Живые и мертвые

Хронологически первым погребением «своих» стало захоронение на Марсовом поле в Петрограде. После февральского переворота Временное правительство и Совет Рабочих Депутатов решили похоронить жертв революции на Дворцовой площади. Этому сумели противостоять петербургские художники и архитекторы, целою сериею рисунков и чертежей доказавшие, что выбор этой недостаточно большой площади с «мешающей» проекту Александровской колонной неудачен. М.Горький предложил для создания некрополя Марсово поле.

10 марта 1917 года начали рыть могилы. 16 марта через газеты было объявлено, что похороны назначаются на 23 марта. Они должны были стать массовой акцией. По сообщению газеты «Правда» от 23 марта 1917 г. в Петрограде было убито и ранено 1382 рабочих и солдата, только на Знаменской площади (ныне площадь Восстания) подобрали около 40 убитых. Однако на деле число погребенных на Марсовом поле (спустя почти месяц после гибели) было не столь велико - менее 200 человек. Массовой в первую очередь была сама траурная процедура.

Драматизм момента все время подогревался. Ходили слухи о готовящихся провокациях, вспоминали о Ходынке. 23 марта Комиссия по похоронам жертв революции через «Петроградские ведомости» обратились к гражданам Петрограда с призывом соблюдать порядок и предотвращать возможные эксцессы: «И пусть не омрачиться этот день всенародного чествования борцов ни одной жертвой, которая могла бы быть, вследствие больших скоплений граждан, участвующих в торжестве похорон»[616]. Ничто не должно было помешать священному моменту поклонения памяти героев: «Величие их подвига в сердцах всех нас вызывает благоговейный порыв преклониться перед обагренными искупительной кровью священными телами их». «Будем же и мы достойны павших борцов и не омрачим их памяти в день всенародного их чествования!»[617]. В этот день были закрыты не только заводы и фабрики, но и отменена работа магазинов и трамваев; с утра дворники заперли ворота и никого, кроме своих, во дворы не пускали (мера против грабежей). Жизнь остановилась.

Смысл происходящего, похоже, был не слишком ясен. В том же номере газеты с патетическим воззванием похоронной комиссии появилась и статья, вводящая похороны в контекст православного понимания смерти. «Сегодня вся религиозно-настроенная Русь будет молиться об упокоении душ рабов Божьих, животы свои положивших во имя борьбы за светлое будущее Родины… И религиозная мысль сегодня тоже почувствует в себе тот священный трепет, который является в душе всегда, когда приходится соприкасаться с явлениями потустороннего характера. Эти жертвы жизнь свою отдали “за други своя”. Тот, Кто заповедал нам это великое начало жизни личной, общественной и государственной, был весь не от мира сего. И проповедь его была неземная. Но у Него всегда были земные последователи, чаще всего безыменные, безвестные, горевшие внутренним пламенем подвига, несшие себя на алтарь кровавой жертвы за общечеловеческое счастье. Слава вам, безыменные, молчаливые! Мир вам! Сегодня все, вам сочувствующие, объединятся в одной молитве: “Да будете вы последнею жертвою за грехи, не вами совершенные!”»[618].

Может, вся Россия и готова была к братской молитве, но на Марсовом поле она не предполагалась. Парадокс заключался в том, что из-за отказа от православного ритуала похорон родственники многих погибших захоронили своих «как людей», предпочитая чести быть причисленным к революционным жертвам испытанный вариант ритуала перехода в мир иной. Правда, был и обратный пример - в день похорон, ближе к ночи, рабочие Колпина принесли три вырытых из могилы трупа для захоронения в братской могиле.

Церемония на Марсовом поле продолжалась около 20 часов. Очевидцы отмечали, что похороны отличались идеальным порядком. Ритуал был продуман до мелочей. Организованные колонны заводов с плакатами возглавляли распорядители с красной лентой через плечо, наплечным бантом и белым флагом в руках для сигналов остановки и продолжения движения. Гробы, обитые красной материей и подписанные, несли на руках. Каждая из четырех могил на Марсовом поле была рассчитана на 50 человек, всего, по сообщению газеты «Дело народа» (№9, 25 марта, 1917 г.) захоронили 183 человека. Звучала «Марсельеза», «Вы жертвою пали» и шопеновский похоронный марш. Каждый гроб опускался в могилу при пушечном выстреле (телефонную связь Марсова поля с Петропавловской крепостью, где стояли пушки, обеспечили связисты). На месте захоронения присутствовали представители фронтов, иностранные дипломаты, члены городской Думы и Временного правительства. К вечеру зажгли прожекторы. Порядок поддерживали и тогда, когда толпы разошлись. «Могилы охраняются патрулями и приводятся порядок. Пока к могилам никого не допускают»[619], – сообщалось два дня спустя.

Пространство некрополя в центре города довольно быстро осмысляется как агитационная площадка. 4 июня здесь проходит массовая демонстрация – 5 тысяч человек приехали из Кронштадта возложить венки на могилы борцов революции, к ним присоединилась 30-тысячная толпа, и митинг, с пением «Вечной памяти», продолжался до вечера. Крупные манифестации проходили 18 июня и 4 июля, а 1 октября 1917 года состоялась торжественная церемония обмена знаменами между рабочими Путиловского завода и солдатами Павловского полка.

Жертв Октябрьского переворота здесь не погребали. Однако о кладбище не забыли. 23 июня 1918 года на Марсовом поле был захоронен В.Володарский, 28 июля 1918 г. латышские стрелки, погибшие при подавлении мятежа в Ярославле, затем С.Нахимсон, убитый во время того же мятежа, М.С.Урицкий (убит 30 августа 1918), Р.Ф.Сиверс (скончался от ран 8 декабря), 6 коммунаров 3-го Петроградского стрелкового полка (май 1919), погибшие при наступлении Юденича… Для этих героев предназначались отдельные могилы, оформленные потом надгробными плитами с именами. Разовые захоронения продолжались на Марсовом поле до 1933 года.

До 1920 года Марсово поле было центром революционных торжеств. Здесь проходили парады 1 мая и 7 ноября 1918 года; 1 мая 1919 года было не до праздника, главным событием 7 ноября 1919 года стало открытие на Марсовом поле памятника жертвам революции, 1 мая 1920 года, отмечавшееся субботником, имело две основных площадки: Марсово поле и Дворцовую площадь, а уже 7 ноября 1920 года функция праздничного центра перешла к Дворцовой площади, объявленной площадью победного Октябрьского штурма, как раз инсценированного тогда именно на ней. Правда, колонны демонстрантов после Дворцовой площади во время торжественных парадов и позже обязательно проходили на Марсово поле.

Востребованным оказывался некрополь и в других ситуациях, располагающих к подтверждению социальной солидарности. Например, 19 июля 1920 года, в день открытия второго конгресса Коминтерна, делегаты во главе с Лениным посетили братские могилы и под пение «Интернационала» и орудийный салют возложили венок.

Памятник жертвам революции открыли 7 ноября 1919 года. Проект его был утвержден еще до октябрьской революции и позже доработан. Комиссию по постройке памятника возглавлял А.В.Луначарский, надписи которого и украсили гранитные плиты. Например, «В красные страшные дни славно вы жили и умирали прекрасно». Другой профессионал слова – писатель Александр Лебеденко сформулировал мысли о «творческой смерти» еще в 1918 году:

И как праздник цвели похороны

В хороводах девизов и лент.

Слава павшим. Падение трона

Им в веках создает монумент.

Ленты черные с алыми свиты.

В смерти – радость, победа и свет

Утром, новью могилы залиты, -

Выше чести и гордости нет.

И на Марсовом поле могилы

В час народных великих тревог,

Будут гневным укором унылым,

Смерти, творческой смерти чертог»[620].

Актуализировано же место было в 1924 году, в связи со смертью Ленина: тогда здесь горели 53 больших костра (по числу прожитых вождем лет), у памятника стоял почетный караул, а траурная демонстрация, одновременная с похоронами в Москве, возлагавшая венки под звуки непрестанно игравших оркестров, собрала около 750 тыс. человек. Так состоялись символические похороны Ильича.

Москва взяла реванш в ноябре 1917 года, когда на Красной площади были захоронены останки павших в октябрьских боях. Газета «Известия»[621] через два дня поместила два репортажа о событии.

Первый - лирический. «Тихий морозный день. Ворота больших домов на запоре. За железными решетками толпятся существа, на лицах которых написаны испуг и любопытство. По улицам города двигается бесконечная вереница людей. Самоуверенно шествует безбрежная толпа солдат, рабочих и работниц. Сегодня они господа жизни. Об этом говорит их равномерный шаг, сдержанный говор. Печальное “Вы жертвою пали” сменяется торжественным на старинный лад “Святый Боже, Святый крепкий”. Грустно звучит корнет а-пистон, начинающий Марсельезу. Не идет к этой обстановке победный гимн. Ласкает слух мечтательный Интернационал. Пророчество “воспрянет род людской” сливается с “Вечной памятью”. – В воздухе чувствуется боль пережитого и грезы о будущем. Гармония рыдания и надежды соответствует настроению окружающих, всему смыслу развернувшихся событий. Стоящий рядом о мной человек плачет. Подкатываются слезы… С другом своим подхватываем Интернационал и приближаемся к стройно идущим людям будущего. С людской массой идем на встречу людским потокам. На углу улицы стоит священник, с недоумением смотрящий на процессию. Носитель идей старого мира не понимает происходящей на его глазах загадки. Приближаются новые людские лавины, сурово блестит лес штыков красной гвардии. Громом раздается “Вечная память”, которую покрывает нежно-зовущая песня о последнем бое. Расступайтесь! Новый Мир идет!»

Второй – героический. «Похороны товарищей, павших жертвами борьбы рабочих и солдат за освобождение от власти буржуазии, приняли характер грандиозной демонстрации революционной демократии города Москвы. С раннего утра пятницы, 10-го ноября жизнь улиц города стала принимать особенный вид. Закрытые магазины, отсутствие трамвайного движения и многолюдность на площадях и улицах создавала настроение необычное, небудничное. Согласно плану, разработанному похоронной комиссией, организовавшей порядок похорон, исходным пунктом движения процессий были местонахождения районных Советов Рабочих Депутатов. Вокруг этих последних стали с утра группироваться участники процессий.

С 9 часов утра началось движение траурных процессий по направлению к центру города. Главные улицы, ведущие с разных концов города к Красной площади, к Кремлю, являли собой яркую красочную картину. Красные и черные знамена и десятки тысяч рабочих и работниц, идущих за гробами павших борцов. Звуки похоронного марша и интернационала и оркестров музыки как бы рассекавшие воздух вздохами и рыданиями, производили неизгладимое впечатление. Впереди процессии каждого района ехал верхом на лошади распорядитель, указывавший направление движения и предупреждавший знаками задние ряды об остановках в движении. За ним следовали знаменосцы с огромными красными знаменами, на которых было написано: “Жертвам – предвестникам мировой социальной революции”. Далее шли хоры, затем следовал бесконечный ряд рабочих депутаций с венками. За гробами стройными рядами шла рабочие и красногвардейцы. Надписи на лентах венков выражали безграничную скорбь по павшим товарищам, гнев по отношению к классовым врагам пролетариата, гордую уверенность в торжестве правого дела, в борьбе за которое пали жертвами товарищи и, наконец, смелую, непреклонную решимость довести борьбу с капиталом, с его гнетом до полного освобождения трудящихся. Всего венков было свыше 200 от социалистических партий, районов¸ от профессиональных союзов, от Московского комитета Р.С.Д.Р.П. (большевиков), от многих заводов и фабрик и от родственников убитых.

Процессии стекались к Воскресенской площади, откуда через Иверские ворота входили на Красную площадь, на которой около стены древнего Кремля, между Спасскими и Никольскими воротами были вырыты две братские могилы. Потрясающее впечатление произвела процессия из Пресненского района, которая несла гробы с трупами своих павших героев открытыми. Их мертвые застывшие тела были трагическими символами совершившегося столкновения общественных классов. За этими гробами шел батальон красной гвардии. Стройные ряды красногвардейцев, их мерный и твердый шаг производил впечатление стальной крепости и силы. Ближе к могилам процессии останавливались и из рук в руки передавали гробы с дорогими покойниками к могилам для погребения.

Было погребено в братских могилах 238 человек героев пролетарской революции. Сдавши свои гробы под звуки похоронного марша, процессия района следовал вниз, к Храму Василия Блаженного, за ней следовала другая, третья. Несмотря на исключительную многолюдность процессий и масс зрителей не было ни беспорядка, ни паники. До 5 часов вечера продолжалось шествие, после чего было приступлено к зарытию могил.

На похоронах павших героев у могил присутствовали представители Военно-Революционного Комитета при Московском Совете Рабочих Депутатов, т.т. Ведерников, Усиевич, Мельничанский, комиссар по управлению московским военным округом т. Муралов, представители Исполнительного Комитета Сов.Раб. Деп. Р. С.-Д. Р.П. (большевиков), Бунда.

Стены Кремля около могил были обвиты огромными красными знаменами, на которых красовались надписи: “ Жертвам, провозвестникам Всемирной Социальной революции”, “Да здравствует пролетарская крестьянская революция”, “Да здравствует честный демократический мир”.

На знаменах процессий были надписи: “ Слава павшим борцам за рабочее освобождение”, «Да здравствует социализм”, “Долой власть капитала” и др.»

Заканчивался блок публикаций в «Известиях» деловым объявлением: «Товарищи рабочие и солдаты! Братская могила еще не сравнена. Долг и обязанность каждого из вас – отдать должное нашим погибшим товарищам. Убедительно просим добровольцев завтра с 9-ти часов утра приходить, чтобы закончить работу. С утра будут дежурить члены похоронной комиссии, которые будут руководить работой».

Те же события можно было увидеть и по-другому, но об этом позже предпочитали не вспоминать. «День похорон жертв гражданской войны на Красной площади, которая теперь превратилась в братское кладбище /…/ Порядок образцовый, и тишина, какая-то жуткая тишина в этой многотысячной человеческой толпе. Несут, несут гробы… Веют над ними красные знамена с многочисленными “лозунгами”…/…/ И вдруг … что это такое? Медленно двигается грузовик и на нем – о какая страшная, какая жуткая картина! Гробики! Маленькие красные детские гробики!.. Их тут много. Они поставлены в ряд и даже друг на друга. А позади шофера застыла скорбная фигура сестры милосердия, с бледным, трагически-бледным лицом и заплаканными глазами. Она провожает детей в их последней “прогулке”.

А я стою, смотрю и, с переполненным мукой сердцем, думаю: - За что, за что сорваны так рано эти вот “цветы жизни”? Почему и они “жертвою пали” среди этого кровавого ужаса, который целую неделю висел над Москвой? Вот везут больших. Они, может быть, знали, за что идут на смерть, за что расстреливают своих братьев. Они преступно заблуждались, но они все-таки знали. А эти? Эти маленькие, еще не начавшие жить существа? Что им до всего этого ужаса, который теперь творится в несчастной, растерзанной России? Что им большевики, меньшевики, Ленины, Троцкие, безумные “декреты” и “главковерх” прапорщик Крыленко? Им ведь не нужно было никаких “политических свобод”, никаких “федеративных республик”. Им нужны были только солнце, воздух, ласки матери и маленькие радости беспечных детских дней…

Но налетела кровавая буря и вырвала с корнем, как молодые деревца, и эти невинные души. Кто же заплатит за эту невинно пролитую детскую кровь? Кто утрет “слезы бедных матерей”, которым “не забыть своих детей”? Грузовик с красными гробиками скрылся в пролете Иверских ворот… А я все затуманенными от слез глазами смотрел ему вслед, и сердце сжималось мучительной болью…»[622]

Несколькими днями позже в Москве проходили альтернативные похороны жертв гражданской войны (именно гражданской войны, а не революции, как считали большевики). 13 ноября состоялось отпевание и погребение на Братском кладбище 37 «студентов, учащихся средней школы, юнкеров, офицеров и ударников». «В университетском морге собрались родственники и знакомые погибших, масса военных, студентов и публики. При пении студенческого хора, отец протоиерей Н.И.Боголюбский с четырьмя студентами-священниками совершил литию, после которой офицеры и студенты перенесли 37 деревянных гробов с телами жертв на погребальные колесницы, и процессия при пении студенческим хором “Святый Боже” направилась по Никитской в Вознесенскую церковь. Все гроба были убраны гирляндами из елок и на них были возложены венки.

Вся площадь у Вознесенского храма была переполнена тысячными толпами интеллигентной публики. При торжественном звоне гроба были встречены на паперти архиепископом волынским Евлогием с многочисленным духовенством, который совершил литию /…/ Храм быстро наполнился массой народа, среди которого находился ректор и профессор университета, городской голова В.В.Руднев и гласные городской думы, попечитель учебного округа С.А.Чаплыгин, товарищ министра исповеданий С.А.Ковалевский, члены священного собора, депутации от различных учебных заведений, много военных; возле гробов разместились товарищи и родственники погибших. /…/ При возглашении “вечной памяти” протодиаконом Морозовым поименно погибшим, все опустились на колени и многие заплакали.

Вместо запричастного стиха протоиереем Н.Г.Поповым было произнесено надгробное слово на текст: “Большея сея любви никто же имать, да кто душу свою положит за други своя”. При окончании литургии архиепископ Евлогий произнес надгробное слово, посвященное памяти погибших. Указав на великую жертву, принесенную погибшими, архиепископ сказал, что мы все повинны в их смерти; виноваты служители алтаря в том, что довели народ до такого состояния, что они перестали слушать церковные проповеди, а духовенство не сумело овладеть душой народа. Но через кровавые жертвы может явиться спасение для народа, через его объединение, и оно уже начинается. Безвинно пролитая кровь юношей собрала в этот храм толпы богомольцев, подобно тому, как в первые века христианства, во время гонений, христиане собирались у гробов мучеников, молились и полагали начало христианской религии. Кровь юношей, пролитая ими при защите святынь Кремля и Москвы, послужит народу связующим звеном для объединения, она будет искупительной жертвой. Пусть же эта кровь страдальцев-мучеников будет началом воскресения и возрождения России! Но все мы обязаны помнить о великих жертвах любви, принесенных этими мучениками и благословлять их память, а в настоящее время объединиться в общей молитве к Богу, чтобы Он причислил души погибших к сонму мучеников и упокоил их в царствии небесном.

/…/ Тысячные толпы народа участвовали в шествии и стояли на пути его. /…/ При погребении, несмотря на неблагоприятную погоду, присутствовали тысячные толпы публики»[623].

На альтернативных похоронах говорилось много речей. На Красной площади, похоже, речей было мало. По официальной версии «Правды» (1917, №186, 11(24) ноября) - речей вообще не было. Однако «Газета для всех» (1917, №414, 12 ноября) утверждает обратное: «Площадь гудит… Порядок нарушен, все лезут вперед и заглушают слова ораторов».

Обстановка вокруг похорон не была однозначной.

С одной стороны – реакция «извне» нормальных людей: «Большевики устраивают сегодня, 10 ноября, торжественные похороны “своих”… Но сейчас, прохожие, узнав о цели вырытой канавы, возмущаются… Неужели для жертв не нашли места на кладбищах?»[624] Устройство некрополя в центре столицы противоречило существующим представлениям о порядке жизни и смерти. У обывателя вызывало сомнение не только само место погребения, но и ритуал. Вероятно, далеко не всех погибших, также как и в марте в Петрограде, отдали родные и близкие.

С другой стороны – внутренние сложности. Сам состав похороненных не был однозначным: среди героев, например, были двинцы, которых провожали однополчане под черным знаменем с большими белыми буквами «Вечная память павшим борцам за Анархию». Газета «Социал-демократ», орган Московского комитета РСДРП (б), 5, 7 и 8 ноября печатала обращение ко всем учреждениям и лицам, «где есть убитые и раненые, сообщить в редакцию по возможности все сведения, выясняющие их личность и партийную принадлежность». С выяснением личности и партийной принадлежности не получилось. На 240 захоронений (238 человек 10 ноября, Люсик Лисинова на следующий день и еще позже красноармеец Ян Вальдовский, умерший от ран 17 ноября) сегодня, после долгих изыскательских работ, приходится известными 57 имен. В первый раз список погребенных Моссовет пытался составить уже в 1918 году, к открытию мемориальной доски (было собрано 20-30 имен, потом затерявшихся). В 1921 Моссовет даже создал специальную комиссию по увековечению памяти героев Октябрьской революции, которая через городскую газету «Коммунистический труд» обратилась ко всем участникам революции с просьбой вспомнить. Не вспомнили. В 1947 комендатура Кремля, занимавшаяся обустройством территории, смогла собрать 14 имен героев. «Списка борцов революции, похороненных на Красной площади, никогда не было»[625], - констатирует исследователь некрополя.

Чрезвычайные меры по охране порядка не были лишними. «Несмотря на все циркулирующие слухи, что в день похорон в городе произойдут погромы, день прошел совершенно спокойно. Военно-революционным комитетом были приняты энергичные меры на случай могущих возникнуть беспорядков. Всюду были расставлены усиленные караулы, и целый день по городу ходили патрули красногвардейцев»[626].

С окончанием похорон сложности не кончились. Официальные печатные органы трактуют их как инсинуации врагов. «Товарищи! Всего несколько дней назад мы предавали земле прах павших борцов. Мертвые молчат, мертвые успокоились. Но питаемые злобой контрреволюционеры из соединенного лагеря реакционного духовенства и либеральных гасителей не оставляют в покое мертвецов. Из них хотят сделать орудие своей нечестной политической борьбы. Гремя костями мертвецов, они собирают черную рать на пролетариат и крестьянство. Они протестуют против гражданских похорон, против “осквернения святынь Кремля”. И Кремль, и безмятежный сон наших товарищей они готовы использовать в целях возбуждения темных инстинктов и натравления масс на Советы. Товарищи! На их злобные зовы ответим проявлением глубокой любви к памяти павших героев. Организуем повсюду сбор в пользу семей погибших и на памятник предвестникам социальной революции»[627]. (Чтобы оценить степень демагогичности этого заявления, вспомним, что личности большинства погибших установлены не были).

Спустя два дня было дано разрешение на панихиду у братских могил. «Президиум С.Р. и С.Д. считает совершение тех или иных религиозных обрядов делом совести как отдельных членов, так и целой религиозной общины и не считает возможным в какой бы то ни было мере вмешиваться в совершение религиозных обрядов над братской могилой павших за дело революции, похороненных без церковных обрядов. Президиум С.Р. и С.Д. доводит об этом до сведения населения, вместе тем обращается к духовенству своевременно дать знать о времени совершения религиозного обряда на братской могиле»[628]. Но, кажется, этого так и не случилось.

К некрополю в центре столицы постепенно привыкали. В первый послереволюционный год на Красной площади проходили преимущественно траурно-мемориальные торжества, даже военный парад 1 мая 1918 года провели не здесь, а на Ходынском поле. У братской могилы приносились военные клятвы солдатами, отправляющимися на фронт. Благоустройство могил стало постоянным пунктом в планах мероприятий по подготовке к государственным праздникам. 7 ноября 1918 года состоялось открытие мемориальной доски.

Уже пару месяцев спустя после появления некрополя, с января 1918 года, на Красной площади стали производиться индивидуальные захоронения: время безымянных героев кончилось, началось время достойных людей. Вероятно, с течением времени их становилось все меньше - с 1922 по 1927 г. под кремлевской стеной хоронили Один-два, от силы – три раза в год. Гранитные бюсты отмечали наиболее почетные могилы: Я.М. Свердлов (1919), М.В.Фрунзе (1925), Ф.Э.Дзержинский (1926)… В 1925 году появился и новый элемент мемориала - Стена коммунаров, в которую были вмурованы урны с прахом, как правило, кремированы были те, кто скончался за границей.

«Похороны борцов революции 10 ноября 1917 г. резко изменили общественное значение Красной площади. … Отныне Красная площадь … становится традиционным местом революционных митингов, демонстраций и парадов. Еще больше возросла роль Кремля и Красной площади с марта 1918 г., когда в Москву переехало Советское правительство во главе с В.И.Лениным. Кремль вновь стал политическим центром страны, стал штабом революции. К Красной площади вернулась роль общегосударственного форума. Одновременно возросло значение и Революционного некрополя. Постепенно из городского он превращается в общенациональный пантеон, а после сооружения Мавзолея Ленина приобрел мировое значение»[629]. Во всяком случае, советская власть хотела, чтобы это было так.Вгилынения течением времени их становилось все меньше -ны не были).минать. м собой? заблуждающимся объяснили...ности.

Что же, собственно, значил этот нетривиальный жест новой власти?

Для начала – что значит кладбище само по себе? «Могила и ее каменное надгробие, помечающие завершение жизни и место упокоении хладных останков некогда живого тела, являются видимыми и устойчивыми знаками сакральной церемонии, похорон, или rite de passage (обряда перехода), символически переводящего тело из мира живых в мир мертвых и помогающего по-новому установить связи здравствующих членов группы друг с другом и с памятью об умершем. /…/ могильные памятники и кладбище относятся к тем немногим наиболее драматичным и могущественным символам, которые отсылают к идеализированным сторонам нашего прошлого и подтверждают наше уважение к собственным традициям»[630].

Так происходит в нормальном мире при нормальном течении вещей. В мире, заметим, секулярном - с точки зрения церкви кладбище представляет собой прежде всего место для мертвых (бездушных) тел, забота же о душе, которую должны проявить оставшиеся, заключается в исполнении правильного ритуала проводов этой души, обеспечиваемом панихидой. Место, где поминают, не кладбище, а церковь.

От заботы о душе, как можно подумать, в данном случае отказывались. Но так ли это? Можно посмотреть на происходящее с другой стороны, если не исходить их абсолюта духовной власти официальной церкви. В определенных кругах (неграмотных крестьян и горожан, недавно приехавших из деревни, составлявших вместе подавляющее большинство населения страны) влиятельной была картина мира, определяемая внецерковной религиозностью. Незадолго до революции, в 1916 году, выходит в свет труд Д.К.Зеленина «Очерки русской мифологии: Умершие неестественной смертью и русалки». Автор настаивает, что работа основана на «живых», современных автору материалах: «Отправною точкою для нас всегда и везде служат современные верования и обряды русского народа. /…/ мы идем не от старого к новому, а от нового, нам современного и более нам близкого, - к старому, исчезнувшему, пятясь так сказать, раком в глубь истории»[631].

Описывая такую символическую систему как русская мифология, автор первым приходит к следующему выводу. «Многие народы земного шара, в том числе и русский народ, строго различают в своих поверьях два разряда умерших людей. К первому разряду относятся т.н. родители, т.е. умершие от старости предки; это покойники почитаемые и уважаемые, много раз в году “поминаемые”. Они пребывают где-то далеко. На место своего прежнего жительства, к родному очагу и к своим потомкам, они являются редко, и то только по особому приглашению, во время поминальных дней. /…/ Совсем иное представляет собою второй разряд покойников, т.н. мертвяки или заложные. Это – люди, умершие прежде срока своей естественной смерти, скончавшиеся, часто в молодости, скоропостижною несчастною или насильственною смертью. /…/ Это покойники нечистые, недостойные уважения и обычного поминовения, а часто даже вредные и опасные. Все они доживают за гробом свой, положенный им при рождении век или срок жизни, т.е. после своей насильственной смерти живут еще столько времени, сколько они прожили бы на земле в случае, если бы смерть их была естественною. Живут заложные совсем не там, где обитают родители, а близко к людям: на месте своей несчастной смерти или же на месте своей могилы. Они сохраняют по смерти и свой нрав, и все свои жизненные человеческие потребности, и особенно – способность к передвижению. /…/ … для заложных покойников издавна существовал на Руси особый способ погребения, без закапывания трупа в землю, а после – особые места для обычного их погребения. Равным образом, для заложных существуют и особые способы поминовения»[632].

Такие покойники не могут быть похоронены потому, что «их земля не принимает». Это выражение растолковывается респондентами Зеленина по-разному: одни считают, что такой мертвец может выходить из могилы, как живой, другие, что это значит, что труп не подвергается тлению. Автор пытается выяснить, почему народ настойчиво избегает хоронить заложных на кладбищах. «Прежде всего, конечно, кладбище – место чистое, “освященное”, а заложные покойники – не чисты. Но есть, по-видимому, и другое соображение: на кладбище русский народ смотрит как на общину своих “родителей”, т.е. предков. /…/ Первый по времени покойник, похороненный на новом кладбище, часто считается как бы родоначальником всей кладбищенской общины. Кладбищенская община уважаемых “родителей”, конечно, будет обижена, если в ней поселится нечистый и вредный, близкий к нечистой силе заложный. Между тем гнев предков опасен для живых потомков»[633].

Зеленин настаивает, что речь идет об актуальном настоящем. «Старинное народное убеждение о необходимости особого способа погребения заложных покойников сохранилось во всей силе и до наших дней. А так как теперь никто не считается с этими убеждениями и компромиссных учреждений – каковыми были убогие дома – более не существует, то жертвою этого убеждения за последнее столетие сделалась не одна сотня деревенских мужичков, которые в засушливые годы вырывали заложных покойников из могил и за это шли в тюрьмы»[634].

От «правильных» покойников тех, кто неправильно умер, отличает повышенная мобильность. «Русский народ называет гроб домом: домовище, домок; очевидно, могила рассматривается как жилище. /…/ Отсюда естественный вывод, что мертвец без могилы – бездомный, скиталец. Согласное с этим поверье отмечено у забайкальских казаков: мертвецы ходят, между прочим, в том случае, когда “не исполнили какого-нибудь священного обряда после смерти его”»[635].

Эта невольная перекличка с заголовками передовых статей практически того же времени звучит зловеще. Убитые – фигуры амбивалентные. Их, путем различных систем аргументации, можно причислить и к тому, и к другому разряду покойников. «Правильными» они становятся, если удастся придать им статус мучеников или героев. Но уже даже сам обряд похорон в братских могилах демонстрирует их отдельность от общей массы умерших.

Можно рассмотреть эту историю в другом контексте – европейском. Ф.Арьес, исследуя изменение отношения к смерти в Европе, прежде всего во Франции, на протяжении долгого времени, констатирует для 2-й половины XIX века, что социальная роль кладбища (как места декларации связи с прошлым) была высоко оценена позитивистами, разделявшими идеи внецерковного бессмертия, творимого людской памятью. «Создание кладбища придает могиле, индивидуальному или семейному культу мертвых коллективный характер. “Тогда культ мертвых принимает публичный характер, что в огромной степени увеличивает его полезность, ибо могила развивает чувство преемственности в семье, а кладбище чувство преемственности в городе и в человечестве”»[636].

Последователи Огюста Конта мечтали о кладбище, устроенном в пределах города. Их мечтам суждено было стать явью в России.

Нежелание забвения умерших ярче всего проявилось в том аспекте культа мертвых, который Арьес определил как национальный и патриотический и назвал «коллективной, гражданственной функцией» кладбища. Идею кладбища как образа общественного организма пытались реализовать революционеры 1789 года: парижское аббатство Сан-Женевьев должно было стать Пантеоном национальной славы. «С небывалой эмоциональной силой… этот … аспект проявился в надгробиях солдат, павших на войне. В прежние времена их участь была совсем незавидной /…/ Первыми павшими, удостоившимися надгробия-мемориала, были, несомненно, жертвы гражданских войн в период революции. /…/ Обычай увековечивать и чтить память павших солдат, возводить на месте их гибели монументы окончательно утвердился во Франции именно после 1870 г. (поражение по франко-прусской войне требовало подтверждении национальной идентичности – С.Е.) /…/ Весьма показательно, что первые памятники павшим появились именно в церквах и на кладбищах. Духовенство и верующие молчаливо уподобляли погибших на войне мученикам и видели свое религиозное призвание в том, чтобы почитать мертвых и поддерживать их культ. На кладбище же собирались миряне, чтобы помянуть своих умерших. /…/ Первая мировая война способствовала небывалому прежде распространению и престижу гражданского культа павших. /…/ Подобное же слияние культа мертвых с патриотизмом произошло в конце XIX – начале XX вв. и в соединенных Штатах Америки»[637]. Однако, заметим, во всех этих случаях цивилизованные народы ограничивались символическими мемориалами в центре столиц, этого было вполне достаточно, чтобы свидетельствовать свое уважение к мертвым.

У.Уорнер отмечает особые почести, особую степень уважения к тем мертвым, которые погибли, «сражаясь за свою страну». «Смерть солдата в бою воспринимается как “добровольная жертва”, принесенная на алтарь родной страны. /…/ Обряд Дня павших – это культ мертвых, однако не просто мертвых как таковых. Ибо жертвование жизнью во имя страны символически усложняется идентификацией со священной жертвой воплощенного христианского Бога, благодаря чему смерть павшего за родину тоже становится могущественным сакральным фактором, который организует, направляет и постоянно возрождает коллективные идеалы сообщества и нации»[638].

Эти рассуждения касаются ситуации национального государства. Но эта же риторика добровольной жертвы за других и во имя других сопровождает и смерти 1917 года. В России 1917-1918 года родиной объявлялась революция, и потому именно павший за революцию приравнивался к элите мертвых. Привычные риторические фигуры применялись к новым героям и, собственно, сам героизм начинал приписываться им по аналогии. «Готовность умирать и убивать на войне с давних пор подпитывается и подогревается патриотической риторикой, которая слепо лишает солдатское тело всяких жизненных сил и переносит их на абстрактное коллективное тело по имени “отечество”, “отчизна”… Данное имя в военные времена имеет под собой только одно-единственное солидное обеспечение – стоимость и цену отдельной жизни, рисковать которой и отдать которую – великий солдатский долг, это имя лишено нарицательной стоимости, оно, стало быть, укрывает как братская могила, ведь тот, кто мертв – мертв независимо от того, в какую форму он одет»[639].

Весь этот комплекс представлений отсылает к одной из практик памяти, распространившейся и в России во второй половине XIX века. «Тема народа определяет и по сей день семантику мемориала – коллективное символическое или подлинное надгробие, выполняющее функции общественного монумента. Это памятник, где скорбь о погибших сливается с героизацией павших. /…/ Во второй половине XIX в. в интерпретации понятий народность и национальность при создании военных памятников появляется новый смысловой аспект. В нем ощущается возврат к осознанию жизни народа и нации, больших человеческих коллективов и отдельной личности в категориях бренного и нетленного, вечного и преходящего. Роль выразителя этих настроений принимает на себя архитектурный или архитектурно-скульптурный мемориал, где конкретный подвиг, страдания и смысл деяний людей во время исторических катаклизмов осознаются в контексте общих понятий жизни и смерти. /…/ В новой интерпретации военного монумента налицо типологическая общность основополагающей идее христианской религии, но переосмысленной в мирском плане. Идея принесения себя в жертву во имя спасения человечества, народа составляет содержательную основу храма-памятника, зарождающегося на рубеже XVIII-XIX вв. в контексте идей романтизма. Та же идея лежит в основе мемориалов, только в мемориалах второй половины XIX-XX в. она окончательно секуляризируется»[640].

Таким образом, неожиданное на первый взгляд решение о создании некрополя в центре столиц рождается на перекрестке нескольких культурных контекстов. Желания превратить в достойных и «правильных» покойников тех, кто погиб при смене власти. (Внецерковная религиозность). Присвоения им значения героев, павших в боях за общее дело, и приравнивание их к военным героям, чей статус был к тому времени высок (Идеология европейских национальных государств, в том числе и России). К этому же добавлялись обертона христианской жертвы (Православие). Это странное действо на Красной площади в шоковой ситуации смены власти, возможно, смогло удовлетворить наибольшее число людей. Авторитетность такой практики подтвердили позднейшие подражания ей на местах[641].

Новые герои советской России удостаиваются чести быть захороненным в центре жилого пространства – в знак вечного присутствия в жизни. Больше того, регулярно происходящие церемонии над могилами, приуроченные к тому же к новым значимым датам, не дают возможность живым забыть о своих мертвых. Церемонии соединяют живых и мертвых в одном духовном пространстве, в пространстве единых ценностей, за которые мертвые отдали жизни и, значит, живые в вечном и неоплатном долгу перед ними. «Кладбища – это символическое место встречи мертвых и живых, мира сакрального и мира профанного, естественного и сверхъестественного»[642].

Само место захоронения имеет особое значение. Даже если это касается обычного кладбища. Все равно – это место ритуальное, а ритуалы – это моменты подтверждения символических ценностей определенных социальных групп. «Ритуалы освящения преобразовали небольшой участок городской земли в священное место и посвятили эту землю мертвых Богу, священным душам почивших и душам живущих, чьи тела ожидает такая же участь. Ритуалы, учреждающие кладбища, подспудно предполагают наличие формальных правил и предписаний, определяющих отношения между профанным и сакральным мирами живых и мертвых. Похороны – формальный обряд отделения недавно умерших от живых – это, вообще говоря, бесконечный ритуал, ибо похороны, хотя и представляют собой отдельные обряды, совершаются с такой непрерывной регулярностью, что поддерживают постоянный поток ритуальной связи между умершими и живыми»[643].

Место одноразового и массового захоронения с этой точки зрения приобретает дополнительные значения. Если ритуальный похоронный поток на кладбище олицетворяет собой связь временного и вечного, то одноразовое и массовое захоронение саму эту вечность и представляет. На место «живого» кладбища как места встречи живых и мертвых, приходит «мертвое» кладбище, обращенное исключительно в прошлое и отгороженное от настоящего и будущего непреодолимым барьером. Все уже случилось. Мертвые пребывают. Материальной связи с жизнью людей такое кладбище уже не имеет, бесконечный поток новых захоронений сюда не тянется (отдельные редкие прецеденты этой ситуации не меняют, их смысл другой – в благодарность за верность идеалам этих мертвецов закапывают в особо священной земле, но освящена эта земля именно братской могилой; новых мертвецов приобщают к героическим временам), остается связь только духовная, символическая; такие кладбище представляют собой места поклонения памяти основоположникам, предкам, предтечам, и их безымянность – принципиальна, она как бы увеличивает разрыв между живыми и мертвыми. Красная площадь – не то место, куда приходят на могилу близкого человека, а то место, куда приходят на могилу героя революции: чем быстрее забудется его собственное имя, тем лучше. Это место захоронения Героя вообще. Братская могила становится своеобразным заместителем братской молитвы. Подчеркнутая коллективность действий акцентируется и коллективным героем. «Все выглядит так, словно мертвые говорят одним голосом и словно они выжили в каменных буквах на возведенном им памятнике на площади Памяти»[644].

Радость смерти за общее дело и творческая сила смерти, творящей будущую жизнь, становится лейтмотивом риторики, оформляющей новую смерть. «Основной функцией надгробного слова является перевод профанной личности умершего в чувствах тех, кто его оплакивает, из секулярного мира живых в сакральный мир мертвых и Божества. Надгробная речь призвана укрепить уверенность живых, что бессмертие – факт, что личность умершего не перестает существовать и что духовная жизнь не имеет конца, ибо смерть есть всего лишь переход из жизни в настоящем в вечную жизнь духовного мира. Утверждение этих духовных истин в мыслях и чувствах аудитории готовит ее к следующему важному шагу: трансформации целостной личности, которая некогда была живой комбинацией хороших и плохих, духовных и профанных элементов, в духовную личность, которая является очевидным или, как минимум, вполне вероятным кандидатом в бессмертие. Таким образом, жизненный путь умершего, связанный идеями перехода, переводится в вечное время смерти. В сущности, все это – с точки зрения того, что делается с умершим человеком, - является инициационными обрядами, через которые проходят многие люди в течение своей жизни. /…/ Символические функции надгробного слова состоят в том, чтобы трансформировать воспоминания о секулярном живом в представления о сакральном мертвом и переоформить воспоминании об этой личности настолько, чтобы дать каждому возможность поверить в то, что вход в рай или в какой-нибудь из его современных туманных суррогатов ни для кого не закрыт и не невозможен»[645].

Что говорилось на открытии мемориальной доски над братской могилой 7 ноября 1918 года? (здесь и далее полужирным выделено мною – С.Е.) «Мы открываем памятник передовым борцам Октябрьской революции 1917 года. Лучшие люди из трудящихся масс отдали свою жизнь, начав восстание за освобождение народов от империализма, за прекращение войн между народами, за свержение господства капитала, за социализм. Товарищи! История России за целый ряд десятилетий нового времени показывает нам длинный мартиролог революционеров. Тысячи и тысячи гибли в борьбе с цариз­мом. Их гибель будила новых борцов, поднимала на борьбу все более и более широкие массы. На долю павших в Октябрьские дни прошлого года товарищей досталось великое счастье победы. Величайшая почесть, о которой мечтали революционные вожди чело­вечества, оказалась их достоянием: эта почесть состояла в том, что по телам доблестно павших в бою товарищей прошли тысячи и миллионы новых борцов, столь же бес­страшных, обеспечивших этим героизмом массы победу. /…/ Товарищи! Почтим же память октябрьских борцов тем, что перед их памятником да­дим себе клятву идти по их следам, подражать их бесстрашию, их героизму. Пусть их лозунг станет лозунгом нашим, лозунгом восставших рабочих всех стран. Этот лозунг — “победа или смерть”. И с этим лозунгом борцы международной социалистической революции пролетариа­та будут непобедимы»[646].

Ценность такой смерти как залога будущей счастливой жизни подтверждал и текст кантаты, специально к торжественному событию написанной поэтами С.Есениным, М.Герасимовым и С.Клычковым. В тексте постоянно повторяется мотив света впереди, к которому непосредственно от гробниц движутся массы.

Сквозь туман кровавой смерти,

Чрез страданья и печаль,

Мы провидим, верьте, верьте, -

Золотую высь и даль. /…/

Спите, любимые братья,

Снова родная земля

Неколебимые рати

Движет под стены Кремля.

Новые в мире зачатья,

Зарево красных зарниц …

Спите, любимые братья,

Дата добавления: 2015-10-21