Последний поклон

Действия, связанные с новыми сакральными центрами требовали разработки новых ритуалов. Они не заставили себя ждать, спровоцированные самой бурной реальностью. Появляются новые мученики революции, и процесс их перевода в статус особо почитаемых мертвых должен был быть проведен безотлагательно.

Опубликованный накануне события подробный «Церемониал похорон тов. Володарского»[649] дает возможность реконструировать картину похорон по высшему разряду в Петрограде в июне 1918 года.

К часу дня в Таврическом дворце собралась большевистская элита. Через полчаса перед дворцом выстроились колонны районов в предписанном иерархическом порядке организаций: 1) районный комитет партии коммунистов, 2) районный совет рабочих и красноармейских депутатов, 3) красная армия, 4) профессиональные союзы и другие рабочие организации. Также предписывался и определенный порядок шествия районов. В два часа произошел вынос тела тов. Володарского из Таврического дворца.

«Похоронная процессия идет в следующем порядке.

1) Колесница с гробом

2) Члены Бюро Центр. Ком. Российской Коммунистической партии

3) Совет Народных Комиссаров

4) Петрогр. Ком. Партии Коммунистов и левых с.-р.

5) Исполн. Ком. Петрогр. Совета

6) Исполн. Ком. Северной Области.

7) Исполн. Ком. Совета Профессиональных Союзов.

8) Районные организации (а-е)»

Подробно описывается маршрут движения к Марсову полю, где «все районные организации проходят мимо могилы, отдавая почести. Затем идут к Суворовской площади, откуда организованно расходятся по своим районам». Разработан также и порядок прибытия районов к Таврическому дворцу (время и места сбора, маршрут движения). Музыкальное сопровождение - похоронный марш и «Интернационал», «Вечная память» и «Вы жертвою пали…». Художественное оформление - красный гроб и салют. Все очень технологично.

Слов на удивление мало. Хотя газеты в следующие дни и заполнены отчетами о похоронах – это в основном фотографии. Или описание оформления и ритуала - отчеты о декорировании зала, где проходило прощание, красными и черными знаменами и венками вдоль стен; о пении вечной памяти прощающимися вокруг гроба; о грандиозности уличного шествия; о том, что до Смольного гроб несли на руках, а затем поставили на возвышение автомобиля над головами участников процессии (это и была загадочная колесница, забредшая в текст из времен французской революции)[650]...

Опубликованный спустя два месяца «Церемониал похорон тов. Урицкого 1 сентября 1918 г.»[651] практически идентичен церемониалу похорон Володарского. За исключением, может быть, того, что свежую могилу покрывали флагом, а упоминаний о «вечной памяти» нет.

Следующие значимые похороны были в Москве. Порядок похорон председателя ВЦИК Якова Михайловича Свердлова был опубликован на первое полосе «Известий»[652]. Кажется, эта церемония (или, во всяком случае, описание ее) была менее пафосной. Хотя «театры и зрелища» в этот день отменялись, и все партийные и профсоюзные организации обратились к своим членам с призывом прийти на похороны. Однако обошлись без колесниц.

Все было просто: в 11 часов заседание ВЦИК, посвященное памяти Свердлова, в 12 часов под звуки похоронного марша и интернационала скорбящие член ВЦИК выносят тело из Колонного Зала. Похоронная процессия выстраивается в предписанном порядке: венки, знамена ЦК РКП и ВЦИК, крышка от гроба, на расстоянии 15 шагов - члены ВЦИК и почетный караул несут гроб, группа сопровождающих (родственники, члены ВЦИК, бюро Коммунистического Интернационала, члены МК РКП и др. орг.), оркестр и почетные караулы, процессии из районов. На Красной площади (всюду назначались ответственные за порядок) процессию встречали похоронным маршем. Цепь почетных караулов располагалась у могилы, венки было предписано ставить внутри цепи, знамена - по сторонам захоронения. Произносятся речи – от ЦК РКП, ВЦИК, КИ, Профсоюзов, МК, действующей армии, Петроградского и московского советов. Заканчивалась церемонии салютом и проходом мимо могилы. Еще накануне Президиум Моссовета постановил переименовать Театральную площадь в площадь имени Свердлова и принял решение о конкурсе на памятник (выделив миллион рублей)[653].

Функции надгробных речей приняли на себя также статьи в газетах. После обязательной и естественной в таких случаях констатации тяжести утраты, начинают искаться в этой смерти смыслы для будущего. Время самой смерти в любом случае глубоко символично (также как это всегда бывало при открытии памятников). «Он будет опущен в могилу в день первого общенародного празднования годовщины Парижской Коммуны рабоче-крестьянской Россией. Но, быть может, в этой зловещей иронии истории есть свой глубокий символический смысл. Над разверстой могилой, в которой будет погребено то, что было смертного в Я.М.Свердлове, благоговейно склонятся партийные знамена, вокруг нее соберутся партийные товарищи, съехавшиеся на съезд со всех концов Красной России, в день Коммуны мы воздадим последние почести тому, кто был достойным преемником ее бессмертных заветов»[654]. (В день похорон Я.М.Свердлова начинался 8 съезд РКП и отмечался юбилей Парижской Коммуны).

Сами обстоятельства смерти только подтверждали правоту дела – даже смерть от испанки можно описать так, что она представляется жертвой на алтарь революции. «Разве не характерно то, что Яков Михайлович в своем предсмертном бреду говорил только о партийном съезде? Разве не характерно то, что лежа в сорокаградусном жару, на ложе смерти он, когда был в сознании, принимая товарищей “по делам”, слабеющей рукой хватался за телефонную трубку, писал записки, справлялся, беспокоился, работал?»[655] Смерть открывает новые перспективы. И пространственные: «Без преувеличения можно сказать, что память о Якове Михайловиче не умрет; его знает вся пролетарская Россия, вся Красная Армия; как председателя Центрального Исполнительного Комитета знает вся Европа и весь мир. Его узнают пролетарские массы Запада и Востока как революционера и непреклонного борца за освобождение пролетарских и беднейших масс от цепей буржуазного строя, узнают скоро, ибо Яков Михайлович уже и в настоящее время вошел в историю»[656]. И временные: «Всякая смерть вождя, потеря дорогого товарища и друга сплачивают оставшихся. Мы знаем, что великое движение пролетариата не умирает со смертью его любимых борцов. /…/ Рядом с могилами октябрьских борцов-рабочих будет покоиться прах товарища Свердлова. Им всем мы должны поставить один памятник – коммунизм, светлое солнце которого уже восходит над искалеченной, измученной землей»[657].

Поскольку этот день был не только днем открытия съезда, но и днем памяти Парижской коммуны, то в том же номере «Правды» со статьей Бухарина о Свердлове была напечатана статья под предсказуемым названием «Бессмертная коммуна».

Похороны Я.М.Свердлова на Красной площади вызвали неоднозначную реакцию. В журнале «Жизнь и творчество русской молодежи», органе Всероссийской федерации анархистской молодежи, появилась провидческая публикация[658].

Неназванный автор рассматривает традицию погребений в широком культурном контексте. «Вы, конечно, знаете о грандиозных пирамидах Египта, которые строили фараоны для прославления себя и сохранения своих трупов, заставляя над их постройкой трудиться десятки тысяч покоренных народов? Вы знаете также, что капуцины заполняли в Риме целые комнаты человеческими костями и разлагающимися трупами своих мертвецов, разносивших зловоние и заразу по всему городу, пока, наконец, новое гражданское правительство Рима не запретило им продолжать эти вредные приемы внушения на сердца богомольных посетителей. Вы знаете и то, что мусульманские мечети так же, как и русские православные церкви, очень любят сохранять останки своих основателей (священников и церковных старост) около церковной ограды ради возбуждения религиозных чувств. Не то же ли подражание древним фараонам, капуцинам или религиозным обществам мы наблюдаем теперь, когда желают увековечить имя Свердлова? Правда, несколько иное, более “дешевое” подражание, но по существу носящее один и тот же характер. Красная площадь, центр Москвы, стала у нас, у людей более культурных, чем древние, площадью трупопоклонства, заразы и нового гражданского молитвенного двора, кремлевская же стена – священной оградой».

Контекст обозначен предельно точный: выделение из тривиальных кладбищ мест памяти и славы, формирование культа привилегированных мертвецов, объявленных властью значимыми для всего общества. Претензия на существование обретших бессмертие в коллективной памяти нашла свое выражение в размещении некрополя в центре государства. Надо отдать должное не только точному анализу анонима, но и его интуиции относительно будущего этого места.

«Что, в сущности, преследует Советское правительство, устраивая торжественные похороны, дорогие памятники и т.д., расходуя на это десятки тысяч народных денег. (Связь между похоронами и памятниками для автора очевидна – С.Е.) Говорят, что это – отдача последнего долга умершему. Полно вам заблуждаться! Так ли все это в самом деле, да и требовали ли от вас все погребенные у Кремлевской стены исполнения этого долга? Да и последний ли это долг, отдавши который вы больше не будете помнить о “заимодавце”? Как видно мы здесь дело имеем не с долгом и не с последним». Автор через разоблачение риторики подчеркивает, что мертвые – лишь повод для утверждения ценностей власти через торжественные похороны и предписанную общую память. И это только часть мероприятий. «Ведь торжественными похоронами не исчерпывается отдача долга, - газеты сообщают, что постановлено соорудить памятник, переименовать Театральную площадь, построить Пролетарский университет его же имени и т.д. Здесь и конца не видно этому “последнему долгу” по отношению к гниющему, никому не нужному трупу».

Все эти мероприятия по увековечению памяти, исходящие от власти, совершенно ясно прочитываются через существующий культурный код, и разницы между царской и новой властью – по целям и технологиям – автор справедливо не видит. (Полужирным выделено мною – С.Е.) «Посмотрим, что же скрывается за этим пресловутым долгом. Быть может это случай для украшения столицы лишним художественным памятником? О, нет! Царские памятники далеко не удовлетворяли художественным требованиям, а о них писалось, что они поставлены “любовию народа”. Тогда была одна цель – внушить народу уважение и почитание к царской власти. То же самое преследовалось, преследуется и будет преследоваться всякой властью при ее стремлении сооружать памятники своим представителям. Народу внушается, что власть есть все, что без нее не может обойтись ни один человек, и что носители власти есть великие люди, перед которыми необходимо преклоняться и чтить их как при жизни, так и после смерти, - ибо это внушение помогает внушителям продержаться еще некоторое время, пока народ окончательно не поймет, что можно обойтись без этих внушителей, без власти. И кто только не старается внушить народу о своей святости, о своем величии: то представители церкви, открывающие свои мощи, то представители власти, строящие свои “пирамиды”! Есть ли смысл в этом обожании трупа и места, где он лежит, нужно ли все это?»

Автор все время приравнивает устройство братского кладбища к установке монументов. Эти две существовавшие к тому времени практики памяти могли пересекаться в одном пространстве, а могли быть и разведены. Разбирая новые монументы, появившиеся во второй половине XIX - начале XX вв., Е.И.Кириченко выделяет два типа.

Первый из них – мемориал. «Мемориал обязан своим появлением изменившемуся представлению о гражданственности, выражаемой в XIX в. понятием народность. С его становлением изменился объект мемориализации и прославления. Мемориал возник и сложился как новый тип национального общественного памятника представляющим определенную целостность большим массам людей – народам, нациям, армиям, их героям и предводителям, в том числе погибшим, павшим, умершим от ран. То есть мемориал сформировался как памятник тем людям или тем представителям сословий, которых до середины XIX в. увековечивали храмы-памятники или частные памятники /…/ Созданием мемориалов закреплялась память о местах, где совершались исторические события. /…/ Устройством мемориала сохранялась память о массах людей, ставших действующими лицами событий, благодаря которым они превратились в исторические».

Вторая разновидность нового типа мемориальных ансамблей, «рожденных эпохой, отождествлявшей гражданский идеал с понятиями народность и национальность, - братские кладбища. /…/ Подобно мемориалам, братские кладбища увековечивают и славят, выражают скорбь о погибших, заставляя вспомнить о жертвах эпохальных событий, пережить, содрогнуться от напоминания о трагической судьбе погребенных на кладбище. Вместе с тем братское кладбище еще в большей степени чем мемориал призвано сохранять и увековечивать память, если не о каждом, когда это становится невозможным, то о максимально дифференцированных, небольших группах людей»[659].

Братские кладбища сами по себе имели совсем недавнюю историю, они возникли во время первой мировой войны и самостоятельно просуществовали до революции всего 3-4 года, в составе же мемориальных комплексов появились в Севастополе в 1854 году. «В отличие от европейских аналогов… композиционным ядром и смысловым центром каждого братского кладбища в России должен был стать храм, поддержанный храмами или часовнями, сооруженными частными лицами в память о своих близких. /…/ Братское кладбище в России – это хоть и созданное по традиционным меркам, но особое кладбище. На нем покоились люди, погибшие в результате общих действий практически в одно и то же время. Своею смертью они заслужили право на почитание живыми и на бессмертие в памяти потомков. Объединение одинаковых или однородных памятников превращало братское кладбище в общественный памятник»[660].

Присвоение смерти погибших социальными общностями, придание особой, идеологической ценности их смерти, утверждение общественного характера ценностей через сам факт групповой смерти в российской практике Р.Уортман видит еще в намерениях Александра построить храм Христа Спасителя как памятник павшим в войне 1812 года, как «ответ Александра на то, что Дж.Л.Мосс назвал “национализацией смерти”, начавшейся со времен Французской революции»[661].

Смерть в определенных обстоятельствах подтверждает ценность жизни, больше того, для обычного человека она может даже повысить ее. С другой стороны, захоронение значимых для власти людей (даже если они умерли в результате банальной испанки, как это было со Свердловым) в особом месте, повышает ценность их жизни, которая уже кончилась.

Смерть начинает делиться на значимую и незначимую. Значимость смерти подчеркивается созданием мемориалов: смерть разрастается в пространстве. Утверждение Л.Толстого о том, что каждому человеку нужно лишь три аршина земли для могилы, уточняется. Для человека, жизнь и/или смерть которого имела смысл для общества (читай: для власти), после смерти требуется развитое наземное пространство поклонения. Для материальных следов незначимых смертей земли не нужно совсем.

7 декабря 1918 года принимается «Декрет о кладбищах и похоронах»[662], который передает весь комплекс вопросов, связанных с захоронением, в ведение государства и устанавливает для всех граждан «одинаковые похороны». При этом все похороны осуществляются теперь только с ведома и разрешения местных властей, и именно местные власти возмещают расходы по захоронению неимущих и беспризорных. Вот эти-то расходы на маргиналов, которые ни жизнью, ни смертью своей ценности для общества не представляли, и пытаются минимизировать.

Уже в начале 1919 года на последней полосе «Известий», в хронике, стыдливо проскальзывает сообщение: «Санитарно-эпидемиологическая Секция Нар. Ком. Здравоохранения разрабатывает примерный тип и план крематориев (печей для сожжения трупов). Появление крематориев, получивших широкое распространение в Зап. Европе, и у нас сыграет большую роль в деле борьбы с эпидемиями»[663].

В конце того же года журнал «Художественная жизнь» сообщает о новом почине. «Конкурс на проект крематория в Москве. Конкурс вызван давно назревшей потребностью. Церковные и юридические мотивы в защиту погребения трупов в земле в настоящее время довольно единодушно признаются уже несостоятельными. Наоборот, быстрый рост современных городов, естественно перемещающий кладбища в черту города, недостаток и связанная с ним дороговизна земли, загрязнение почвы, опасность эпидемий – таковы соображении, диктующие в Зап. Европе почти повсеместный переход к кремации. В настоящее время нет более препятствий к введению ее и в России. Жюри конкурса в составе архитекторов – И.В.Жолтовского, И.В.Рыльского, Ф.О.Шехтеля и А.В.Щусева – из 58 проектов, представленных на конкурс, отметило 17. (Три первые премии – Н.И.Исцеленов, И.И.Фидлер, И.А.Голосов). В общем конкурс был достаточно полным и удачным. В большинстве проектов требуемая идея неподвижности и покоя получила выражение в круге (общий план сооружения) как наиболее симметричной из фигур, дающей minimum изменений при перемещении точек зрения»[664].

Решение о постройке крематория в Петрограде было принято в октябре 1918 года. В январе 1919 была создана Постоянная комиссия по этому вопросу. 21 марта 1919 года утверждается и программа конкурса на постройку крематориума (так по-петроградски называлось это заведение).

Пока шли споры о месте и проекте, в городе в 1920 году было сооружено временное заведение. Бодрый репортаж об открытии был помещен в журнале «Революция и церковь». «Временный крематирум сооружен на Васильевском острове, на Камской улице, в здании бывшего сахарного завода Рожкова. На постройке работало до 200 рабочих. Работы шли полным ходом. Сооружена большая кремационная печь по проекту профессора Липина, устроенная применительно к русским условиям, т.е. отапливающаяся древесным топливом. Печь рассчитана приблизительно на сожжение до 1800 трупов в месяц, при работе в течение круглых суток. По вычислениям, на сожжение человеческого трупа будет израсходовано приблизительно 1/5 пог.сажени дров. Здание крематориума совершенно перестроено. Здесь устроено два колоссальных зала. В первом этаже – зал ожидания, а в верхнем центральный, обрядовый. Внутренний вид обоих зал облицован мрамором. Имеются боковые залы, представляющие собою колумбарии, где будут храниться урны с пеплом. Вокруг здания крематория сносится целый ряд деревянных построек, и на образовавшейся площади, окаймленной речкой, приступлено к разбивке небольшого парка. Берега Черной речки около крематориума будут облицованы гранитом. По соглашению с Горздравом в первую очередь будут сжигать трупы эпидемических больных и безвестных, как, например, утопленников и т.д. В России это первый крематориум; в настоящее время созданием таковых вообще заинтересовались в России. Из Москвы, Киева и других городов получаются запросы с просьбой дать указания, как приступить к постройке крематориума на местах. Комитетом по постройке крематориума продолжаются работы по сооружению грандиозного крематориума на Обводном канале, согласно утвержденному Исполкомом проекту. Разрабатываются детали постройки, и начинается подвоз строительных материалов. Постройка продолжится 3 года»[665].

Здесь же сообщалось и о первых опытах. «14 декабря 1920 г., в 12 час. ночи прибыли председатель комиссии по постройке крематория тов.Б.Каплун, от губисполкома т.Равич, от горздравотдела т.Первухин, проф. Бехтерев, проф. Липин, Правдзяд, Павловский, Баниге, доктора Добровольский, Ижевский и Антоновский. В 12 час. 38 мин. была поднята дверца кремационной печи и введен гроб с умершим красноармейцем Малышевым, 19 лет, Тверской губ., умершим от брюшного тифа. Температура в кремационной печи в это время достигала 800 градусов по Цельсию и держалась на таком уровне в течение всего времени сожжения. Через 5 минут после ввода гроба последний, сразу вспыхнув, сгорел. Через 24 минуты ткани конечностей тела обгорели, и обнажился костяк головы и конечностей. Через 26 минут разошлись швы черепа, костяшки конечностей отпали, обнажились внутренности грудной и брюшной полости с признаками их обугливания. Спустя 5 минут с начала сожжения сгорел до тла мозг. Сожжение окончено в 2 час. 29 мин. ночи, после чего был вынут пепел и пересыпан в урну. Таким образом, первое сожжение трупа производилось 2 ч. 51 м. Столь продолжительное время для сожжения объясняется недостаточностью температуры, вызванной неполным прогревом печи. Печь работала все время плавно. Присутствующие в течение всего времени наблюдали процесс сожжения через особое зрительное окошко»[666]. Сожжение второго трупа на следующий день заняло уже 1 час 55 мин.

Отдел изобразительных искусств объявил конкурс на составление проекта урны для праха.

Административный восторг по поводу прогрессивного нововведения трансформирующе действовал на людей. К.Чуковский вспоминает о неожиданной экскурсии 3 января 1921 года. «Был Борис Каплун... “Не поехать ли в крематорий?” — сказал он, как прежде говорили: “Не поехать ли к «Кюба» или в «Виллу Родэ»?” — А покойники есть? — спросил кто-то.— Сейчас узнаю.— Созвонились с крематорием, и оказалось, что, на наше счастье, есть девять покойников. /…/Правил Борис Каплун. Через 20 минут мы были в бывших банях, преобразованных по мановению Каплуна в крематорий /…/ Нужно огол­телое здание преобразовать в изящное и грациозное. Баня кое-где облицована мрамо­ром, но тем убийственнее торчат кирпичи. Для того чтобы сделать потолки сводчатыми, устроены арки — из... из... дерева, которое затянуто лучиной. Стоит перегореть прово­дам — и весь крематорий в пламени. Каплун ехал туда, как в театр, и с аппетитом стал водить нас по этим исковерканным залам. /.../ К досаде пикникующего комиссара, печь оказалась не в порядке: соскочила какая-то гайка. Послали за спецом Виногра­довым, но он оказался в кинематографе. Покуда его искали, дежурный инженер уве­рял нас, что через 20 минут все будет готово. Мы стоим у печи и ждем. /…/ Мы смеемся, никакого пиетета. Торжественности ни малейшей. Все голо и откровенно. Ни религия, ни поэзия, ни даже простая учтивость не скрашивает места сожжения. Революция отняла прежние обряды и декорумы и не дала своих. Все в шапках, курят, говорят о трупах, как о псах. Я пошел со Спесивцевой в мертвецкую. Мы открыли один гроб (всех гробов было 9). Там лежал — пятками к нам — какой-то оранжевого цвета мужчина, совершено голый, без малейшей тряпочки, только на ноге его белела запи­ска “Попов, умер тогда-то”. - Странно, что записка! — говорил впоследствии Кап­лун.— Обыкновенно делают проще: плюнут на пятку и пишут чернильным карандашом фамилию.

В самом деле: что за церемонии! У меня все время было чувство, что церемоний вообще никаких не осталось, все начистоту, откровенно. Кому какое дело, как зовут ту ненужную падаль, которую сейчас сунут в печь. Сгорела бы поскорее — вот и все. Но падаль, как назло, не горела. Печь была советская, инженеры были советские, по­койники были советские — все в разладе, кое-как, еле-еле. Печь была холодная, комис­сар торопился уехать. - Скоро ли? Поскорее, пожалуйста. - Еще 20 минут! — повторял каждый час комиссар. Печь остыла совсем./.../ Но для развлечения гроб приволок­ли раньше времени. В гробу лежал коричневый, как индус, хорошенький юноша-крас­ноармеец, с обнаженными зубами, как будто смеющийся, с распоротым животом, по фамилии Грачев. (Перед этим мы смотрели на какую-то умершую старушку - прикры­тую кисеей,— синюю, как синие чернила.) /.../ Наконец, молодой строитель печи крикнул: — Накладывай! -— похоронщики в белых балахонах схватились за огромные железные щипцы, висящие с потолка на цепи, и, неуклюже ворочая ими и чуть не съездив по физиономиям всех присутствующих, возложили на них вихляющийся гроб и сунули в печь, разобрав предварительно кирпичи у заслонки. Смеющийся Грачев очу­тился в огне. Сквозь отверстие было видно, как горит его гроб — медленно (печь со­всем холодная), как весело и гостеприимно встретило его пламя. Пустили газу — и дело пошло еще веселее. Комиссар был вполне доволен: особенно понравилось всем, что из гроба вдруг высунулась рука мертвеца и поднялась вверх — “Рука! рука! смотрите, рука!”— потом сжигаемый весь почернел, из индуса сделался негром, и из его глаз поднялись хорошенькие голубые огоньки. “Горит мозг!” — сказал архитектор. Рабочие толпились вокруг. Мы по очереди заглядывали в щелочку и с аппетитом говорили друг другу: “раскололся череп”, “загорелись легкие”, вежливо уступая дамам первое ме­сто. Гуляя по окрестным комнатам, я со Спесивцевой незадолго до того нашел в углу... свалку человеческих костей. Такими костями набито несколько запасных гробов, но гробов недостаточно, и кости валяются вокруг. /.../ кругом говорили о том, что урн еще нету, а есть ящики, сделанные из листового железа (“из старых вывесок”), и что жаль закапывать эти урны. “Все равно весь прах не помещается”. “Летом мы устроим удобрение! — потирал инженер руки. /.../ Инженер рассказывал, что его дети играют в крематорий. Стул — это печь, девоч­ка — покойник. А мальчик подлетит к печи и бубубу! - Это — Каплун, к-рый мчится на автомобиле»[667].

В 1924 году Институт Социальной Гигиены при Наркомздраве проводит выставку по кремации [668]. Цель ее – пропаганда передового и по-прежнему, видимо, непопулярного способа захоронения. На выставке демонстрируется мировой опыт достижений – прежде всего из «классической страны кремации – Германии», других европейских страна, а также экзотических Индии, Японии и Австралии. Одна из комнат «отведена Русскому отделу, в котором представлены конкурсные и дипломные проекты Москвы, Ленинграда, Екатеринослава. Помимо этих любопытных работ наших молодых и зрелых ученых-специалистов, большой интерес представляют здесь: 1) урна (уника), изготовленная на Гос.фарфоровом заводе известным художником С.Чехониным, 2) изготовленная из гипса в мастерской Института по проекту худ. О.Ф.Амосовой художественная модель крематория в разрезе, дающая полное понятие о том, что из себя представляет это здание, и 3) там же выполненная художественная модель коллективного памятника на 120 урн (эта модель, между прочим, наглядно показывает экономию земли, получаемую при кремации: на этой площади можно было бы захоронить в землю лишь 20 покойников) с мемориальными досками». В одной из комнат «находит свое место “душа” кремации – кремационная печь». «Цель выставки ознакомить широкие массы с этим культурным начинанием и дать толчок к осуществлению этой идеи, т.е. привести к постройке у нас крематория».

Складывается определенная традиция. Например, журнал «Строительство Москвы» в начале 1925 года помещает у себя бодрый репортаж с картинками и объяснениями, как это у людей за границей делается. Акция очевидно агитационная, начинающаяся словами: «Сжигание трупов людей (кремация) завоевывает себе все больше и больше сторонников». И заканчивающаяся все теми же аргументами «за»: «С точки зрения санитарной, кремация заслуживает полного внимания, точно также и с точки зрения финансовой, так как сжигание трупа и захоронение ящика или урны с пеплом обходится дешевле захоронения гроба с телом»[669]. Через некоторое время утилизация смерти станет обыденностью. Доклад академика Щусева 9 февраля 1933 г. на заседании-беседе МОССХС начнется словами «Перед Моспроектом поставлены большие задачи: крематорий, театр Мейерхольда, институт Маркса и Ленина и др.»[670]

Власти предлагали практики трупосожжения и трупоположения для различных социальных групп, а художники искали эстетические эквиваленты для выражения идеи смерти в архитектуре. Решения могли приобретать фантастический характер. «Кладбище. До сих пор не разрешен окончательно вопрос, чему отдать предпочтение – кладбищу или крематорию. Говорят, что похороны отживают, и все же кладбища всегда привлекают людей: и лирическим настроением, создаваемом цветами и тенью деревьев, и сознанием того, что здесь находятся драгоценные останки близких людей. Крематорий не будит тепла воспоминаний: с одной стороны, он вызывает страх, с другой – какое-то подчеркнуто-деловое отношение… Я задумался: а нельзя ли совместить то, что было дорого людям в кладбище, и гигиеничность, “массовость” крематория? Я говорил об этом с одним знакомым, который не имеет никакого отношения ни к крематорию, ни к кладбищам, и у него зародилась очень занимательная мысль – превратить пепел в кусок камня. Каким образом? Пепел смешивается с цементом и мраморной крошкой и превращается в совершенно твердый строительный материал. Из такого строительного материала можно сделать памятник на братской могиле и поставить этот монумент среди цветущего парка /…/ Ну, а если кто не хочет, чтобы пепел его родственника стал частью общего монумента, можно сделать скульптурный портрет из этого же строительного материала – и этот портрет будет жить в этом же пантеоне»[671].

Эти мечты об оформлении смерти – для себя. А у власти для художников была приготовлены свои задания: формировать облик некрополей в центрах столиц предстояло профессионалам.

Задачи оформления Марсова поля в Петрограде и Красной площади в Москве очень скоро стали различны. Поскольку Марсово поле оказалось специфически мемориальным центром, а Красная площадь приняла на себя универсальные функции, став одновременно и местом триумфа.

Первоначально в центре квадрата надгробий на Марсовом поле предполагалось соорудить обелиск высотой 15 саженей (31,5 м) с аллегорической фигурой «Свободы». В конце 1922 г. была образована комиссия для первоначальной разработки условий международного конкурса по сооружению памятника революции, который предполагали воздвигнуть в центре поля Жертв Революции, а не на могиле, и «который не должен иметь погребального характера». Предполагалось, что конкурс объявит Исполком Коминтерна.

Это вызвало бурную реакцию «левых» художников. «Неделю тому назад появилось сообщение о конкурсе на памятник жертвам революции, что на Марсовом поле. Ближайшими руководителями конкурса (жюри и пр.) назначаются архитекторы Ильин, Щуко, Щусев и худ.критик А.Бенуа. Тот, кто сколько-нибудь еще сохранил память о революции, приходит в ужас. Как, памятник борцам за революцию будут строить люди по выбору Ильина, Щусева и Бенуа; иначе говоря, выбор проекта сооружения, долженствующего выражать наиболее высокие героические жертвенные чувства революции, принадлежит стойким выразителям в искусстве империалистического пафоса. Дальше идти некуда. Ведь Щусев и Щуко – это же корифеи архитектурного ампира (т.е. стиля Империи, наполеоновской Империи), феодального ренессанса и царской Руси. Бенуа – это настойчивый выразитель напыщенной меланхолии версальского могущества; Ильин тоже ампир, если только его, как архитектора, можно за кого-нибудь считать, - и вдруг, внезапно, в один прекрасный весенний день они стали судьями художественных форм революции»[672].

Удивителен последний аргумент автора – ему именно «революционная совесть не позволяет, чтобы над жертвами революции ставили памятники люди, прошедшие сквозь мелкое сито художественных идеологов империализма; память борцов, отдавших жизнь за революцию, все-таки священна». В-общем все, кому дорога революция, должны выступить против этого «издевательства - над нашими лучшими учителями – товарищами – ампира на Марсовом поле!» Вероятно, это выяснение отношений между разными группировками в искусстве, но замечательна уже устоявшаяся риторика, к помощи которой прибегает автор – «революционная совесть» оказывается основным эстетическим доводом.

В 1927 г. к празднованию десятилетия Октябрьской революции архитектор Л.В.Руднев (автор первого памятника, открытого в 1918 г.) составил проект завершения памятника Жертвам Революции. «Идея памятника – утверждение власти Советов. Примитивные, на первый взгляд, общие формы памятника величавы по своей простоте и делают его идею чрезвычайно убедительной. На памятнике изображена колоссальная (2 метра) голова Ленина. /…/ На стороне памятника, направленной к Неве, изображен четкий профиль Ленина в движении, а со стороны Михайловского сада на граните – серп и молот на фоне земного шара (идея мировой революции)»[673]. Эти общие формы были даже смоделированы к октябрьским торжествам: памятник Жертвам революции был оформлен в виде гигантского костра-куба, с лаконичными датами по сторонам: 1917-1927, а работающий вентилятор и красный свет создавали в ночное время эффект пламени. В реальности же памятник так и не был осуществлен.

На Красной площади новое оформление сначала и пространственно, и смыслово концентрировалось вокруг братской могилы. Уже в декабре 1917 года был поставлен вопрос о необходимости мемориала, а в январе 1918 было решено объявить конкурс. В июне 1918 появился план целостного оформления пространства: между Спасской и Никольской башнями создавались террасы, центр акцентировался мемориальной доской, к которой поднимались ступени, фланкированные двумя большими колоннами. Вдоль могил должна была вытянуться липовая аллея. Если бы этот план был воплощен, то Красная площадь и могилы символически посвящались бы, по мнению Роберта МакНила, «идее коллективного героя, пролетариата и более или менее анонимных мучеников»[674]. МакНил, исследовавший становление гражданского культа в Советском союзе, подробно останавливается на коллективной анонимности могил, по его мнению, связанной с новой идеологией, акцентировавшей внимание на классах как главных действующих силах в истории: имена были не нужны. С другой стороны автор отмечает целый ряд случайных подробностей, в будущем сыгравших немаловажную роль. Например, то, что была вырыта не одна, а две могилы, по обе стороны Сенатской башни. В этом не было функциональности – дифференциация трупов, к примеру, по партийной принадлежности, не предполагалась. Но это привело к возможности развития идеи эстетической - организовало новый симметричный пространственный ансамбль на площади, которая еще не знала, что ей снова предстоит стать главной площадью страны.

К 1 мая 1918 года по проекту братьев Весниных перед братской могилой соорудили первую деревянную трибуну, в октябрьские торжества открыли мемориальную доску[675], которую памятником индивидуальным героям никак не назовешь. МакНил, правда, находит памятники, сконцентрированные на идеи личности, совсем недалеко - в Александровском саду (одновременно с доской был открыт обелиск революционным мыслителям) и на Театральной площади (Маркс и Энгельс). Раздумывая над этим разведением в пространстве двух концепций истории, автор приходит к выводу, что «обелиск выразил ленинское прочное убеждение, что без интеллектуальных лидеров жертвы анонимных масс могут оказаться бесполезными»[676]. (Из имевшего далеко идущие последствия: «Не стоит предполагать, что ленинский интерес к этому монументу был частью подготовки освящения его собственного мифа, но Ленин не может быть исключен из логики этого списка имен: он стал современным наследником традиции и, конечно, гораздо более заслуженным объектом почитания, чем большинство из упомянутых на обелиске»[677]).

Центром культа все же оставалась братская могила на Красной площади, около нее стали хоронить людей, отмеченных в советской иерархии именами. МакНил, акцентируя проблему баланса гражданских культов личности и коллективного героя, замечает, что в 1919 году еще было неясно, какой из мифов – простых пролетарских борцов или их лидеров, коллективного или индивидуального героя – важнее и перспективнее.

К октябрьским торжествам 1922 года трибуна возле могил стала фундаментальной. По художественному замыслу архитекторов В.Маята и А.Щусева она должна была составлять единое целое с кремлевской стеной: как будто всегда стояла здесь. Внимание, которое прежде должно было быть приковано к могилам как центру торжественной церемонии, теперь перемещалось к трибуне, на которой стояли вожди. Одновременно с постоянной трибуной, в 1922 году, тут же появилась еще четырехметровая фигура рабочего (Ф.Лехт), которая приветствовала проходящих через Красную площадь на парадах. Фигура именно появилась – не было обсуждения, не было конкурса, не было информационного сопровождения создания, не было открытия. Москвичей лишь за несколько дней предупредили. «В старинной рамке арок Иверской часовни видна Красная площадь, - место парада, - где воздвигнута каменная трибуна под стиль кремлевских стен, и высится пока бесформенный под покрывающим его холстом гигантский памятник рабочего, приветствующего народ. Возле памятника, освещенные костром, как какие-нибудь колдуны или маги, хлопочут мастера и скульпторы, заканчивая установку. На стене, среди гирлянд зелени, уже красуется лозунг: “Павшим – слава, живым – борьба до конца”»[678]. Эта фигура не воспринималась как памятник, как монумент, она, похоже, была ближе к декоративной скульптуре. «Красная площадь – место военного парада и демонстрации трудящихся – была центром внимания декораторов. Вдоль Кремлевской стены протянулись гирлянды хвои, перевитые красными флагами. Налево от мемориальной доски бросался в глаза большой плакат с лозунгом: “Павшим за коммунизм – слава, живым – победа” /…/ Большая статуя рабочего, работы скульптора Лехта, поставленная радом с новой трибуной для парадов, завершает украшение площади»[679]. «У кремлевской стены новость: огромная белая статуя, фигура рабочего. На стене надпись: - “Павшим за коммунизм – слава, живым – победа”. И эта могучая фигура рабочего своим сильным жестом действительно зовет живых к дальнейшим победам»[680]. Функции статуи опознаются исключительно как внешние – украшение и эмоциональная даже не выразительность, а заразительность. Вполне загадочен и как скульптор Ф.Лехт - он был, прежде всего, известен как живописец и плакатист, а также как функционер – в эти годы он служил в Наркомпросе и был депутатом Моссовета. Небольшая заметка об авторе была помещена в журнале «Наша культура». «Художник-скульптор Фридрих Карлович Лехт – сын бедного садовника. Лехт коммунист. Из ряда интересных его работ, часть которых мы помещаем номере, надо отметить статую рабочего, поставленную в годовщину Октябрьской революции на Красной площади, у Кремлевской стены».[681]

Это был арт-проект власти, позволивший сместить центр внимания с мертвых (о которых весьма своеобразно, но все-таки напоминала мемориальная доска), на живых, проходящих по площади – к ним был обращен призывный жест. Этот рабочий как бы олицетворял коммуникацию между стоящими на трибуне и проходящими колоннами. Лозунг на башне (текст которого у авторов несколько разнится) тоже соответствовал этому перераспределению акцентов.

Проект оборудования Красной площади к октябрьскому торжеству 1923 года, вполне в духе праздничного исчезновения (преображения) реальности, предлагал помимо постоянной трибуны, привычно декорируемой лозунгами, организовать на площади еще три. То есть процесс децентрализации внимания, сконцентрированного прежде исключительно на братской могиле, становился все интенсивнее.

Как бы развивалась эта история дальше – неизвестно, поскольку случилось роковое для этого места событие – умер Ленин.

.

Дата добавления: 2015-10-21