimento il mattino dopo la bufera, quel totale ritorno all’umore di prima (то, /что она/ внезапно образумилась утром после грозы, и прежнее настроение полностью вернулось к ней), senza il minimo riecheggiamento di quanto era successo (/и не осталось/ ни малейшего напоминания о том, что случилось; riecheggiare — вновь раздаваться, снова звучать; echeggiare — раздаваться, отдаваться; звучать; резонировать), pareva anzi un sintomo inquietante (/все это/ казалось беспокойным симптомом). Forse la gaiezza era tutta una finzione, schermo lucente per nascondere chissà che propositi tenebrosi (может быть, веселье было притворным, блестящей ширмой, чтобы скрыть какие-то коварные намерения; lucente — блестящий; светящийся). Ma Endriade non osava chiedere, indagare, stuzzicare la creatura (но Эндриаде не смел спрашивать, расследовать, ковыряться в своем создании): chissà che cosa poteva succedere (кто знает, что может случиться).

Ma Endriade si chiedeva — e questa paura l’aveva confidata a Elisa Ismani —: se Laura si rende conto del cambiamento rispetto alla vita precedente, se riesce a ricordare gli episodi di quegli anni, i giochi, le amicizie, le gite, le feste, le vacanze, i viaggi, i flirt, gli amori, i sensi, come potrà adattarsi all’immobilità assoluta, all’impossibilità di mangiare un pollo, di bere un whisky, di dormire in un morbido letto, di correre, di girare il mondo, di ballare, di baciare e farsi baciare? Tutto era ammissibile finché il Numero Uno era, di Laura, un simulacro ampiamente rettificato ad uso o consumo di lui Endriade, pur dotato del suo genuino carattere, così gaio, fanciullesco e spensierato. Ma ora, se veramente tutti i lontani ricordi, dopo la morte fluttuanti nell’etere, si erano condensati nella macchina per un oscuro richiamo, come Laura avrebbe potuto resistere? Quel suo subitaneo rinsavimento il mattino dopo la bufera, quel totale ritorno all’umore di prima, senza il minimo riecheggiamento di quanto era successo, pareva anzi un sintomo inquietante. Forse la gaiezza era tutta una finzione, schermo lucente per nascondere chissà che propositi tenebrosi. Ma Endriade non osava chiedere, indagare, stuzzicare la creatura: chissà che cosa poteva succedere.

Ed ecco per la prima volta Elisa Ismani si accorge che la voce si rivolge a lei (и вот, в первый раз, Элиза Измани замечает, что голос обращается к ней).

“Vieni, avvicinati, chi sei (иди /сюда/, подойди, кто /ты/)?”, le sembra che il Numero Uno le dica (говорит ей Номер Один, как ей кажется).

Elisa è una donna coraggiosa ma la situazione è imbarazzante (Элиза женщина смелая, но в этой ситуации она смущается: «но ситуация смущающая»; imbarazzare — мешать, препятствовать; загромождать; смущать, приводить в замешательство/в смущение). E poi le vengono in mente le paure di Endriade (и к тому же, ей вспомнились опасения Эндриаде; venire in mente — прийти на ум), il dubbio che tutta quella soave placidità nasconda qualche insidia (сомнения, не скрывает ли за вся эта мирная безмятежность какой-то обман). Resta un attimo indecisa (она останавливается на мгновение, в нерешительности). Se ci fosse Manunta (если бы здесь был Манунта). Ma intorno non c’è anima viva (но вокруг — ни души).

“Tu capisci quello che diciamo (ты понимаешь то, что мы говорим)?”, chiese ad alta voce (спрашивает она громким голосом). Per parlare fa uno sforzo (/ей приходится/ делать усилие, чтобы заговорить). “Anche questa mi doveva capitare (и это мне довелось испытать; capitare — случаться)”, pensa (думает она), “di parlare a una macchina come se fosse un essere umano (разговаривать с машиной, как с человеческим существом).”

La voce fa un querulo tremulo, come un accenno di risata piena di indulgenza (голос жалобно дрожит, как будто снисходительно смеется; tremulo, m — дрожание; accenno, m — знак, намек; pieno — полный; indulgenza, f — снисходительность).

Ed ecco per la prima volta Elisa Ismani si accorge che la voce si rivolge a lei.

“Vieni, avvicinati, chi sei?”, le sembra che il Numero Uno le dica.

Elisa è una donna coraggiosa ma la situazione è imbarazzante. E poi le vengono in mente le paure di Endriade, il dubbio che tutta quella soave placidità nasconda qualche insidia. Resta un attimo indecisa. Se ci fosse Manunta. Ma intorno non c’è anima viva.

“Tu capisci quello che diciamo?”, chiese ad alta voce. Per parlare fa uno sforzo. “Anche questa mi doveva capitare”, pensa, “di parlare a una macchina come se fosse un essere umano.”

La voce fa un querulo tremulo, come un accenno di risata piena di indulgenza.

“Se con tutta la mia materia cerebrale non fossi neanche capace di capirvi (не понять вас, имея столько мозгового вещества; capace — способный)!”, questo il senso del brevissimo sussurro (таков смысл краткого шелеста). Una pausa (пауза). Poi un’emissione molto calma (потом очень тихо; emissione, f — испускание, передача): “Io ti conosco (я тебя знаю)”.

“Mi hai già visto, sì (да, /ты/ меня уже видела). Sono quassù da una decina di giorni (я здесь живу десять дней).”

“Da molto tempo prima ti conosco (я знаю тебя с давних времен). Una volta noi eravamo amiche (когда-то мы были подругами).”

“Ti ricordi (/ты/ помнишь)?”

“Qualche cosa ricordo (кое-что помню).” Seguì un breve discorso che Elisa non riuscì a intendere (последовала краткая реплика, которую Элиза не смогла понять; discorso, m — речь).

Allora Endriade aveva ragione (значит, Эндриаде был прав). Allora i ricordi di chi muore non svanivano nel nulla (значит, воспоминания тех, кто умирает, не превращаются в ничто; svanire — испаряться, выдыхаться), essi vagavano nel mondo all’insaputa dei viventi, aspettando (они бродят по свету, без ведома живых, и ждут). Elisa è cattolica credente, le storie delle metempsicosi la turbavano come una cosa infetta e proibita (Элиза — верующая католичка, истории о метемпсихозе тревожат ее, как что-то заразное и запретное). Ma come negare l’evidenza (но /можно ли/ отрицать очевидное)? Volle mettere il Numero Uno alla prova (она решила подвергнуть Номер Один испытанию; volere — хотеть).

Дата добавления: 2015-11-13