Помнить – нельзя – забыть

Пунктуационно-экзистенциальная загадка из старого советского мультфильма: «казнить - нельзя - помиловать» - делала по-детски наглядной роль запятой, которая, переползая с места на место, полностью меняла смысл высказывания и определяла выбор между жизнью и смертью. Вряд ли это было продуманной метафорой советской действительности, но именно там этот механизм работал постоянно. В том числе и с памятниками: в императиве, который лежал в основе практики монументальной коммеморации «помнить, нельзя забыть», запятая незаметно переместилась на слово дальше. Памятники стали означать не память, а забвение, или память о небывшем на месте предписанного быть забытым былого. Или – вообще перестали иметь отношение к памяти. Все слова фразы остались на месте, но приказ поменялся на противоположный.

Позволю пространную цитату из автора, к теме, казалось бы, по роду занятий никакого отношения не имеющего, да и о памятниках, честно говоря, никогда не рассуждавшего. Лауреат Нобелевской премии в области экономики Фридрих Август фон Хайек в 1944 году опубликовал книгу под названием «Дорога к рабству», ставшую (редчайший для экономического труда случай) бестселлером и переведенную почти на двадцать языков. Именно эта книга обозначила ту границу в жизни самого автора, перейдя которую, он стал не только экономистом, но и социальным философом.

«Дорога к рабству» - одна из первых работ, анализирующих общие принципы возникновения и функционирования тоталитаризма. В условиях военного времени Хайек использует в основном германские примеры, лишь изредка обращаясь к советскому опыту, но сходство большевизма с фашизмом в свое время, тем не менее, шокировало читателей. По Хайеку постепенный отказ от свобод начинается именно с отказа от экономической свободы, первые шаги по этой дороге задают общее направление движения, и в конце концов выясняется, что централизованную экономику должен обслуживать «новый человек» - «человек единой всеобъемлющей организации». Места для личных и общественных интересов для такого человека возникающая система не предусматривает и постепенно их изживает. Человек также «планируется» и «программируется» из центра, как и экономика. Для чего применяются специальные технологии пропаганды. И никакого злодейства – только забота о благе населения.

«Чтобы все служили единой системе целей, предусмотренных социальным планом, лучше всего заставить каждого уверовать в эти цели. Для успешной работы тоталитарной машины одного принуждения недостаточно. Важно еще, чтобы люди приняли общие цели как свои собственные. И хотя соответствующие убеждения навязывают им извне, они должны стать внутренними убеждениями, общей верой, благодаря которой каждый индивид сам действует в «запланированном» направлении. И если субъективное ощущение гнета не является в тоталитарных странах таким острым, как воображают многие люди, живущие в условиях либерализма, то только потому, что здесь удается заставить граждан думать в значительной степени так, как это нужно властям (здесь и далее полужирным выделено мною – С.Е.)»[845].

Обработка населения в советской России шла разными методами, не последнюю роль играла в этом и скульптура. Видя каждый день перед глазами одни и те же изображения, люди начинали воспринимать их как естественную часть жизни – своей жизни. Многочисленные памятники вождям вторгались в личное пространство человека и приживались там, казалось, навечно. Кроме того, что они должны были стать «родными», надо было сделать еще так, чтобы они были правильно понимаемыми. Хайек описывает, как работает пропагандистская машина - правда, словесная. Но если в тексте вместо «слова» подставить «памятники», то мы получим описание механизма невербальной пропаганды, реализованной в советской России на практике.

«Чтобы люди действительно принимали ценности, которым они должны беззаветно служить, лучше всего убедить их, что это те самые ценности, которых они (по крайней мере, самые достойные из них) придерживались всегда, только до сих пор интерпретация этих ценностей была неверной. Тогда они начнут поклоняться новым богам в уверенности, что новый культ отвечает их чаяниям – тому, что они смутно чувствовали всегда. В такой ситуации самый простой и эффективный прием – использовать старые слова в новых значениях (В нашем случае – использовать старую культурную практику памяти по-новому – С.Е.).И это становится одной из характерных особенностей интеллектуального климата тоталитаризма, сбивающей с толку внешних наблюдателей: извращение языка, смещение значений слов, выражающих идеалы режима. /…/ Изменение значений слов, выражающих политические идеалы, происходит не однажды. Оно становится пропагандистским приемом, сознательным или бессознательным, используется вновь и вновь, постоянно смещая все языковые ориентиры. По мере того, как этот процесс набирает силу, язык оказывается выхолощенным, а слова превращаются в пустые скорлупки, значения которых могут свободно изменяться на прямо противоположные. Единственное, что продолжает действовать, - это механизм эмоциональных ассоциаций, и он используется в полной мере. Несложно лишить большинство людей способности самостоятельно мыслить. Но надо еще заставить молчать меньшинство, сохранившее волю к разумной критике».[846]

Также выхолащивается память из памятников[847]. Они становятся пустыми знаками, всегда готовыми к тому, чтобы принять на себя те значения, которые им очередной раз предложит власть. И готовыми к тому, чтобы эти новые значения транслировать.

Глава, из которой взяты эти цитаты, называется «Конец правды».

Память предполагает выбор своего прошлого из некоторого количества интерпретаций былого, варианты прошлого могут одновременно существовать в разных социальных группах. Задача памяти – выбрать одну из возможностей, нужную идентичности и добровольно сплачивающую ту или иную социальную общность вокруг себя. Тоталитарность не предполагает вариантов и выбора, существует только одно директивное прошлое – оно и называется историей. Тоталитарная пропаганда использует элементы прошлого как конструктор для светлого образа будущего, изготовляя недостающие детали по мере надобности и выдавая «новодел» за подлинное. Мы прошли этим путем. Наша дорога к рабству начиналась от памятника «Освобожденного труда» и на всем протяжении была отмечена ленинскими монументами.

Не стоит демонизировать власть. «Никакая пропаганда не может быть действенной, если не опирается на определенные ожидания и запросы массового сознания, если она не адекватна уже имеющимся представлениям, легендам, стереотипам понимания происходящего, интересам к такого рода мифологическим разработкам. Внести нечто совершенно новое в массовое сознание – дело практически безнадежное, можно лишь актуализировать те комплексы представлений, которые уже существуют в головах людей»[848]. То, что приживается – результат обоюдных усилий относительно сознательных намерений властных структур и разнородных, мало артикулированных массовых представлений.

В антропологических очерках жизни советского человека С.Б.Адоньева, исследуя «смысл барабанного боя собственного племени», отмечает: «Идеология остается сама собой до тех пор, пока она конструируется и пропагандируется властью. Когда же она становится идеологией масс, определяющей картину мира этих масс, она превращается в мифологию. Инструментом такого превращения идеологии в мифологию оказывается ритуал. Ритуальное действо, в отличие от иных социальных процедур, в том числе и репрессивных, непременно имеет добровольную “часть”, поскольку оно направлено на преобразование внутреннего пространства его участников (собственно, на их душу). Открытие своего внутреннего пространства для такого внешнего преобразования необходимо добровольный акт. Таким образом, и мифологическая реальность (картина мира), принимаемая адептами, и социальная реальность, сооружаемая ими по законам принятого на вооружение мифа (социальная практика), есть результат свободного выбора посвящаемого»[849].

С народом говорили о том, что он готов был услышать, и на том языке, который он научился понимать. В выборе языка и заключена интрига: задача редукции сложной рефлексивной практики памяти через монументальную коммеморацию к простой и понятной каждому традиции установки монумента вождю не была решаема одномоментно. Само использование скульптуры в качестве средства массовой коммуникации и пропаганды для России начала ХХ века было нетрадиционным[850].

Парадоксальным образом, именно после революции в какие-то периоды скульптура становилась важнейшим из искусств. Те, кто умел улавливать исходящие «с верхов» излучения, чувствовали невиданный масштаб поставленных задач. «Задача сегодняшнего дня возлагается главным образом на скульптуру. Вот когда настал третий, решающий этап поступательного движения советской скульптуры, и если в 1918 г. мы имели на этом фронте определенную неудачу, если эпоха совнаркомовских юбилейных заказов 1927 г. была второй, более успешной пробой сил, то 1933 г. должен показать, достойна ли наша скульптура наших великих дней, под силу ли ей широкий размах эпохи, окрепла ли, возросла ли она в той мере, как того требует серьезность поставленных задач. /…/ Советским скульпторам как общепризнанным мастерам, так и молодняку, надо твердо помнить, что на нашу скульптуру возлагается сейчас задача чрезвычайно ответственная задача, которую надо освоить во что бы то ни стало. Едва ли часто бывали в истории искусства моменты, столь благоприятствовавшие здоровому росту и расцвету скульптуры, как в наши дни в нашей стране»[851].

Увенчать расцвет должен был масштабный проект Дворца Советов, выступающего постаментом стометровой статуи Ленина. Вокруг должно было расстилаться целое царство скульптуры. «Подготовляемые к проведению общесоюзные конкурсы на художественное оформление Дворца Советов намечают ряд значительных объектов монументальной скульптуры: памятники Марксу и Энгельсу, которые предположено воздвигнуть по обоим концам колоннады у главного входа во Дворец Советов; два пояса рельефов в 4 и 6 метров высоты и до трех километров длиною; две монументальные многофигурные группы, помещаемые с обеих сторон гербовой части на особых возвышениях над нижним ярусом дворца; восемь монументальных скульптурных групп, которые будут сооружены на пилонах, фланкирующих нижний и средний барабаны дворца. Кроме этого, предположена многообразная скульптурная декорация внутренних помещений дворца. /…/ Вместе с тем возникло предположение об установке ряда статуй предшественников научного социализма – социалистов-утопистов, по обеим сторонам аллеи (лестницы), идущей к главному входу. Список подобных статуй сейчас прорабатывается, равно как и уточняется тематика рельефов и монументальных скульптурных групп /…/ Подобная аллея перекликалась бы с любимой ленинской идеей, с его планом монументальной пропаганды, являясь частичным выполнением ленинского завета (частичным потому, что ленинский план монументальной пропаганды включал памятники по более широкому принципу); осуществление ленинской идеи именно здесь, в преддверии памятника ему посвященного представляется совершенно оправданным»[852].

Что могло заставлять снова и снова пытаться использовать скульптуру в качестве средства пропаганды? Вероятно, представление о том, что установка монумента может иметь серьезный общественный резонанс, основывалось на прецедентах небольшой давности.

Звездный час практики монументальной коммеморации в России пришелся на открытие памятника Пушкину. Это событие наиболее приближено к идеальному типу и превращение этого монумента в место памяти не подлежит сомнению. Именно в этот момент потенциал практики выявился во всей полноте, и стала очевидна внутренняя мотивация успеха подобного проекта: нацеленность на формирование национального самосознания – того, что теперь чаще называется национальной идентичностью.

Анализируя структуру и характер национальной идентичности в России[853], Л.Гудков обозначает начало процесса моментом возникновением «русской идеи», дискуссии по поводу которой разгорелись в 30-х годах XIX века в среде московского образованного дворянства, чиновничества и университетской профессуры, перерабатывающих на русский лад проект «немецкой нации». Стимулировала интеллектуальную деятельность, также как и в Германии, война с Наполеоном, но русская мысль пошла своим путем. Она формировалась в поле постоянной оппозиции «Европе», превратив войну с Наполеоном в «Отечественную». В рамках этого противопоставления и рождалось национальное самосознание. Носителями его первоначально были дворянство и бюрократия, но, по мере распространения просвещения, влияние этих групп и их идей расширялось. Был выработан набор ключевых позиций национальной идентичности. «В идее империи, или великой державы, как парадигмы российского (русского) национального самосознания оказались в самых разнообразных сочетаниях значения войны как таковой, тотального государства, героизма и народной жертвы»[854]. Для русских интеллектуалов середины XIX века оказался близок немецкий проект «тотального» государства – патерналистского «просвещенного» государства, опирающегося на централизованную бюрократию и сплачивающего общество на основе общей культуры и языка. Из этой установки логично следовала идея осторожного и дозированного народного просвещения, контролируемого церковью и обеспечивающего лояльность власти, выразившаяся в формуле «православие, самодержавие, народность». Особенностью местной ситуации были подчиненность слабых структур гражданского общества и сохранение сословных институтов, что вело к постоянному разрастанию бюрократии, окормляющей население. «Не репрезентация социальных групп, их интересов или представлений (символических ресурсов – культуры, ценностей), а сохранение мощи авторитета всего государственного целого… мыслились российской элитой как главные задачи национальной политики»[855]. В противопоставлении «Западу» формировался миф органической и витальной «России». «Национальное» символизировалось собственными «репрезентативными фигурами царей, полководцев, великих ученых и писателей, значимых не самих по себе, то есть не собственной творческой субъективностью, а исключительно в качестве иллюстрации величия и мощи всего целого, как аргумент самодостаточности России а ее постоянных усилиях сопоставления с символическим фокусом мира – “Европой”»[856]. К концу XIX века разработка национальной конструкции в России была закончена, мысль о том, что Россию ждет великое будущее - сформирована. Первая мировая война превратила военно-героическую мобилизующую идеологию в России в единственную. Революция и гражданская война в идеологическом отношении оказались подготовлены. По-настоящему новым в 20-е был лишь проект бесклассового общества, однако уже в середине 30-х началось возвращение прежних имперских представлений. Во время и после Второй мировой (для нас – опять Отечественной) войны «происходит интенсивная переработка имперского наследия в “героическое русско-советское прошлое”»[857].

Весь это процесс может быть проиллюстрирован поставленными монументами. Начало выработки национальной идентичности отмечено выделением фигур «культурных героев» – нашим ответом иностранцам послужили Ломоносов, Карамзин, Державин. Они – люди, создавшие язык, консолидирующий нацию. В движениях с мест, инициировавших первые общественно-коммеморативные проекты, проявляются зачатки гражданского общества. Однако власть, увидевшая в этом опасность децентрализации, пытается взять процесс под свой контроль. Попытка учреждать героев самой этой властью, однако, оканчивается неуспехом. Надежды на гармонию власти и общества воплощаются постреформенной эйфорией при открытии памятника Пушкину, которое, с одной стороны, демонстрирует гражданскую инициативу, с другой, уже может быть адаптировано сложившейся великодержавной идеологией и потому опасности для власти не представляет (к тому же дело происходит на нейтральной территории Москвы – это и не официальный Петербург, и не региональная площадка с претензиями). Начинается формирование отечественного пантеона, в котором принимают участие как общество, так и власть. Процесс этот длится до начала Первой мировой войны.

Идентичность формируется в процессе отделения «своего» ментального пространства от «чужого». Чужие – внешняя и достаточно определенная граница. Пространство же «своих» - неоднородно и держится напряжением между двумя полюсами: максимум своего – герой, минимум своего – злодей (он находится на периферии, почти на границе с чужим). Герой и злодей – идеализации двойственных сил добра и зла, проявление добродетели и порока, персонализация той системы ценностей и антиценностей, которая признается общей для данной группы. Позитивная идентичность формируется центробежно: притяжением к полюсу героя. Негативная идентичность – центростремительно: отталкиванием от полюса злодея или в противопоставлении чужому.

Ориентация на героев в социальном плане естественна: роль героя для человеческого общества – подтверждать и укреплять идеалы группы. В описании жизни или, вернее, жизненного мифа героя артикулируются культурные ценности. Злодей также соотносится с предназначенными для подражаниями представлениями, только выступает со знаком «минус» и служит для выработки мобилизационного сознания общества. Русская национальная идея формировалась во многом как негативная идентичность, в противопоставлении Западу, но до поры до времени эта тенденция не была единственной и не включала в себя злодеев. Практика монументальной коммеморации служила процессу формирования позитивной идентичности, образцы для которой (герои) предлагались властью (памятники, сооружаемые на государственные деньги), обществом (когда деньги на памятник собирались по подписке) или отдельными общностями (когда, например, памятник воздвигало Музыкальное общество).

Советская власть попыталась использовать уже существующую практику. Точнее форму ее. Первая попытка была неудачной. Предложенные образцы не прижились, воплощенные в недолговечных материалах[858], они не обрели своего существования и в памяти. Даже оставляя в стороне апокрифическую историю с памятником Иуде (чужой, которого пытались превратить в героя? злодей, формирующий негативную идентичность?), практика «монументальной пропаганды» 1918-1919 годов показала, что героя назначить нельзя. Однако это не остановило. Последующие монументальные эксперименты привели к тому, что памятник как свидетельство и инструмент формирования позитивной идентичности сначала был обессмыслен, а потом, став сериальным и серийным, превратился просто в знак власти. Он стал выражать императив – не просто помнить, а вспоминать определенным образом! Приказано верить – рефлексия в данном случае стала излишней. Но без рефлексии не существует и памяти.

Результаты такого разрушения практики памяти стали очевидны тогда, когда общество, казалось, получило некоторую свободу самовыражения. Но как выражать себя через памятники, оно к этому времени напрочь забыло. В постсоветские времена памятники разоблачают нашу неистребимую советскость.

За отсутствием достаточного материала сложно говорить не только о традициях, но и о тенденциях. Но казусы наводят на размышления.

Своеобразен феномен дублетных памятников – двух различных памятников одному и тому же герою, максимально приближенных друг к другу по месту установки и времени открытия.

В Усть-Ижоре, на месте Невской битвы, с промежутком в полгода с двух сторон от церкви Александра Невского появились скульптурные изображения героя[859].

У памятной часовни со скульптурным портретом Александра Невского (А.А Селезнёв, В.Г. Козенюк, А.А. Пальмин, В.Л. Чулкевич, В.Е. Жуков) – долгая история, напоминающая традиционную практику XIX века.

Инициатор – бывший военный летчик А.Селезнёв - 12 июля 1993 г. получил Величайшее Благословление Святейшего Патриарха Алексия II и вселенского Патриарха Варфоломея I на установку в Усть–Ижоре закладного камня будущего памятника. 24 августа 1994 г. при подготовке первого городского праздника, посвященного Александру Невскому, определили место памятника: по предложению настоятеля храма св. Александра Невского о. Анатолия (Мороза) - в ограде церкви. Быстро нашли главного мецената проекта (группа «Балтийские стали») и скульптора (В.Г. Козенюк), который тут же принялся за работу.

Начался планомерный процесс формирования мифологии события и его центрального героя. 12 сентября 1994 года в день 270-летия перенесения мощей святого Александра Невского в Санкт-Петербург в Усть–Ижоре в основание будущего памятника замуровывается памятная плита и капсулы с землей (от алтарей трех соборов - из Переславля-Залесского, Шлиссельбурга и Александро-Невской лавры Санкт-Петербурга; с территории владимирского, суздальского, городецкого монастырей, из Нижегородского кремля, из Великого Новгорода, крепостей Старой Ладоги и Гдова, с горы Соколиха у Пскова – мест жизни и славы Александра Невского). Все действо сопровождается прямой семичасовой трансляцией в телеэфире.

Но советское представление о том, что памятник – это быстро, заставило в октябре 1994 года нетерпеливую группу общественности отправиться в мастерскую скульптора. Собственно, представителям администрации важнее было, вероятно, зафиксировать свое участие в деле, но среди приглашённых был и настоятель храма в Усть-Ижоре о. Анатолий, которого волновало, похоже, не собственное участие в процессе, а результат – почему и оказалось дописано к общему акту особое мнение. Суть его состояла в том, что памятник Александру Невскому в полный рост скорее соответствует образу государственного деятеля, политика и воина, но никак не образу святого, что предполагало место внутри церковной ограды.

Мнение настоятеля стало тем камушком, что вызывают обвал. Работы по созданию памятника заморозили. Постепенно стал затухать и интерес «общественных (читай – административных) деятелей». Однако через шесть лет появляется новая (историко-литературная - по определению самого автора) концепция памятника, предложенная бывшим летчиком А.Селезнёвым: «Небесная помощь в день Невской битвы». Она предлагала еще одно уместное возвращение к забытой практике памяти – постановке часовни в память о счастливых событиях и чудесах, как проявлениях Божьей воли в отношении угодных Ему деяний человеческих (новый проект включал в себя и часовню, и скульптуру). Осенью 1999 года концепция получила одобрение у отца Анатолия, точно определившего символическую природу нового образа: «После Невской битвы, князь Александр уже не просто воин, но ещё и не святой».

Начинается новый этап привлечения народного внимания к событию, с одной стороны, и совершения новых жестов, утверждающих высокий символический статус памятника – с другой. Паломнический поход авто-вече «Серебряное кольцо Александра Невского" отвез крест будущего памятника в Псково-Печерский монастырь, где 2 июля 2001 года его освятил Архимандрит Тихон; фриз-надпись «Не в силе Бог – но в правде» был освящен в Варлаамо-Хутынском монастыре 4 июля 2002 года Архиепископом Новгородским и Старорусским Львом. Предполагалось совершить торжественное открытие памятника на 12 сентября 2002 года.

Но проверенные практики XIX века вновь встречаются с советским дискурсом, что придает истории драматизма. Вдруг, в рамках празднования 300-летия С.-Петербурга, начинаются работы по созданию в Усть-Ижое памятника Александру Невскому под патронатом властей. Открытие памятника-часовни в День перенесения мощей св. Александра Невского (12 сентября 2002 года) блокируется местной администрацией, которая рекомендует перенести мероприятие в ограде церкви на любую дату после открытия официального монумента. Не желая выходить за границы 2002 года (760-летие Ледового побоища и 60-летие учреждения ордена Александра Невского), инициаторы принимают решение освятить свою часовню 6 декабря 2002 года (день памяти Св. Александра Невского). Для них важно не право первородства, а дата, поскольку они сами определяют свой памятник как «символ возрождения российского народа в месте былой славы и символ заступничества Божьей силы за наше Отечество». Памятник открыли и передали Санкт-Петербургской епархии.

Второй памятник святому благоверному князю – с другой стороны церкви, на берегу реки - был открыт и освящен 29 мая 2003 года (В. Э. Горевой, В. В. Попов). Князь – пригожий и мечтательный - стоит на поверженных вражеских знамёнах, не сминая их. Композиция из вражеского вооружения, на постаменте явно отсылает к фильму С.М. Эйзенштейна.

В этой истории хорошо видно, что ищут и находят в современных памятниках представители разных социальных групп. Символическая составляющая наиболее очевидна представителям церкви; участники военно-патриотического движения овладевают этим языком, как иностранным, интуитивно чувствуя его потенциальные возможности. Властям же важно само наличие памятника и демонстративная причастность к его созданию – это работает на авторитет и статус.

История с дублетными памятниками повторилась во Пскове. И, как полагается, повторилась как фарс. От своих участников она не потребовала ни принципиальности, ни мужества в общении с властями, поскольку сами власти действующими лицами и были[860]. В 2003 году в рамках празднования 1100-летия Пскова город обогатился двумя памятниками княгине Ольге: Ольгу-воительницу работы Зураба Церетели открыли вечером 22 июля, а Ольгу-святительницу работы Вячеслава Клыкова – днем 23-го.

Предыстория вопроса давняя – еще сто лет назад «Всероссийское общество благоверной княгини Ольги» мечтало о монументе общероссийского значения во Пскове. Спорили долго, Николай Рерих в 1909 году предлагал отказаться от дежурной провинциальной скульптуры и потратить деньги на приобретение собрания местного коллекционера древностей, которое могло бы лечь в основу исторического музея. Дело не кончилось ничем.

Через сто лет город собирался праздновать юбилей. В конце 2001 года скульптор Вячеслав Клыков сам предложил городским властям установить памятник Ольге и ее внуку князю Владимиру Красное Солнышко. Спустя полгода и другой московский скульптор, Зураб Церетели, изъявил желание установить свой памятник княгине. Когда выяснилось, что оба скульптора готовы подарить свои творения городу – мысль о конкурсе или городском референдуме даже в голову не пришла: власти решили брать все, что дают.

У общественности все же был случай подать голос – при обсуждении вопроса о месте для памятников, и варианты, предложенные администрацией, были отметены (одну Ольгу – церетелиевскую – не пустили на площадь Победы ветераны, которым давно был обещан военный монумент; другую Ольгу – клыковскую - отказались ставить в запущенный сквер на набережной Псковы, место для Ольги слишком непрезентабельное).

Самая трогательная часть истории – обретенная симфония местных властей: патронат над клыковским памятником взяла на себя городская администрация, а над церетелиевским – областная. Каждая сторона оплачивала установку своего памятника. Каждая сторона встречала и привечала своего скульптора. Каждая сторона открывала свой памятник. На открытиях говорили не об Ольге и ее роли в истории России, а о собственной роли в деле создания памятника Ольге. Благодушный владыка Евсевий под пение церковного хора освятил оба монумента. Царили мир и согласие, а местные власти хвалили друг друга. Псковичи назвали церетелиевскую Ольгу – Ольгой Евгеньевной, клыковскую – Ольгой Михайловной, дав каждой отчество современного земного покровителя.

Смысл самого памятника в псковской истории совершенно размыт. Для властей имеет значение лишь сам факт его существования, лучше того – обретения; наличие монумента (тем более – двух) явно повышает статус города и власти. Более чутким оказывается общественное мнение, которое явно симпатизирует Ольге-святительнице и отстаивает для нее место в центре города, в то время как подмена монумента на площади Победы Ольгой-воительницей оказывается невозможной. Наличие двух разных образов легендарно-исторической героини само по себе, может быть, и могло бы быть истолковано как плюрализация памяти, но сама история возникновения этих монументов, скорее, разоблачает отсутствие памяти вовсе.

Примеры обессмысливания памятников и десемантизации их героев множатся.

В 2005 собрание представителей Любимского муниципального округа (Ярославская область) приняло решение об установке в городе памятника Ивану Грозному на месте памятника Михаилу Лермонтову, переносимого к детской библиотеке. Церетели уже был готов подарить памятник, власти – этот подарок принять, но - не получилось: по сообщению главы администрации, по этому поводу возникли большие проблемы с церковью (! – С.Е.). Замечательна сопровождающая любимовский казус риторика: один из местных депутатов заявил, что установка Ивана Грозного на месте Лермонтова вполне закономерна и не вызовет негативных эмоций у жителей города. «Есть памятники Бабе Яге, Кощею Бессмертному. Да, Иван Грозный неоднозначная фигура, но тем он и интересен. Если думать о развитии туризма, это только выгодно городу. Это привлечет внимание к Любиму, к его истории, заставит задуматься жителей»[861]. Поставленный в один ряд со сказочными героями и долженствующий выполнять функцию приманки для туристов, проект памятника такому «интересному» персонажу как Иван Грозный свидетельствует уже о безусловном беспамятстве.

В 2007 году в Екатеринбурге (успевшим побывать Свердловском) губернатор Э.Россель предложил восстановить памятник «Освобожденному труду» (он же «Ванька голый») на центральной площади, поблизости от памятника Ленину. При этом губернатор не чувствует диссонанса, не только что эстетического, но и идеологического и исторического, возникающего между обнаженной фигурой, символизирующей мечты ранней советской власти о царстве свободы, и вождем мировой революции, ставшим опознавательным знаком тоталитарной советской державы. «Пусть Ленин стоит, он нам показывает правильный путь», - заявил Россель[862]. В этот раз остановили, кажется, краеведы, которым удалось убедить губернатора, что памятник 20-х годов безнадежно утрачен.

Спонтанные появления проектов постановки памятников на местах сопровождаются нечастыми попытками понять и обсудить, что же с памятниками происходит.

Лето 2008 года было отмечено попыткой радио-дискуссии о памятниках, инспирированной представителем церкви. То есть вопрос ставился значительно шире (отношение к коммунизму), но его практическое разрешение, по мнению открывшего разговор священника, предполагало обязательное выяснение отношений к памятникам и с памятниками. 9 июля 2008 года на «Эхе Москвы»[863] исполняющий обязанности секретаря по взаимоотношениям Церкви и общества отдела внешнецерковных связей Московского патриархата священник Георгий Рябых заявил, что осуждение коммунизма, начатое в 90-е годы, так и не доведено до конца. И дал рецепт, что делать дальше. «Это нужно продолжить - почитать жертв репрессий и их гражданскую стойкость, открыть мемориальные комплексы, вернуть названия города и улицам, избавиться от государственной символики на государственных зданиях, убрать памятники кровавым вождям с центральных городов и площадей России и кладбище у кремлевской стены».

Уже через час радиостанция передавала комментарии.

Геннадий Зюганов, как и полагается лидеру коммунистов, отметил, что призыв представителя московской патриархии на деле осудить коммунистический режим носит провокационный характер и опасен для общества; кроме того, переписывание истории - недостойное дело для человека, посвятившего себя служению Богу.

Лидер «Демократического союза» Валерия Новодворская не захотела делить территорию настоящей оппозиции и объявила, что призывы Русской православной церкви осудить коммунистический режим обусловлены исключительно желанием «стать единственным культом». «Это исходит отнюдь не из соображений блага, освобождения народа от догматов. Они хотят быть идеологическим отделом "единых медведей", и уже им стали». Очернив соперника, Новодворская все же не могла не согласиться по существу. «Так пусть это случится, но жаль, что это приходится принимать из таких рук», - заключила она.

Радиостанция представила свой исторический комментарий: «Борьба с коммунизмом и коммунистическими символами началась в России сразу после путча 91-го года и шла с переменным успехом. Ельцинский указ о запрете компартии от 6 ноября 1991 года был опротестован в Конституционном суде, который разрешил создавать местные партячейки. С тех пор на партию как таковую серьезных посягательств не было, но вопрос о выносе тела Ленина из Мавзолея возникает регулярно. Легко заметить тенденцию: разговоры активизируются в дни рождения и смерти вождя мирового пролетариата, в преддверии 1 мая и 7 ноября, а также - в периоды закрытия Мавзолея на профилактические работы. При Владимире Путине исключений в этом смысле не было, однако еще в начале своего президентского срока он дал понять, что против перезахоронения Ленина. Слова Путина напоминает агентство РИА: многие люди связывают с именем Ленина свою собственную жизнь, и для них вынос его тела из Мавзолея будет означать, что они поклонялись ложным ценностями. Что ставили перед собой ложные задачи и что их жизнь прожита зря».

Заместитель председателя комитета Госдумы по делам общественных объединений и религиозных организаций Сергей Марков попытался сгладить ситуацию: «Позиция церкви радикальна - коммунизм уже достаточно осуждён в нашей стране».

Сюжеты с заявлением священника и все разрастающимися комментариями были включены в новостные выпуски радиостанции в 13, 14 и 18-30. В семь часов вечера вышла в эфир передача «Особое мнение» с писателем Александром Прохановым. Ведущая сразу же перешла к теме дня - сообщению Московской патриархии. Проханов реагирует однозначно: «Мне кажется, что все любящие Россию сегодня, заинтересованы в том, чтобы Россия не взорвалась. Она висит на волоске. Противоречия таковы, что неосторожно ступи, плюнь или кинь спичку – всё полетит к чёртовой матери. …г-н Рябых … бросает спичку в то место, где бензин ещё не высох. Россия сегодня во многом левая страна. Русский народ, как показали опросы на правительственном канале, это народ-сталинист. В этих условиях он хочет вытряхивать из могилы Сталина, он хочет разрушать пантеон на Красной площади, там похоронены космонавты. Это мальчишество. Какой бы сан он не занимал». Ведущая упорно пытается вернуться к вопросу о памятниках, но памятники для Проханова оказываются только новым поводом для разговора о нашей страсти все крушить…

Дискуссия из эфира на следующий день перебралась в интернет. Regions.ru (федеральный информационный портал, один из самых полных и давних новостных ресурсов Рунета) обратился к священнослужителям и экспертам. «Согласны ли вы с тем, что преступления советского режима следует осудить официально? Как избежать тех крайностей, от которых предостерегает отец Георгий? Какие конкретные шаги следует для этого предпринять? Какой должна быть судьба памятников советской эпохи, следует ли учитывать их культурную и историческую ценность? Как поступить с некрополем у Кремлевской стены?»

10 июля с комментариями выступил протоиерей Владислав Свешников[864], настоятель храма Трех Святителей на Кулишках. «С отцом Георгием я полностью согласен. Я считаю, что следует дать принципиальную, точную и недвусмысленную оценку коммунистической эпохе. /…/ Суть дела именно в мировоззренческой враждебности коммунизма к духовной составляющей человека и общества. /…/ Большинство памятников той эпохи с художественной точки зрения ничего из себя не представляют. Такие нужно однозначно убирать. Но я бы, честно говоря, снес и те памятники, которые обладают художественной ценностью, но являются выражением самого советского духа и мировоззрения. /…/ Коммунистический некрополь из под кремлевской стены категорически нужно убирать. Ему там не место. Улицы и города с советскими названиями тоже давно пора переименовать. Вообще всем тем, на чьих руках кровь миллионов людей, не должно быть места в народной памяти».

Мирскую позицию в тот день озвучивал и сторик-москвовед Н.Калашников [865], считающий, что советский период лучше всего оставить в покое, чтобы не подыгрывать демагогам и справа, и слева. Не стоит и беспокоить прах захороненных на Красной площади, поскольку среди них встречаются достойные люди. «Ленин, как и другие "вожди", никоим образом не был святым, но многие его изваяния - это произведения искусства, состоящие на государственной охране. ХХ век был для России страшным - но это не повод забыть о нем, стереть его следы. Ничего хорошего из тотального наведения "благолепия" не выйдет - только очередная волна надругательства над собственной историей и культурой».

Следующий день принес продолжение разговора.

Священник Игорь Киреев, зав. сектором Отдела Московской патриархии по религиозному образованию и катехизации, заявил, что Россия должна отречься от преступлений коммунистического режима.«Я считаю, что памятникам место в музее. В историческом, например, музее следует сделать экспозицию, посвященную советскому периоду со всеми его достижениями и провалами. А нынешнему государству необходимо официально отречься от тех бесчинств, которые творил репрессивный аппарат созданный Лениным и Сталиным. /…/ Переименование улиц, городов и так далее нужно довести до конца. Без этого преступления коммунистического режима будут осуждены только на словах. Недопустимо, чтобы на картах значились имена убийц. А у нас до сих пор остались Ленинградская и Свердловская области и в каждом городе есть улица Ленина. /…/ Приравнивать коммунистическую символику к нацистской не следует. Расставание с советским прошлым не должно приводить к эксцессам. Много еще людей, которым оно дорого»[866].

11 июля отец Георгий Рябых дал интервью телеканалу «Кислород» с комментарием комментария (интервью воспроизведено тем же ресурсом Regions.ru)[867]. Отметив, что Русской Православной Церкви незачем каяться в сотрудничестве с Советской властью, он был вынужден смягчить и даже частично дезавуировать свои прежние высказывания: «Церковь лишь поднимает дискуссию, но не выносит никаких суждений по историческим темам. Так что никаких документов, ни постановлений никогда не выносилось при обсуждении того или иного события». Он пояснил, что вовсе не призывал истребить все следы коммунистической символики: «Если в советское время был построен метрополитен и там находится соответствующая символика, соответствующее панно, то не надо этого переделывать, поскольку это продукт советской эпохи… После разоблачения культа личности Сталина все памятники Сталину убрала советская власть. Но есть памятники Ленину, Марксу, Энгельсу. Хотя, наверное, для части наших граждан это очень важные и достойные люди».

Одновременно с первым радиовыступлением, еще 9 июля, в «Известиях» появилась статья В.Третьякова под громким заголовком «Кому нужен “Крестовый поход” РПЦ против советского коммунизма?»[868]. «В новостных сообщениях прошла информация о том, что представитель Московского патриархата — а именно исполняющий обязанности секретаря по взаимоотношениям Церкви и общества священник Георгий Рябых — призвал власть осудить коммунизм (данные слова были переданы даже в ещё более характерной форме: продолжить и довершить начатое, но не законченное в 90-е годы дело осуждения коммунизма). На практике же это должно вылиться в освобождение общественных мест от коммунистической символики. Я даже не хочу вступать в спор с названным священником по существу: уж мною-то было сказано и написано на данную тему предостаточно. Однако и оставить без внимания слова представителя патриархата тоже не считаю возможным — хотя бы уже потому, что прекрасно понимаю: люди подобных должностей просто так никогда не станут говорить “отсебятину”.
У Церкви как института и своеобразной, достаточно закрытой корпорации нет и не может быть какого-либо иного отношения к советской власти, кроме критического. Вместе с тем я утверждаю и то, что тот реальный (несмотря на то, что общество в своём подавляющем большинстве продолжает оставаться невоцерковлённым) авторитет, который Церкви удалось обрести за постсоветскую эпоху, — это во многом результат той достаточно взвешенной позиции, которую она заняла во всполохах вялотекущей гражданской войны, охватившей наше общество после падения коммунизма и распада СССР. И самое бессмысленное, что она могла бы сейчас совершить (бессмысленное в первую очередь для себя самой!), так это реанимировать “охоту на ведьм” эпохи раннего Ельцина. И тот факт, что в храме пересекаются люди, которые в жизни позиционируют себя как непримиримые оппоненты, — это ли не те самые таланты, которые согласно евангельской притче надлежит пускать в оборот, но никак не закапывать. И уж тем более не выбрасывать за ненадобностью. Но кому же это тогда нужно? И почему сегодня, когда казалось бы антикоммунистическая “охота на ведьм” вроде бы осталась в прошлом, именно из Церкви — и причём не от обычного приходского протоиерея, а от должностного лица патриархата — прозвучал призыв довершить начатое в 90-е годы?»

Роковая история, в которой каждый говорил о своем. К тому же оказались перепутаны действующие лица, модели поведения и социальные роли. Священнослужители дружно проявляли невиданный радикализм, занимая жесткую позицию и выражаясь исключительно в модальности долженствования: должны отречься, должны осудить и забыть. Мир перевернулся: миряне пытались как-то урезонить церковь. К общественной рефлексии по поводу советского прошлого не призывал никто – словно все уже решено. Повторяющийся (даже признаваемый служителями церкви) аргумент – не надо сносить памятники, потому что людям будет больно, - оборачивался эвфемизмом более общего толка: не трогайте советское, это слишком больная тема. До слушающей или читающей публики, такое впечатление, доносились лишь отдельные слова, подхваченные порывами ветра.

На сайте Виталия Третьякова собралось больше сотни (не считая боковых веток дискуссии – там еще почти полторы сотни) комментариев по поводу статьи[869]. Но вот что характерно. Темы, которые были увидены, прочитаны и обсуждались, отличались от тех, что заявляли и о.Георгий, и В.Третьяков - в комментариях говорили об антисемитизме, сомнительности авторитета РПЦ, отношении к царской семье, КГБ, евреях и России, отношениях РПЦ и государства, Сталине, согласии в обществе. Все – под сурдинку взаимных упреков в русофобии и антисемитизме. Речи о том, как мы помним наше прошлое, как репрезентируем его – в том числе и в памятниках – не было. На этот уровень рефлексии дискуссия не поднялась.

Единственное, посвященное вопросам памятников, внятное сообщение появилось в блоге Третьякова под ником domety (продублированное два дня спустя в журнале автора)[870]. Основные положения поста заслуживают внимания. Автор обращали внимание на неуместность инициативы именно церкви, что свидетельствует об отсутствии иной общественной силы, готовой выступить по этому поводу. Памятники, имеющие характер заброшенных идолов (бесчисленных Лениных, прежде всего), надо, по мнению автора, конечно, убрать, но те памятники, которые представляют свидетельства истории (в том числе и советской истории) – сохранять, в каждом случае индивидуально решая как одновременно показать современное отношение к памятному событию. Эти разумные мысли услышаны также не были…

Результат дискуссии с точки зрения вопроса, нас интересующего: памятники для современного сознания невидимы и неактуальны. Для подавляющего большинства прошлое не живет в монументах и не репрезентируется ими; памятники воспринимаются как нечто элементарное, однозначное, как дорожные знаки, которые, при изменении правил движения, можно и нужно поменять на другие. Памятники XIX века, если их убрать, будут зиять своим отсутствием (место окажется обречено если не на вечное, то на долговечное – здесь был памятник Пушкину). Памятники Ленину, если их убрать, освободят место (во всяком случае, уже для следующего поколения).

Еще раз теоретические рассуждения были вызваны вполне практическим поводом: 1 апреля 2009 года был взорван памятник Ленину у Финского вокзала в Петербурге, в результате чего в памятнике образовалась метровая дыра.

Regions.ru уже знали, к кому обратиться за комментариями.

2 апреля с утра дал интервью известный православный миссионер игумен Сергий (Рыбко),настоятель храма Сошествия Святаго Духа на Лазаревском кладбище в Москве[871]. «Я только надеюсь, что, может, найдутся ещё нормальные русские люди, которые смогут сделать что-то подобное. А что господин Зюганов обидится, так это не страшно. Хватит на них смотреть - вон, Европа уже страдает от избытка толерантности. Нужно же, наконец, внятно сказать, что добро есть добро, а зло есть зло. То, что связано с Лениным и с коммунизмом вообще, для меня как русского человека - несомненное зло. Чем раньше это зло будет искоренено во всех его видах, символах, памятниках и так далее, тем скорее Россия начнет обращаться к тем корням и истокам, на которых она стояла тысячу лет и была великой державой. У толерантности есть границы. Ленина пора выбрасывать. Я благословляю людей, которые это сделали и, повторюсь, надеюсь, что найдутся люди, которые смогут сделать что-то подобное еще где-нибудь в России. Ведь в любом городе, даже в маленьком городке, мы непременно увидим улицу Ленина, и везде стоит этот идол. Мне как русскому человеку неприятно его видеть, у самого руки чешутся отбить что-нибудь или хотя бы облить краской».

Одного такого выступления Regions.ru показалось недостаточно, и ближе к вечеру была представлена единая сводка мнений священнослужителей[872]. Такое впечатление, что священники все резче и резче отвечали на актуальные для них вопросы, проверяя тем самым пределы равнодушия мирского сообщества и провоцируя его на высказывания.

Утреннее выступление игумена Сергия задало тон.

Священник Артемий Скрипкин, руководитель отдела по делам молодежи Санкт-Петербургской епархии, настоятель храма Петра и Павла при университете им. Герцена в г. Санкт-Петербурге: «До сих пор функционирующий мавзолей Ленина и огромное количество памятников, названий городов и улиц, - это, конечно, анахронизм. Должен быть на государственном уровне поставлен вопрос о декоммунизации и деленинизации нашей страны. И чем раньше он будет поставлен, чем раньше будет работать по этому поводу хорошая, авторитетная государственная комиссия, тем меньше будет поводов для такого рода вандализма, который имеет место быть». Правда, батюшка добавил, что такие методы недопустимы, поскольку могли быть подвергнуты опасности безвинные люди, но тут же заметил, что сама реальность провоцирует людей к таким действиям. «Отец Сергий прав в том смысле, что если существующие безобразия, о которых я уже сказал, не убирать, то дойдет до попыток взорвать и мавзолей. А это никому не нужно, тем более христианам. Давайте начнем решать этот вопрос и не будем делать вид, что у нас в этом отношении все в порядке, потому что это не так. Чем больше проходит времени, тем более вопиющими становятся дикие и абсурдные несоответствия вроде Санкт-Петербурга в качестве столицы Ленинградской области». Фантастическая логика, исходящая из того, что само наличие памятника есть повод к его уничтожению!

Протоиерей Александр Ильяшенко, настоятель храма Всемилостивого Спаса бывшего Скорбященского монастыря в Москве, отметил, что Ленин - самая зловещая фигура нашей национальной истории, и его злодеяния у нас пока остаются в тени. И потому, «неправильно, что сегодня ещё стоят памятники, что улицы носят его имя. Я могу только призывать, чтобы правда о делах Ленина, которые, на мой взгляд, можно назвать злодеяниями, была бы донесена до сознания наших сограждан, потому что всегда нужно, чтобы люди понимали, что и почему происходит. Тогда сами исчезнут и памятники и названия с площадей и карт. К таким резким мерам можно относиться по-разному, но надо понимать, что важнее привлечь внимание к проблеме, чтобы у всех возникло правильное понимание, почему мы должны бороться с возвеличением самой зловещей, на мой взгляд, фигуры нашей национальной истории». Желаемый результат, как видим, все тот же – исчезновение образа и имени злодея с лица земли, а борьба с этим существующим еще злом любыми средствами оправдана благой целью.

Диакон Андрей Кураеввывел проблему в контекст борьбы с мировым терроризмом, пытаясь при этом сохранить видимую беспристрастность. «По-человечески позиция отца Сергия мне понятна. Но разумом я понимаю, что не надо разворачивать войну памятников, когда один будет за памятники Николаю II, другой - за памятники Ленину. Нужно помнить евангельские слова о том, что каким судом мерите, таким и вам отмерится». Но на этой примирительной ноте он остановиться не смог: «Другой вопрос, что количество памятников Ленину весьма сомнительной художественной ценности преизбыточно и вообще эти памятники большевизму хорошо бы свезти куда-нибудь в заповедник - это действительно важно. Но гораздо важнее борьбы с памятниками топонимика России, - чтобы наши города, улицы и площади не носили имена палачей и преступников. Нельзя одной рукой бороться с терроризмом, глобальным терроризмом, а другой ставить памятники не менее страшному терроризму, каким был красный террор 100 лет назад». Между «устанавливать» и «сохранять» Андрей Кураев не видит разницы – существование их в реальном пространстве городов для него означает существование в нашей памяти: он (как, впрочем, и другие священники) исходит из идеальной модели XIX века.

Для объективности призвали иноверных и инославных. Они оказались не столь непримиримы. Или – не столь в теме. Ахмед-хаджи Тагаев, первый заместитель председателя ДУМ Дагестана, сказал, что взрыв – недопустимая мера борьбы с чем бы то ни было. «Взрыв памятника Ленину в Петербурге - чистой воды экстремистская вылазка, от кого бы это действие ни исходило. Подойдет время, люди поймут и аккуратно уберут то, что не нравится кому-то. /…/ Шариат вообще не одобряет памятников, объемных фигур. Но нельзя давать повод к расколу общества – а споры по поводу взрыва на Финляндском вокзале стравили множество людей. Это тоже не одобряется исламом. Нужно искать другие пути решения спорных вопросов. Если народ потребует сноса этих памятников, - я уверен, руководство обязательно примет нужное решение. А взрывы до добра не доведут».

Первый заместитель председателя, управляющий делами Российского объединенного Союза христиан веры евангельской (пятидесятников) Константин Владимирович Бендассам взрыв посчитал деянием греховным, а призыв к повторению подобных действий - не чем иным, как призывом к беззаконию и греху. «Наследие Ленина несладкое. Все конфессии, все священнослужители горя сполна хлебнули за семьдесят лет воинствующего атеизма. Но как бы мы ни относились к Владимиру Ильичу Ленину и его наследию, действия, связанные с нарушением общественного порядка и возможной угрозой для жизни и здоровья людей, - и тех, что могли оказаться поблизости, и тех, кто закладывал устройство, потому что это иной раз взрывчатка взрывается и в руках, - греховны. Установка взрывного устройства может рассматриваться как покушение на убийство, а с христианской точки зрения - и самоубийство. И призывы к повторению подобных действий - ни что иное, как призыв к беззаконию, призыв ко греху». Бендас оказался ближе других к мирскому безразличию: «Сегодня эти памятники не причиняют вреда никому. Идеология уже рухнула, и, надеюсь, мы никогда к ней не вернемся. Постепенно эти памятники разрушаются, переносятся в отдаленные парки, музеи - это естественный процесс, и мы должны позволить ему развиваться естественно, без насилия и взрывов».

Постов и комментариев в интернете по поводу взрыва было много, значительная часть откликов шла по традиционной схеме обличения советской власти и силовых структур, но в этот раз была достаточно заметна и реакция людей, повергнутых произошедшим в шок. Во всяком случае, в сети в этот раз оказались зафиксированы не только эмоциональные выкрики (против Ленина или против вандалов – неважно), но и попытки рефлексии по поводу того, что с нами происходит.

Отдельной дискутируемой темой стали высказывания отца Сергия, который, видимо, перешел какие-то границы допустимого и спровоцировал интерес к себе, позиции церкви в этом вопросе, ну и памятникам, как поводом для оного, заодно.

В одном из серьезных блогов, где в интернет-пространстве встречаются священники и миряне[873], именно обсуждение выступления отца Сергия послужили началом и лейтмотивом разговора, специфика которого состояла в том, что он велся людьми, неравнодушно, хотя и неоднозначно, относящимися к церкви.

Позиция священнослужителя обозначается как «печальная и странная», направленная на то, чтобы разрушать внешнее. То есть это со стороны мирского восприятия памятники понимаются как внешнее. Церковный дискурс, сохранивший, судя по всему, традицию символического прочтения монументальной коммеморации, через вопрос упразднения внешнего как раз пытается говорить о связи с внутренним. Символическая сторона вопроса, однако, оставляет современного человека равнодушным – он не видит ее. Самый «высокий» аргумент, который возникает – опять гуманистический. «Взрыв оскорбил сотни тысяч стариков. Если священнику плевать на них, и он видит только Зюганова, то этого священника только жаль». При этом подразумевается, что для современного, постороннего советской власти, человека сами памятники не значат ничего. Просто – такая специфика момента, что еще живы странные люди, которые могут переживать по этому поводу. И наличие таких странных людей дает нам отсрочку – не думать о том, как мы сами относимся не к старикам, а к памятникам и тому, что за ними. Правда, тут же раздается окрик про «стариков - убежденных богоборцев и убийц». Но выступившего быстро успокаивают: «Только будучи очень молодым можно говорить такие вещи. Не судите людей - Бог разберется: кто богоборец, а кто - нет. Люди духовно больны - к ним нужно относиться с состраданием и молитвой». «У нас в стране тяжелая духовная ситуация - с этим надо считаться. Считаться с тем, что народ до сих пор не пошел в Церковь. А то у нас хватает горе-патриотов, которые рассуждают из народа-богоносца. Жест же священника в данной ситуации - не пастырский, а революционный». Развивается разговор о людях, верящих в памятники, что расценивается как духовная болезнь.

Обсуждение было довольно долгим – и с выпадами против священников и иже с ними, и с общими призывами не разрушать, а создавать, и с требованиями не демонизировать отца Сергия, который призывал не к терактам, а благословлял лишь на войну против бездушных объектов (видимо, православное понимание памятников как каменных истуканов никогда до конца не исчезало). В одном из комментариев упоминается о символическом значении памятников. Правда, символическое опять каким-то удивительным образом сводится в плоскость человеческого: оно не является мета-языком, позволяющим говорить о ценностях, а выполняет функцию комментария, пояснения к этому миру. «Памятник реальному лицу - это всегда символ - знак почтения данному лицу. И любой человек имеет право считать оное лицо не имеющим права на почтение (особенно когда считает деяния того лица принципиальным злом). И потому бороться с символами почтения лицу, указанному выше. (В этом плане Ленин сам обрек себя на то, что в России всегда найдутся те, кто будет взрывать его памятники)» Отсюда логически выводится право каждого, не соглашающегося с почтением, бороться с почитаемым лицом в виде памятника. Память, связывающая идентичность, редуцируется к почтению определенному лицу, превращая памятники (и отношение к ним) в частное дело.

Вообще разумного, рефлексивного обсуждения в сети в этот раз было немало – похоже, в разговор вступили не только те, кто привычно-автоматически реагирует на злобу дня. Даже эмоциональные выступления вроде «только трусы воюют с мертвыми» на фоне обычного тона большинства обсуждений в сети кажутся философскими раздумьями.

Общее негодование вызвал выбранный способ – взрыв ночью, исподтишка. Даже тем, кому памятники Ленину очевидно не нравятся, столь же может не нравиться глумление над ними, вызывающее чувство какой-то брезгливости. Предлагаются пути примирения меняющейся жизни со старыми памятниками - скульптурные резервации, например. О необходимости демонтажа в этой связи говорят даже сочувствующие коммунистам – чтобы не сохранять потенциальные объекты вандализма. Удивительный аргумент: наличие памятников как провокация – приобретает все больше сторонников.

Собрание позитивных мыслей по теме выглядит так.

Главный аргумент - исторический: памятники - часть истории, которую не переделаешь и не перепишешь. Историю надо принимать – она уже случилась. Давайте жить дальше, а памятники пусть будут напоминанием и предостережением. Ленина стоит хранить как историю. Ленин вообще чрезвычайно важен, как для понимания прошлого России (и вовсе не только с 17-го года), так и для ее будущего. Отказ от Ленина, от революции, от социалистического опыта в России, однозначно критический подход ко всему этому - равносилен ампутации ног или рук: жить пациент будет, но калекой. Любой памятник - это иллюстрация эпохи и сносить их или заменять другими - попытка стереть что-то из истории и обелить прошлое - довольно бессмысленное занятие.

Исторический аргумент переходит в этический: во-первых, старики, которых жалко, во-вторых,– недостойное дело борьбы с покойниками.

Попутно возникает и вопрос, кто же производит подобные акции? Ответ: памятники взрывают люди без корней. Одни видят в этом проблему территориальную – «понаехали». Другие – дидактическую: «целое поколение воспитали в ненависти к истории и символам СССР. Всерьез воюют с погибшей страной. И вот так получается, что чем дальше отдаляется та эпоха, тем больше она демонизируется. Может быть, взорвав все памятники, новые люди примутся за нас, за рожденных в СССР? Разве с их точки зрения мы не виновны в том, что в нем жили?».

При возвращении к конкретному случаю взрыва, инициировавшего разговор, аргументация расщепляется. Потому что можно говорить о памятниках вообще, а можно о памятнике Ленину у Финского вокзала. Ленин здесь «давно уже не символ КПСС, а символ эпохи и города». К тому же, по мнению многих, этот монумент обладает художественной ценностью (аргумент градостроительный и эстетический).

Непроясненными остается в результате разговора отношения между памятником и тем, кому он поставлен – чаще всего между ними просто ставится знак равенства; словно эти люди своей волей воплотились в камне, бронзе или хотя бы в гипсе, и отвечают за себя сами. Посредничающая память, которая превращает памятник в место памяти, вовсе упразднена. Непонятны в этой связи и причины произошедшего: то ли Ленин по-прежнему живее всех живых, то ли наоборот – о нем таким образом напомнили, поскольку он стал забываться. Еще вариант – взрыв как провокация. (Также как и выступление о.Сергия).

В любом случае, при обсуждении отношения к прошлому речь идет не о памяти, а об истории. Это постоянное игнорирование личностного контекста отмечает большинство выступлений, авторы которых, кстати, избегают и грамматических конструкций от первого лица. Зато очень конкретно воспринимают памятник – как репрезентацию непосредстенно героя, т.е. сама ситуация возникновения памятника не важна – зачем, кто и о чем собирался помнить. Отсутствие не менее значимо, чем присутствие: никогда не заходит разговор о том, каких памятников требует или заслуживает современность – она их не требует вовсе. Все памятники остались в СССР – символами эпохи, иллюстрациями времени, также как поставленные с ними в одни ряд снесенные гостиницы «Интурист» и «Россия» или «Детский мир»…

Похоже, что монументальная практика времен Советского Союза полностью разрушила символический контекст памятника, превратив монумент из образа в идола. Уместно ли здесь говорить о памятнике как месте памяти вообще?

Е.Трубина анализирует европейский контекст практики монументальной коммеморации [874]. Отмечая явную сегодня гетерогенность прошлого, автор предупреждает, что любая восстановленная непрерывность истории может быть мифологической. В значительной степени это относится к истории на постсоветском пространстве, где существует соблазн вписать себя в общеевропейскую традицию, объявив свое недавнее прошлое «провалом» в эволюции демократии на Западе. И тогда наш опыт вовсе не представляется уникальным – тоталитаризмом чревата сама демократия и революцию для этого устраивать не обязательно.

Теоретический вопрос об отношении к тоталитаризму тянет за собой обсуждение вопроса обращения с памятниками тоталитарного режима, которые рассматриваются как места памяти недавнего режима. При этом автор отмечает идеальность собственных посылок: «Скорее всего, обычному человеку просто нет дела ни до пустых мест, ни до монументов, они ускользают из поля его зрения как что-то привычное. Дело еще и в том, до какой степени ему есть дело до того, что происходит в городе, в стране».

Тем не менее, по мнению Трубиной, мы сегодня «зациклены» на памяти. (Это «мы» требует расшифровки. Оно вовсе не означает коллективности мыслительного процесса или распространенности мысли. Оно означает принадлежность автора к тому интеллектуальному сообществу, которое размышляет о прошлом и неизбежно сталкивается с проблемой памяти). Одна из причин «взывания» к памяти - обилие травматических событий в современной истории и запаздывающее признание их значимости, память о которых (также как и нежелание помнить) разрушает идентичность: это не мы! Современные попытки создания новых мест памяти через установку новых монументов далеко не всегда находят поддержку. С одной стороны – это проблемы памяти. С другой – монументов. Автор вполне логично задается вопросом: «Почему мы так уверены, что именно монументы – лучший способ увековечить память?»

Е.Трубина, говоря о древней практике установки монументов как свидетельств связи с вечностью, отмечает их особую роль в национальном государстве. Они работают со временем – создавая иллюзию вечности государства. Они работают с пространством – маркируют свою территорию, территорию нации. Они работают с людьми – через коллективную память, запечатлевшую нужные события даже в памяти тех, кто не был их свидетелем, создается официальная история с ее мифом национальной общности. Это позволяет автору заметить, что национальная история пишется на площадях. Или, по крайней мере, писалась.

Возможности памятников в полной мере были востребованы тоталитарными структурами. «В странах “тотального” государства, в тоталитарных режимах именно монументальные формы были доведены до их предела, как буквально (ибо монументы нацистской Германии беспрецедентны прежде всего по своему размеру), так и в том смысле, что возможности классической эстетики монументов были этими режимами исчерпаны. Отныне уже невозможно использование этой эстетики без понимания, что она "скомпрометирована", использована до конца самыми бесчеловечными режимами. Однако у восточноевропейского иконоклазма 80-90-х гг. были и наиболее общие предпосылки. Можно сказать, что в XX в. нарастает разочарование в возможностях монументов и понимание, что возможности увековечивания памяти с их помощью в известном смысле исчерпаны».

Одна из основных причин разочарования – понимание того, что монументы не только хранят, но и хоронят память, превращая один из ее вариантов в национальный миф. «Дело не просто в инерции восприятия монументов. Они осознаются как слишком тесно связанные со стремлением государства монополизировать память, свести множественность видов памяти к мифическому единству». Что дает возможность отдельному человеку не обременять себя личной ответственной памятью и рефлексией по поводу прошлого, а довольствоваться существованием формального поминального знака. При этом изначально функция монументов была ровно противоположной: «побудить память данного человека к работе, побудить его к рефлексии над общей памятью, побудить его к поиску того, какое место его память занимает в памяти общей».

Рефлексия европейских интеллектуалов о памятниках удивительно соотносится с российской практикой: процесс выхолащивания памяти из памятников и затем – с помощью памятников – из людей.

Дата добавления: 2015-10-21