Сразу с двумя прекрасными педагогами

Тина проснулась полностью обнаженной на взъерошенной кровати, растянувшись на ней по диагонали наискосок, мимо подушки, животом вниз. Пантелей, тоже абсолютно голый, удобно устроился у нее между ног, использовав в качестве подушки ее круглую попку.

Тина сладко потянулась, перевернувшись набок, отчего голова Пана съехала с ее попки и плюхнулась носом в простыню. Недовольным стоном гость выразил своё нежелание просыпаться. Давненько не было ему так хорошо и комфортно.

Но через несколько минут его разбудили звуки скрипки.

− Прости, мне надо заниматься, − извинилась она.

Пан не был против. Ведь Кристина начала играть, не удосужившись надеть на себя хотя бы трусики. Разглядывать ее прелестное обнаженное тело ему было куда интереснее, чем спать. А игра на скрипке, словно хороший стриптиз, помогала оценить лучшие достоинства этого тела в динамике. Движения смычком заставляли двигаться и тем самым раскрываться с наивыгоднейшей стороны все самые вожделенные изгибы его новой возлюбленной.

Мужчины делятся приблизительно поровну на два типа: те, кого больше интересует грудь − и те, кого больше интересует задница. Пан принадлежал ко вторым. У Кристины почти не было груди − но это его не особо волновало. Зато ее мягкая и упругая, маленькая и кругленькая, сочная и аппетитная попка не давала ему покоя настолько, что ему хотелось прямо сейчас выкинуть в окно скрипку, наброситься на Кристину и в очередной раз овладеть ею.

Впрочем, еще больше, как это ни парадоксально, его возбуждала та самая ямочка на ее подбородке. Это необычное природное украшение ее ангельского личика придавало ему яркую индивидуальность и даже некоторую экзотичность, что Пантелея просто сводило с ума!

− Иди работай! − приказала ему строгая хозяйка, заметив его похотливый взгляд.

− Ты права, − согласился он и пошел в ванную.

Сполоснувшись, одевшись и выпив кофе под сладкоголосые скрипичные трели, Пантелей Ярустовский, которому снова хотелось жить, чмокнул на прощанье в губки свою даму сердца, возродившую в нём это желание, и отправился ремонтировать крышу ее учебного заведения.

Всё там было по-старому: какофония изо всех щелей; студенты, курящие на крыльце; Гера и компания, сидящие на бревне с гитарой; Тельман, приветственно машущий с крыши. Но еще вчера вечером Пан готов был распрощаться со всем этим раз и навсегда. Потому теперь всё это ему было как-то особенно дорого. И казалось, уже месяц он всего этого не видел.

Пан забрался по лестнице на крышу и мужественно пожал руку Тельману.

− Поздравляю! − вдруг сказал Боря. − Вот уж не ожидал!

− Ты о чем? − не понял Пан.

− А ты как будто не понял? Где провёл ночь? Признавайся, донжуан! − и кокетливо подмигнул. − Как это ты умудрился?

− Откуда ты знаешь??? − У Пана от удивления волосы на голове непременно встали бы дыбом, если бы они у него были.

− Да вся шарага уже об этом трещит!

И в самом деле: как это все могли так быстро всё узнать? − думал Пан. Не иначе кто-то видел их вдвоем вчера вечером. Или же Кристина, пока он спал, уже успела обзвонить всех подружек.

− Слышь, Пан! − кричал снизу Гера. − Ну как она?

− Кто? Жизнь?

− Да не жизнь, а скрипачка твоя! Сосёт хорошо?

− Охуительно!

− А пиздёнка у неё бритая?

− Как у новорожденной!

Под эти слова Гера уже подбирал на гитаре аккорды для предстоящей песни.

− Специально для тебя, Пан! − объявил он и запел:

Блажен, кто смолоду ебёт

И в старости спокойно серит,

Кто регулярно водку пьет

И никому в кредит не верит.

Природа женщин наградила:

Богатство, славу им дала,

Меж ног им щёлку прорубила

И ту пиздою назвала.

Она для женщины игрушка,

На то названье ей − пизда.

И как мышиная ловушка,

Для всех открытая всегда.

Она собой нас всех прельщает,

Манит к себе толпы людей,

И бедный хуй по ней летает,

Как по сараю воробей.[44]

− Ты как, Пантелей, стишочки-то еще пописываешь? Или всё только девок поёбываешь?

− Да ведь девки-то они как раз на стишочки-то и вдохновляют нашего брата поэта!

И Пан зачитал свой новый шедевр:

Вижу я переулки пустынные,

Где не ходит давно человек.

Лишь заборы и стены длинные

До сих пор доживают свой век.

Для чего эти стены ставятся

Там, где дети должны гулять?

Всё умрёт, ничего не останется −

А они так и будут стоять!

− Вот давно я хотел спросить тебя, Пан.

− Спрашивай, Гера, спрашивай!

− Говорят, ты у нас где только не был. А в Париже бывал?

− Нет, Гера, в Париже не приходилось еще.

− Как же так! Ты − и не бывал в городе любви?

− А ты как будто бывал?

− Я бывал! − гордо заявил Гера.

− Выходит, ты иногда всё же поднимаешь жопу с бревна?

− Бывает, что и поднимаю, коли повод есть! Вот послушай, какой я про Париж стишок сочинил! − И Гера по своему обыкновению зачитал нараспев под гитарные арпеджио:

Я в Париже.

Одет как денди.

Женщин имею до ста.

Мой член,

Как сюжет в легенде,

Переходит из уст в уста![45]

Пан прислушался к настырному студенту внизу. Его монотонное разучивание одних и тех же пассажей почему-то уже не вызывало у Пана такого бешенства. Быть может, Пан просто уже привык? Или у него просто было отменное настроение, и голова не болела с похмелья?

И вдруг студента заглушили какие-то крики. Даже студент замолчал, чтобы прислушаться к ним. Разобрать слова было трудно, ибо с десяток голосов орали наперебой. Но внизу явно был скандал. И судя по звукам, скандал этот вместе со всеми кричащими перемещался по коридору к выходу.

Пан разобрал голоса директора, Хомякова, Понурова, Изольды и еще чей-то, который он раньше не слышал. Поняв, что его друзья, по всей видимости, конфликтуют с Просняком − Пан решил спуститься, обойти здание училища и встретить их у выхода, чтобы посильно поддержать. Боря последовал за ним.

Первым из шараги выбежал низкорослый мужчина лет шестидесяти на вид, но очень бойкий и энергичный. У него была аккуратная круглая лысина на макушке, но при этом довольно длинные, до самых плеч, седые волосы по бокам. А на лице − почти совсем еще черные густые усы, слегка вздёрнутые по краям, как у Сальвадора Дали. Мужичок был болезненно худым и с впалыми щеками. Одет он был в старую советскую тройку грязно-коричневого цвета, а темпераментом походил на джигита.[46]

− В конце концов! − вопил он, воздевая руки к небу. − Это переходит всякие границы! Сколько можно уже это терпеть! Я не намерен больше выслушивать оскорбления!

Вдогонку за ним из училища выбежали «Новые мейстерзингеры» в полном составе.

− Феликс Маркович! − кричал предводительствующий Хомяков. − Постойте! Подождите!

− Вернешься как миленький! − послышался из училища голос директора. − Прибежишь и на коленях будешь прощения вымаливать!

− Нет, нет и нет!!! − Феликс Маркович остановился посреди дороги, махая руками в сторону входа. − Лучше я сдохну с голоду на свою нищенскую пенсию! Ноги моей больше не будет в этом свинарнике!

Но директор уже скрылся из виду.

− Феликс Маркович! − жалобно заныла Манкина. − Успокойтесь, пожалуйста! Вам нельзя так волноваться!

Бедный старик и правда держался за сердце и не мог отдышаться.

− Это Пантелей, − представил ему Кирилл их общего нового друга. − Помните, я Вам рассказывал о нём?

Нежин словно вмиг забыл все обиды и расплылся в блаженной улыбке.

− О-о-о! Да-да-да! Пантелей! Здравствуйте-здравствуйте! Наслышан-наслышан! − и крепко пожал ему руку.

− Я тоже наслышан о Вас, Феликс Маркович!

− О-о-о! Тиночка Вам, наверное, про меня нарассказала! Она прекрасная девочка, Пантелей! Берегите её!

− Постараюсь. Но может быть, кто-нибудь объяснит мне, что произошло?

− Да эта сука!.. − начал было Кирилл, кивнув в сторону входа, где только что стоял директор.

Пан удивился тому, что Хом не стеснялся в выражениях в присутствии почтенного преподавателя. Но Нежин прервал оратора и решил сам описать Пану случившееся:

− Этот уёбок Просняк, − заговорщически шептал он Пантелею почти в самое ухо, приподнимаясь для этого на цыпочки, − наглейшим образом, как только он это и умеет, посмел прервать мой урок!

Занимаюсь я спокойненько себе в зале со своим последним и единственным учеником. Тут это блядское отродье заходит, руки в боки − и заявляет мне:

− У нас зал для концертов, а не для занятий со студентами! Для этого есть другие классы! Извольте, − говорит, − сию минуту зал освободить!

− Так ведь других классов нету! − говорю я ему. − Все ж заняты! А зал пустует, и никаких концертов нынче не предвидится!

− Это, − говорит, − меня не касается! Занимайтесь на улице, если угодно, но из зала Вас попрошу! Вы, − говорит, − не Ойстрах, чтоб Вам зал предоставлять для простых занятий!

Ну тут я разозлился не на шутку.

− Слушай, сосунок! − говорю я ему. − Мои студенты побеждали на Конкурсе Чайковского, когда у тебя еще хуй не стоял! Тебе самому до Ойстраха − как мартышке до Нобелевской премии! Так что, − говорю, − не тебе решать, кто тут достоин, а кто не достоин!

А он мне (представь!):

− Тебя, − говорит…

(Это он КО МНЕ на «ты» обращаться вздумал!)

− Тебя, − говорит, − из консерватории пинком под зад вышвырнули − и отсюда, − говорит, − вылетишь, как понос из жопы!

− В общем, всё как обычно! − прокомментировала Марианна. − Как дети малые!

− Его самого надо было пинком под зад − и вниз по лестнице! − добавила Изольда.

− Феликс Маркович! − сказал Пантелей. − Вы ведь влиятельный человек! Если Ваши ученики − лауреаты престижных конкурсов − разве это уже не повод уважать Вас?

− К чему Вы клоните, молодой человек?

− У Вас столько защитников! Как Вы можете столько лет терпеть унижения?

− А что ты предлагаешь? − спросил Тельман.

− Пану как всегда кажется, что всё можно легко изменить, − сказал Кирилл.

− Но наш директор ведь − не Борис Николаевич! Он − мелкая сошка! Неужели нет на него управы? Почему бы вам, ребята, не написать, к примеру, коллективное письмо в защиту Феликса Марковича?

− Куда? − спросила Марианна.

− Да хоть в министерство!

− Смеешься? − послышался голос Понурова.

− Кому мы там нужны? − добавила Манкина.

− Марианна, может, ты повлияешь на своего любовника? − подмигнул ей Хом.

− Кирилл! − злобно топнула она ножкой.

− Молодой человек! − иронично покачал головой Феликс Маркович и пошел к выходу. − Поверьте мне: я в Ваши годы куда только не писал!

Ребята дружно пошли провожать его до ворот.

− Мне тогда тоже казалось, − продолжал он на ходу, − что всё в наших руках, и кто борется − тот своего добьется. Я тогда тоже думал, что справедливость рано или поздно должна восторжествовать. Я уж и всем министрам, и всем генсекам писал. А они что? − Тут он остановился в воротах и неожиданно погрустнел. − А они жену мою любимую, красавицу, родненькую, Еву Леопольдовну − в лагеря! Там и скончалась, бедняжка, от чахотки.

− Но ведь и время было другое, − сказал Пан.

− Вы думаете?

С этими словами он надел ветхую шляпу, которую до сих пор держал в руках, и молча побрёл в сторону станции. «Новые мейстерзингеры» печально смотрели ему вслед.

− Несчастный старик, − сказал Кирилл. − У него единственный сын погиб в Афгане.

− Думаешь, он ради денег работает? − сказал Понуров. − Смешно. Какие тут деньги!

− У него просто ничего больше в жизни не осталось, кроме работы, − сказала Манкина.

− Нет ничего страшнее одиночества, − сказала Марианна.

Вся компания пошла обратно к училищу.

− Как видишь, у него самого характер − не сахар, − пояснил Пану Кирилл.

− Гений! − вставил Тельман.

− Откуда вы его знаете? − спросил Пан. − Ведь никто из вас у него не учится.

− Э-э-э! Да великого Маркича тут каждая собака знает! − засмеялась Изольда.

− Скрипачи говорят, − поведал Хомяков местную байку, − иной раз придешь к нему на урок − а он: «Давай в картишки!» или «Пошли по пивку!»

− А играют потом, − дополнила его Марианна, − почему-то лучше, чем в консе!

− Это в нашей-то шараге! − вновь послышался хриплый бас Изольды.

Ребята зашли в училище и повернули в коридор налево.

− Куда мы теперь? − спросил Пан.

− В старый добрый восемнадцатый класс, − ответил Хом. − Хотим познакомить тебя еще кое с кем.

В восемнадцатом классе Пан увидел ветхую старушку, которая с трудом, опираясь на костыль, встала поприветствовать своих гостей со словами:

− Здравствуйте, друзья!

Левая половина ее тела полностью была поражена инсультом. Левая нога не двигалась, левая рука была уродливо скрючена, левый глаз заплыл, левое ухо не слышало, левая половина рта не работала, отчего дикция становилась немного странной.

− Наш новый друг Пантелей, − представил гостя Кирилл. − А это наш педагог по анализу музыкальных форм − Людмила Вениаминовна Симонович.[47]

У Людмилы Вениаминовны были настолько добрые глаза, что каждый чувствовал себя в ее классе, будто у себя дома со своей родной бабушкой.

− Очень приятно познакомиться с Вами, Пантелей! Проходите, садитесь.

Симонович говорила медленно и тихо. Но голос у нее был такой мягкий и приятный, что хотелось ловить каждое слово.

− Чаю? − предложила она.

На рояле стоял старый пузатый чайник, а в нём − советский кипятильник. Вода уже закипала, и Людмила Вениаминовна разлила ее по расписным фарфоровым чашечкам с блюдцами (все из одного сервиза), где уже была заранее готова заварка. Чашечек было восемь − аккурат по числу присутствующих. Каждый сам взял себе по чашечке и устроился за столом, на котором лежала открытая коробка конфет.

− Угощайтесь, друзья!

Как эта героическая женщина умудрялась преподавать в таком состоянии − было удивительно. Добираться до училища уже было подвигом.

− Итак, друзья, мы сегодня слушаем Равеля, − объявила она тему лекции. − Хореографическая поэма «Вальс».

«Друзья» − только так и не иначе обращалась она к студентам. Иной педагог тратит все свои нервы только лишь на то, чтобы сосредоточить на себе внимание учеников. Но Людмила Вениаминовна одним лишь взглядом и голосом своим вызывала такое неподдельное уважение «Новых мейстерзингеров» и создавала в классе такую домашнюю атмосферу, что никто не посмел бы нарушить благоговейную тишину неуместной репликой или, тем более, глупой шуткой. Она была Учителем с большой буквы. Учителем от Бога.

− «Вальс» Равеля, − рассказывала она, − это не просто обозначение жанра. Это название. «Вальс» был задуман автором еще на заре ХХ века. Как он сам писал, это дань памяти великому Штраусу. Только не Рихарду − а Иоганну. Равель собирался создать апофеоз венского вальса, как бы его квинтэссенцию.

Ребята ничего не записывали, а только слушали с неподдельным интересом, попивая чаёк и уплетая конфеты.

− Но Первая Мировая война сильно повлияла на жизнь композитора. И внесла роковые изменения во многие его замыслы. Глубочайшим кризисом − и личным, и творческим − обернулись для Равеля военные годы. Так тяжела была его жизнь в то нелегкое время, что именно тогда зародилась его страшная болезнь − воспаление мозга, которое впоследствии свело его совсем еще молодого в могилу.

В 1920 году наш великий меценат и подвижник Сергей Павлович Дягилев напомнил Равелю о его давнем замысле, вдохновил и помог композитору вернуться к работе. Он обещал поставить «Вальс» со своей балетной труппой сразу же по его окончании автором, что и было в итоге сделано.

Но после всего пережитого «Вальс» уже не мог быть таким, каким был задуман изначально. Апофеоз венского вальса оборачивается мировой катастрофой. И кружение его от началу к концу Поэмы становится всё более роковым и гибельным. Кружение приводит к крушению. Война вторгается в светскую идиллию и рушит последние надежды. Навсегда изменилась жизнь − и навсегда изменилось искусство.

«Вальс» Равеля − это искаженное отражение вальсов Штрауса. Он весь построен на архаичных, нарочито заезженных вальсовых интонациях. Это как бы собирательный образ вальса. Но образ деформированный, надрывный, надломленный. Обрываются на полуслове изящные интонации Венского бала. И в них гибнет целая эпоха, породившая это изящество. Вальс как символ романтизма становится символом краха романтических иллюзий.

Послушаем.

И Людмила Вениаминовна поставила старую виниловую пластинку, какие уже тогда были редкостью. За громким шкворчанием, которое сравнивают с поджариванием яичницы, постепенно проступали какие-то оркестровые тембры. Ребята застыли в оцепенении, пытаясь ловить каждый звук.

− «Вальс» начинается как бы из пустоты, из хаоса, − комментировала Симонович. − Его будущие темы словно выходят неторопливо из-за туч, плавно шагая нам навстречу. И вот, уже звучит где-то вдалеке, будто в тумане, пока еще ничем не омраченный Венский бал.

Друзья были настолько загипнотизированы рассказом Людмилы Вениаминовны, что ясно и отчетливо представляли себя на реальном балу. Перед глазами настолько материально предстала картина пышных платьев, роскошных причесок и вычищенных до зеркального блеска полов, что ноги сами просились танцевать вальс.

Звучание Равелевского оркестра − лёгкое и воздушное, но в то же время плотное и объемное − даже сквозь шум старой пластинки заполняло собою восемнадцатый класс вместе с мыслями и чувствами всех, кто в нём находился. Боря Тельман по своему обыкновению дирижировал, Кирилл выстукивал ногой под столом каждую четверть, а Марианна с закрытыми глазами была похожа на ангела.

И это называется лекцией по анализу музыкальной формы??? − думал про себя ошарашенный Пантелей. Нет, это был поистине увлекательный рассказ о музыке! Пан не услышал ни одного профессионального термина, которого не смог бы понять. Но в то же время осознавал, что услышь он эту музыку без предварительного рассказа Симонович, да еще на старой шкворчащей пластинке − ни черта бы в ней ровным счетом не разобрал!

Людмила Вениаминовна не читала лекцию о «Вальсе» Равеля. Она создала атмосферу, необходимую для максимально правильного восприятия этой музыки и получения максимального удовольствия от нее. Прочесть лекцию могут многие. Все мы знаем, как это делается. Создать атмосферу − как? С помощью чего? Какими средствами? Где этому учат? Это невозможно было постичь или пересказать тому, кто не пережил этого.

А пережить ребятам пришлось каждую ноту Равелевской композиции. Каждый звук пропускали они через себя, вдохновленные и заряженные этой удивительной женщиной. Почти пятнадцать минут музыки пронеслись перед ними вмиг, словно прекрасный сон. Или страшный сон, учитывая поистине катастрофический финал композиции.

В последние секунды свои эта музыка била слушателей по ушам, выжимала из них последние соки, выдергивала последние нервы, вытягивала последние жилы. Друзья представляли себе фашистских погромщиков, которые ворвались во дворец, где танцевал не кто-нибудь, а они сами − «Новые мейстерзингеры» − которых изверги разорвали в клочья, раскидав по сверкающему паркету ошмётки тел!

Так эти ребята, избалованные дешевыми ужастиками на палёных видеокассетах с гнусавым переводом − научились понимать серьезную музыку. Потому что Симонович называла их не иначе как друзьями. Потому что общалась с ними, как с равными, ни на секунду не давая им ощутить ее превосходство. Она не учила, а делилась своими личными впечатлениями от музыки. И в этом было ее подлинное превосходство, признаваемое безоговорочно всеми.

− Пантелей! − обратилась она к своему новому другу. − Как Вам Равель?

Пантелей не мог подобрать слов. Он испытывал настолько искреннее почтение к этой женщине, что ни за что не сказал бы в ее присутствии «охуительно!». Но приличных слов тут явно недоставало.

− Это было просто прекрасно, − спокойно сказал Пантелей и неожиданно для самого себя обнаружил, что эти слова куда лучше передали его впечатления, чем «охуительно!».

− Вы слегка задержались сегодня, − вдруг сменила она тему, обратившись уже ко всем.

− Небольшой инцидент, − ответил за всех Кирилл.

− Я слышала какой-то шум в коридоре.

− Очередной скандал с Нежиным, − объяснила Марианна.

− О Феликс! − воскликнула Симонович и погрузилась в воспоминания. − Он мне как сын. Я помню его еще мальчиком. Его отец когда-то ухаживал за мной. Вы знаете?

− Нет, очень интересно! − так и заёрзала на стуле Манкина.

− Марк Вольфович Цигельбаум звали его. Он был великим скрипачом.

− А как же тогда Нежин стал Нежиным? − поинтересовался Тельман.

− В наше время трудно было жить с фамилией Цигельбаум. И мать дала Феликсу свою девичью фамилию. Феликс всегда был хулиганом и скандалистом. Что в пять лет, что в шестьдесят − ничего не изменилось! Он так и остался большим ребенком. Всегда вспыльчивый и несдержанный, дерзкий и неуправляемый − с ним постоянно случались всякие неприятности. И я не раз его выручала.

Но он чрезвычайно одарённый человек. И за его гениальность, думаю, можно простить ему трудности его характера. Берегите его, друзья мои! Ведь он так одинок! Особенно теперь, когда он потерял всё, что было ему дорого. Берегите Феликса! И слушайте Равеля!

С этими словами Людмила Вениаминовна душевно заулыбалась своим слушателям, давая понять, что лекция ее на сегодня завершена.

− Спасибо! − искренне и единогласно поблагодарили ее студенты и пошли к выходу.

− Спасибо! − персонально поблагодарил ее Пантелей, идущий последним. − Здоровья Вам!

− Ох, благодарю, Пантелей! Ничего мне теперь уже и не нужно, кроме здоровья!

Снова покидал он восемнадцатый класс окрылённым и воодушевлённым. Новый смысл своей жизни увидел он в том, чтобы стать таким, как Симонович − пусть не сразу, но хотя бы к ее почтенным годам. Чтобы людям становилось легко и приятно на душе от одной лишь его улыбки. Чтобы люди находили удовольствие в самом факте общения с ним, в теплоте его взгляда, в мягкости его голоса. Чтобы люди чувствовали, как он искренне и несмотря ни на что любит их всех. Чтобы любовь эту излучало всё его существо.

− А почему ее не выгоняют? − спросил Пан своих друзей в коридоре. − Она ведь тоже нарушает правила! Пускает к себе на лекции мастеров по ремонту крыши, поит их чаем с конфетами − да и методы преподавания явно нетрадиционные! Нет, я просто пытаюсь понять логику!

− Она делает всё это незаметно, никому не мешает, − объяснил ему Хом. − А Нежин всё делает с вызовом − нагло, демонстративно, прямо перед носом у директора!

− К тому же, ей жить-то осталось год-другой, − добавила Изольда таким тоном, как будто ждет не дождется ее смерти.

− А мне кажется, это ее инсульт сделал каким-то почти небожителем, − высказал свою версию Понуров.

− Да, ее за этот героизм так почитают, что даже директор не решается ее тронуть, − согласилась со своим парнем Манкина.

…………………………………………………………………………………………………………

Весь день Пантелей честно проработал на крыше. Полный впечатлений от знакомства сразу с двумя настолько разными, но настолько прекрасными педагогами − молча и спокойно размышлял он обо всем увиденном и услышанном сегодня. Погруженный в свои думы, он даже не слышал занудного разучивания пассажей и матерных песенок Геры.

Зато видел Кристину, зашедшую в училище и помахавшую ему снизу ручкой. И видел ее через несколько часов выходящей из училища и зазывавшей его той же ручкой к себе. И как бы тягостны ни были порой его размышления, их освещали сладостные мысли о том, что сегодняшняя незабываемая ночь вот-вот повторится.

Мы не будем сейчас подробно описывать, о чем думал тогда наш герой − ибо в скором времени увидим практические результаты его раздумий. Опустим сейчас этот длинный и скучный рабочий день, не наполненный ничем примечательным, кроме ремонта крыши − и перенесемся сразу в семь часов вечера, когда солнце уже заходило за финишную прямую.

− Пан! Дружище! Кончай вкалывать! Пошли бухать! − услышал он снизу призывный клич главного мейстерзингера Хомякова.

− Не, ребят. Хватит уже бухать! Сколько можно! − крикнул он в ответ. − Да и потом, вы же знаете − я теперь человек семейный!

Спустившись с крыши, он пожал всем руки и отправился к Тине.

Дверь ее была открыта. Тина стояла посреди комнаты и играла на скрипке. В одежде.

− Прости, мне надо позаниматься. Пока поешь, − спешно проговорила она и продолжила играть.

− А я хочу тебя! − возразил Пантелей.

Она молча отвернулась, проигнорировав его замечание и не прерывая занятия.

Он смирился и пошел есть.

Поел и снова подошел к Тине.

− Хочу тебя прямо сейчас!

− Я должна выучить! Пока помойся, − столь же строго дала она следующее распоряжение.

Он помылся и вновь подошел к ней.

− Ну ты уже наконец позволишь мне овладеть тобой? − и схватил ее руками за бёдра.

Тина выскользнула из его крепких объятий и бросила на него рассерженный взгляд.

− Отстань! Имей терпение! − раздраженно сказала она и снова заиграла на скрипке.

Пан распластался на кровати и стал ждать.

Десять минут.

Полчаса.

Час.

Два часа.

Она всё играла и играла! У него уже кончалось терпение. Он готов был встать, обидеться и уйти, хлопнув дверью. Безделье утомляло похлеще любой работы. Время ползло с черепашьей скоростью. Звуки скрипки уже начинали бесить его, как бесил пианист под крышей…

Наконец она положила скрипку и радостно бросилась в его объятия.

− Спасибо тебе, мой герой! − ласково шепнула она ему в самое ухо.

Пан мигом простил ей своё бесконечное ожидание.

− Что же во мне героического?

− Ты образец терпения!

− Это была проверка?

− Нет, мне и правда надо было выучить непременно сегодня! Привыкай, если хочешь быть со мной!

− Это небольшая цена за такую чудесную девушку!

− А какая большая?

− Ты бесценна! И я готов ждать тебя сколько угодно!

− Посмотрим-посмотрим! − ехидно улыбнулась Тина. − Завтра будет дольше!

− Вот послушай, какой стишок я сочинил по этому поводу.

− Когда?

− Прямо сейчас, лёжа на этой кровати и дожидаясь тебя.

− Дожидаясь меня, сочинил стишок? Интересно!

И Пан зачитал своё свежайшее творение:

Твоя огромная кровать

Пустует явно по ошибке.

Тебе, конечно, наплевать.

Ты занимаешься на скрипке.

Мне очень нужно твоё тело.

Хочу любви с тобой предаться.

Тебе до этого нет дела.

Тебе же надо заниматься.

И настроение − говно.

И застрелиться впору даже.

Тебе, похоже, всё равно.

Ты учишь сложные пассажи.

Быть может, завтра конец света,

Что предрекали нам пророки.

Кристине пофигу на это.

Кристина делает уроки.

Фашисты вновь ведут отряды

На нашу славную столицу.

Кристине это знать не надо.

Ей лишь бы скрипкой насладиться.

Я выйти замуж предлагаю

И нарожать детей с десяток.

Она мне: «Выйди, я играю!»

Скрипачка с головы до пяток.

Пришёл конец тому роману,

Что мы вели с тобой три года.

Кристине всё по барабану.

Смычок не требует развода.

Как в этих случаях бывает,

Я лёг в больницу с нервным срывом.

Она того не замечает.

Играть старается с надрывом.

И вот меня уже выносят.

Вот сорок дней уже справляют.

Кристина даже и не спросит,

Что там за шум играть мешает.

Вот в переходе по рублю

Распродают мои работы.

Кристина, я тебя люблю!

Кристина, мне б твои заботы![48]

− Как здорово!!! − так и растаяла от восторга девушка. − Ты это серьезно про замужество?

− Почему бы и нет?

− Ты меня правда любишь?

− Безумно! А ты меня?

− Думаю, да. Но как же я за тебя выйду? Ни работы нормальной, ни жилья, ни профессии!

− О-о-о! Ты даже не представляешь, насколько выгодно тебе выйти замуж именно за меня!

− Это почему же?

− Если ты выйдешь за меня − будешь каждый день получать маленькую шоколадку!

− М-м-м… заманчиво! А не обманешь?

− Клянусь Богом! Расшибусь в лепёшку − но шоколадку достану!

− Знаешь, что я думаю? − вдруг посерьезнела Тина. − По поводу того, что ты говорил мне вчера вечером.

− Что же?

− И знаешь, почему я полюбила тебя?

− Почему?

Кристина поудобнее устроилась на его мощном торсе, снова обняв ладошками его огромную лысую голову.

− Ты сильный, − многозначительно произнесла она. − Не физически, это само собой. Я почувствовала в тебе ЭТО! Ты ноешь о том, как всё плохо. О том, что ты ничего не можешь изменить. А я гляжу на тебя и вижу, что ты всё можешь! Просто прикидываешься. Играешь. Но ты совсем не умеешь играть. Женскую интуицию не обманешь! Я же вижу, что ты просто ленишься. Или устал. А на самом деле ты всё можешь и всего добьешься! Я верю в тебя!

И она страстно поцеловала его, даже не осознавая (вследствие молодости и глупости своей), как сильно могут повлиять на мужчину подобные слова из уст любимой девушки…

День пятый,

Дата добавления: 2015-10-16