В который Пан играет на свадьбе

− Так-так-та-а-ак!

Пантелея разбудило навязчивое постукивание железкой по другой железке. Похмелье было такое, что вчерашнее показалось бы раем. Тошнота подступала к горлу, и каждый жест вызывал головокружение. Всё тело ломило, во рту словно кошки нагадили, глаза слиплись, и Пан поначалу даже не понял, где находится.

Но одной железкой оказался логотип Мерседеса, а другой − прут решетки, за которой лежал Пан на железных нарах. Тут он всё вспомнил. Это было отделение милиции, которая теперь называется полицией. В обезьяннике не было окна, помещение освещалось блёклой и гудящей люминесцентной лампой − и Пан даже не мог понять, утро сейчас, день, вечер или глубокая ночь.

− Ну и амбал! − сказал один жирный мент другому.

− Слышь, кабан! − крикнул Пану второй. − Ты хоть знаешь, чей это был Мерседес?

− Но это еще не самое страшное! − добавил первый.

− Ты нам всю машину заблевал, мудила!

− Полчаса отмывали! − первый с этими словами уже открывал дверь обезьянника. − С вещами на выход!

Еле двигаясь, скукоженный Пантелей медленно выполз из камеры.

− Садись! − приказал ему один из ментов, подведя к столу и сев с другой стороны. − ФИО!

− Чё? − не понял задержанный.

− Фамилия, имя, отчество!

− А-а-а! − Пан прокашлялся и ответил: − ЯПО!

− Чё? − не понял милиционер.

− Ярустовский Пантелей Оскарович.[38]

− Шутить надумал? Документы где, Пантелей Оскарович?

− Господин милиционер… − начал было Пан, но мент его перебил:

− Господ всех упразднили в семнадцатом году. Обращайся ко мне «товарищ старший лейтенант»!

Пан снова прокашлялся.

− Товарищей всех упразднили в девяносто первом году, − остроумно подметил он. − Гражданин старший лейтенант! Отпустите меня, пожалуйста! − и молитвенно сложил руки.

Менты разразились хохотом.

− Ну шутник! − процедил сквозь смех старший лейтенант. − Короче! − вмиг остановил он веселье. − Ты понимаешь, Пантелей Оскарович, насколько серьезные у тебя проблемы?

− Мужики, у меня нет ничего, хоть обыскивайте! − Пантелей даже вывернул карманы. − На кой чёрт вам со мной возиться?

− Ладно, хорош стращать парня! − посоветовал стоящий сзади коллега.

− Хрен с тобой, − вдруг заулыбался старший лейтенант. − Тебе сегодня повезло. Радуйся! У капитана нашего сегодня свадьба.

− Женится начальник! − и коллега положил руки Пану на плечи.

Старший лейтенант снова произнес своё фирменное громогласное:

− Короче! У капитана на даче завал. Полная комната, к ебеням забитая всяким хламом, который нахуй никому не нужен. Ну так вот. − Старший лейтенант встал. − Ты мужик здоровый, сильный, яйца у тебя на месте. В общем, комнату эту надо превратить в танцплощадку. Сегодня же. Сейчас же! У тебя два часа. Справишься − отпустим. Не справишься − пятнадцать суток тебя раком пялить будем! Понял?

− Будет сделано, гражданин старший лейтенант! − Пантелей отдал честь.

− К пустой голове не прикладывают! Поехали!

Пана вывели из отделения, и неподалеку он увидел знакомый до боли забор. Оказывается, отделение находилось по соседству с шарагой, которая Пану уже казалась родной, словно студенту, проучившемуся в ней четыре года. Часы его остановились, но судя по слепящему глаза солнцу и количеству людей на улице, было часов десять утра.

В голове его снова скрипели ржавые рельсы, а душу пронзила обида на ребят, которые бросили его и даже не поинтересовались до сих пор, где он и что с ним. Он на их месте уже давно наведался бы в отделение (которое, тем паче, находилось в соседнем доме) и уговаривал бы ментов отпустить несчастного заблудшего друга Хомякова или Понурова, окажись кто-нибудь из них на его месте. А сейчас ехал бы вместе с несчастным заблудшим другом на дачу жениха-капитана.

Пан чувствовал себя одиноким и брошенным наедине с собственным похмельем, которое било его по всему телу словно тысячей маленьких электрических разрядов. Пана знобило, зубы стучали, руки тряслись, желудок так и готов был того и гляди снова вывернуться наизнанку.

Его посадили в ту же машину, на которой привезли вчера в отделение. Вернее, это было уже сегодня, ибо то была глубокая ночь. В машине воняло его блевотиной. Плохо замытые следы ее были заметны на обивке сидений.

− Вот теперь сам и нюхай, бедолага! − сказал старший лейтенант, сидевший за рулем.

Они ехали всего минут пять. Или же Пану так только показалось, потому что он вырубился, как только машина тронулась, и проснулся уже на месте.

Трудно было определить, являлось ли место назначения частью города Пушкино или уже каким-нибудь селом Гадюкино Пушкинского района. Капитанская дачка была довольно крупной, но ветхой. По всему видно было, что жил в ней не капитан, а какой-нибудь дедушка или бабушка его самого или его невесты. В огороде росли помидоры и огурцы, кабачки и баклажаны, картошка и капуста, свёкла и морковка, малина и земляника. Удобства были на улице. По грядкам шастал пушистый чёрный котяра, а на привязи лаяла на нового гостя покоцанная дворняга.

Пана завели в большущий амбар, который и правда был до потолка завален поломанной советской мебелью.

− Давай, приступай, − скомандовал старший лейтенант.

− И куда это всё?

− Прям сюда, во двор. Вечером устроим невъебенный кострище!

− А ведь кто-то бы эту мебель с руками оторвал, − справедливо заметил Пан.

− Да кому оно нахуй надо это барахло! Вываливай всё на траву!

И Пан начал разгребать заросшие паутиной завалы, вытаскивая один за другим обветшалые предметы роскоши хрущёвских, а иногда и сталинских времен: столы и стулья, серванты и кресла, шкафы и антресоли, шифоньеры и тумбочки, комоды и полочки, даже диваны и кровати. Старший лейтенант с коллегой стояли и курили, посмеиваясь, в дверях амбара. Очевидно, это их самих капитан подрядил ворошить своё прошлое, а они и рады, что нашли козла отпущения.

Бог весть как долго Пан занимался этим. Он не чувствовал времени. Тело его работало, а сознание спало. Ни одна мысль уже не находила сил пробежать в его воспаленной с бодуна голове.

Но что же это такое пряталось под завалами − огромное, чёрное, со знакомыми до боли изгибами? Быть может, ему мерещилось? Быть может, это порожденные дичайшим похмельем галлюцинации? Не может быть, чтобы это было то, о чем он думает! И только тогда, когда ничего другого уже не осталось во всем помещении − Пан поверил своим глазам.

Это был рояль. Пан открыл крышку и увидел логотип изготовителя: «C. BECHSTEIN». Несмотря на скромные познания в области музыки, Пану было известно, что Бехштейн наряду со Стейнвеем − лучшие производители роялей всех времен и народов.

Пан взял первый попавшийся под пальцы аккорд. Рояль был в отличном состоянии, хотя и расстроен. Но звук его словно изливал бальзам на душу Пантелея, возрождая к жизни его измученное нутро. Такой рояль мог бы стоять на сцене Большого зала консерватории. Одному Богу известно, откуда мог взяться на капитанской дачке под завалами старый, расстроенный, но всё же вполне еще пригодный к эксплуатации Бехштейн.

− Да ты из шараги, что ль? − воскликнул старший лейтенант, услышав игру Пана. − Что ж сразу не сказал?

− Откуда он здесь? − спросил Пан, имея в виду рояль.

− Ты меня спрашиваешь? Давай его тоже в костёр!

− Да Вы что! − возмутился Пан, чуть не с кулаками готовый наброситься на мента за такие слова. − Это же инструмент! Хороший, в отличном состоянии! Сотни людей найдутся, готовые его забрать и даже оплатить перевозку! Его даже продать можно! За хорошие деньги!

− Слышь, умник! − подошел к нему старший лейтенант, потянувшись рукой к дубинке. − Делай, что тебе говорят, чучело! А то пятнадцать суток тебе как пить дать!

− Давайте я лучше сыграю на нем! − пришло в голову Пану. − Вам что на свадьбе музыка не нужна?

− А в самом деле, чё? − крикнул младший. − Пусть полабает. Для танцев тут места хватит.

− Дело твое, − покачал головой старший. − Мог бы уйти отсюда свободным человеком минут через пять. А теперь тебе тут жопу надрывать до самого вечера!

− Ничего, справлюсь, − обрадовался Пантелей.

Он всерьез полагал, что таким образом сможет спасти рояль от неминуемой гибели. Поиграет до вечера, пока все не уснут мордами в салате. По крайней мере сегодня и завтра никому уже дела не будет до несчастного Бехштейна. А там уж он сможет найти ему достойного владельца. Да разве откажется администрация училища от бесплатного инструмента такого качества?

− Ладно, пойди перекуси пока, − сказал старший лейтенант. − И опохмелись, а то рожа отекшая, детей напугаешь!

Каких-то пять минут назад Пану кусок в горло не лез, хотя он со вчерашнего дня ничего не ел. Но теперь ему стало легче от одной лишь мысли, что он снова может принести кому-то пользу − а значит его жизнь снова имеет смысл, пусть даже такой скромный, всего на денек-другой.

Пока некая женщина мыла в освобожденном амбаре полы, Пантелей, воодушевленный своей новой миссией, зашел в соседствующую с амбаром гостиную, где уже был накрыт стол и собирались гости. Украв со стола рюмку водки, бутерброд с колбасой и соленый огурчик, он и вовсе забыл о похмелье, думая лишь о том, как бы не застесняться своих слушателей, как это обычно с ним бывало.

Слушателей на этот раз было немалое количество − прям настоящее серьезное выступление! Но успокаивала мысль, что среди них едва ли найдется хоть один музыкант. Наверняка все они − такие же простые башмачники, как и он. А значит не способны оценить верность или неверность следования правилам цеха − а только вдохновение и настроение его игры.

Праздничный стол буквально ломился от разнообразных яств. Вернее, то был не стол, а порядка десяти столов, поставленных квадратом, внутрь которого был единственный проход. И по внешней, и по внутренней стороне квадрата расселись гости. Стены были завешаны воздушными шарами, сердцами и надписями типа «Совет да любовь». Во главе стола пустовали два самых роскошных кресла − очевидно для жениха и невесты, прихода которых все с нетерпением ждали, чтобы наконец начать пьянку.

И вот они появились под всеобщий свист и крик: «Ура молодым!» Надо сказать, оба они были на редкость уродливы. Даже свадебное платье не могло украсить невесту, еще более дурнолицую, чем Изольда. Не могло оно скрыть и ее округлившийся живот.

− Горько! Горько! − скандировала толпа, и толстый рябой жених поцеловал толстую рябую невесту, отчего Пану снова захотелось блевануть.

Пан огляделся вокруг и впервые присмотрелся к лицам гостей. И тут его охватил ужас: из полусотни людей не было ни одного сколько-нибудь красивого лица! Ни одного, на которого было бы мало-мальски приятно взглянуть! Пан почувствовал себя словно в ожившей кунсткамере. И все они излучали такую неподдельную радость, что свадьба всё больше напоминала страшный похмельный сон.

− Музыкант! − крикнул Пану уже хорошо поддавший старший лейтенант. − Вперёд! За дело! − и подтолкнул его к роялю.

Пану противно было играть для этих людей. Но спасение рояля было куда важнее. К тому же, он всё-таки был наивным романтиком, несмотря ни на что. Он всерьез подумал о том, что услышав прекрасную музыку, эти люди тотчас изменятся, и высокое искусство облагородит их лица и души. Почему бы и нет?

И Пан начал импровизировать, подмешивая в свои собственные мелодии Хомяковские, воспроизводимые по памяти. Музыкальная память у Пантелея была отменной, чего он сам в себе не осознавал, полагая это нормальным расхожим явлением. Из гостиной слышался свист и какой-то крик, который Пан пытался заглушить, всё больше стараясь выжать из рояля эмоций.

− Ты чё, охуел, дурень? − подбежал к нему старший лейтенант. − Ты чё играешь? Хорош меня перед капитаном позорить!

− А чё сыграть-то? − растерялся Пан.

− Ты мозги-то нам на еби! У нас тут свадьба, а не консерватория!

− Частушки хотим! − раздался из-за стола противный бабий писк.

И Пан начал наугад подбирать гармонии русской частушки, которые, впрочем, ничем не отличались от гармоний Гайдна и Моцарта. Сперва неуверенно, спотыкаясь − а потом бойко и увлеченно.

Народ пустился в пляс. Какой-то мужик (очевидно, назначенный тамадой) под аккомпанемент Пана запел:

Начинаем представленье!

Начинаем песни петь!

Разрешите для начала

На хуй валенок надеть![39]

Тут уж все гости окружили главного крикуна, и скоро весь опустошенный Паном амбар был заполнен танцующими алкашами.

Следующий куплет прозвучал из уст жениха и был, очевидно, адресован матери невесты:

Мимо тёщиного дома

Я без шуток не хожу:

То ей хуй в забор просуну,

То ей жопу покажу!

Весь амбар содрогался от топота. Струны рояля резонировали от бабьего визга. Угарный танец всё больше превращался в какой-то необузданный языческий пляс.

Вновь послышался голос тамады:

Я по Питеру катался

На лошадке без узды.

На такую блядь нарвался!

Девять сисек, три пизды!

Тут уж и жених решил похвастаться своим знанием национального фольклора:

Как в Ивановском совхозе

Девок жарят на навозе!

Их ебут − они пердят!

Брызги в стороны летят!

Невеста тоже оказалась не лыком шита:

Как у нашего Мирона

На хую сидит ворона.

Как ворона запоёт −

У Мирона хуй встаёт!

Подхватил всеобщее веселье и старший лейтенант:

Я не буду тебя еть,

Не буду канителиться!

У тебя в пизде медведь

Из берданки целится!

Руки Пана уже играли сами по себе, на автомате, когда прямо у него перед носом начала вытанцовывать какая-то сомнительная бабёнка, сотрясая мощным бюстом.

− Эй, красавчик, ты женат? − спросила она.

− Нет, но моё сердце безнадежно занято! − ответил Пан.

− Есть невеста?

− Пока еще не невеста!

− Просто твоя девушка?

− Надеюсь, что будет ею!

− Девчонки, слыхали? Наш музыкант безнадёжно влюблён!

Девчонки захохотали и засвистели.

− Не даёт, бедненький? − крикнула одна из них.

− Забудь ее! − заорала другая.

− Чем мы хуже? − вторила ей третья, крутя бёдрами.

А тамада тем временем не унимался:

Мы ебали всё на свете,

Кроме шила и гвоздя!

Шило острое, кривое,

Гвоздь вообще ебать нельзя!

Тут уж и тёща-толстуха растолкала здоровых мужиков и вышла на авансцену:

С неба курица упала

Прямо на хуй петуху!

Петуху приятно стало −

Закричал «КУ-КА-РЕ-КУ-У-У»!

Народ засмеялся столь достоверному изображению петушиного крика.

А в это время за дверями амбара, которые по причине духоты и не закрывались, сподручные капитана начали поливать бензином гору мебели, в которой уже и нельзя было разобрать, где какой предмет.

− Ты играй, играй! − крикнул Пану старший лейтенант. − Ща и рояль на костёр пойдет!

− Да уж, пусть порадует народ напоследок! − добавил младший коллега, кивая головой на инструмент. − Недолго ему, бедному, жить осталось!

Пана передёрнуло. Руки его продолжали машинально играть частушки, а глаза судорожно сновали вокруг. Он и сам не знал, что пытался найти. Но должно же быть что-нибудь, что поможет ему спасти рояль!

И тут между телами танцующих он разглядел ветхого старика, одиноко сидящего за столом. Он был, видимо, слишком стар для танцев. Но интуиция подсказала Пану, что он и есть хозяин дома. Пан вскочил и побежал к нему.

− Это ведь ваша дача? − склонился он над перепуганным дедом.

− Моя, − подтвердил его догадку старик.

− И рояль ваш? Откуда он?

Пьяный, старый, с полным ртом и без зубов − дед пробормотал нечто нечленораздельное.

− Что? − переспросил Пан.

Тут на него сзади навалился жених-капитан.

− Иди играй! Отъебись от деда!

− Вы понимаете, что рояль сейчас сожгут??? − кричал Пан старику в самое ухо.

− А пущай горит! − сказал дед, лишив Пана последней надежды.

− Иди играй, тебе говорят! − Капитан силой затолкал Пана обратно за инструмент.

Вновь заиграл он опостылевшие аккорды, и вновь зазвучали матерные частушки.

Справившись с Паном, радостный жених вытанцовывал вокруг невесты:

Я схвачу тебя за ноги,

Затащу тебя в кусты −

Не ебать же на дороге

Королеву красоты!

Обрадованная невеста решила отблагодарить муженька за комплимент:

Я с милёнком целовалась

На крылечке давеча.

Я б еще поцеловалась,

Да болит влагалище!

Тут весь амбар залило ярким светом. Менты подожгли мебель. Костер был такой огромный, что его, наверное, было видно из самой Москвы. Треск его заглушал игру Пана, а жар накалял всё помещение. Пан смотрел на костёр, представляя, как там сейчас окажется рояль. Сердце его обливалось кровью, и он уже не мог разобрать, кто пропел следующий куплет:

Вышел милый на крыльцо

Почесать своё яйцо.

Сунул руку − нет яйца!

Так и ёбнулся с крыльца!

Всё больше оголяли декольте, всё выше поднимали юбки вульгарные бабы, разогретые водкой и пламенем костра, который делал это сборище еще больше похожим на языческое жертвоприношение. Вот только Пан предпочел бы принести в жертву кого-нибудь из гостей, нежели Бехштейн.

Не ходите девки замуж −

Ничего хорошего!

Утром встанешь − сиськи набок,

И пизда взъерошена!

Отзвучала последняя частушка, и Пан услышал роковой возглас капитана:

− Давай его сюда! И р-р-раз!

Все гости дружно навалились на несчастный инструмент, укатив его прямо из-под рук Пантелея. Он и опомниться не успел, как рояль разогнали и закатили прямо в огонь. Ножка его надломилась, и Бехштейн рухнул басовыми клавишами вниз − в самое пламя. Все струны его разом срезонировали, и на несколько секунд окружающее пространство заполнилось грозным гудением, напоминающим звон огромного колокола.

Даже хозяйская собака почему-то жалобно скулила в своей будке, словно оплакивая погибший Бехштейн. Будто аборигены, прыгали пьяные гости вокруг костра. Пан стоял поодаль и тоскливо смотрел на огонь. Последний звук, изданный умирающим роялем, казался ему погребальным звоном − не только роялю, но и всему нашему обществу.[40]

Пантелей Ярустовский вышел за ворота и неторопливо побрел в сторону своего общежития. Он почему-то интуитивно чувствовал, куда надо идти. Никому уже не было до него дела. Он выполнил свою миссию, как представляли ее себе те, кто привез его сюда. И спроси он у них разрешения − небось послали бы они его на три буквы.

Было уже темно, но еще долго светил позади огонь, слышались бабьи вопли и треск костра, где тлели последние угольки того, что было когда-то средством извлечения божественной музыки − того, на чем можно было играть Шопена и Шуберта, Скрябина и Рахманинова, Хомякова и Понурова.

Так и брел он мимо таких же домиков, какие наблюдал давеча из окна электрички. Брёл полчаса, час или несколько часов − он и сам не мог точно сказать. Похмелье ушло, и физически он чувствовал себя вполне нормально. Но душа его ныла как никогда, не находя столь необходимых ответов на вопиющие вопросы.

Быть может, он был неправ, когда говорил некогда в поезде о десятках миллионов таких же, как он и Тельман? Быть может, он обладает каким-то особым даром, помогающим узнавать и понимать прекрасное? Быть может, этим даром обладают лишь немногие, независимо от уровня образования и рода деятельности?

Но в чем же смысл этого дара? Зачем Бог создал Пантелея Ярустовского именно таким, а не похожим на капитана или кого-нибудь из его гостей? За какие такие прегрешения Провидение водрузило на бедного Пантелея такой крест − видеть всю мерзость этого мира, не имея возможности ничего изменить? Почему каждая человеческая пакость, кои окружают его со всех сторон, должна так болезненно задевать его ранимую натуру, ежели он ничего не способен с нею поделать?

Нет − думал он − этот народ не заслужил музыки Хомякова и Понурова, как не заслужил Скрябина и Рахманинова! Еще вчера он ощущал свое призвание, свою миссию, смысл своей жизни в том, чтобы открывать народу прекрасное. Теперь же он понял, что не способен выполнить и куда более скромную миссию − защитить один единственный несчастный рояль!

А главное − нужно ли народу это прекрасное? Только что он предложил народу прекрасное − и народ попрал это прекрасное пляшущими ногами. Пан вспоминал их лица с содроганием: неужели это и есть наш народ? Можно ли представить себе этих людей в концертном зале, в музее, в театре или где бы то ни было ещё, кроме как в страшном сне?

Так и шел он всю дорогу, задавая себе один за другим вопросы, на которые не было ответа. И только одна мысль терзала его более всех остальных: что же ему теперь делать? Остаться ли здесь? Вернуться ли завтра утром на шарашкину крышу? Что его там удерживало? Нудное зазубривание осточертевших пассажей? Матерные стишки тунеядца Геры, которые ничем не лучше только что слышанных частушек?

Или, может быть, «Новые мейстерзингеры», которые высмеяли его стремление двигать их музыку в массы, высмеяли его желание хотя бы попытаться изменить что-то к лучшему, высмеяли его благородный порыв, в котором он видел смысл своей жизни − а потом улизнули, бросив друга на произвол судьбы при первой опасности?

Тут он вспомнил о Кристине. Каждый Божий день он будет видеть ее, желать ее − но понимать, что она никогда не будет принадлежать ему. И каждый Божий день он будет видеть ребят, бухать с ними, слушать их музыку − но понимать, что он на самом деле не нужен им, как не нужен Кристине. То, что он хотел им дать − они брать не хотят.

Возвращаться ли туда, где тебе все так дороги, но ты никому не дорог? Или снова забраться на товарняк, слепо надеясь, что где-то в другом месте что-нибудь будет по-другому?

«А может, мы сами делаем нашу жизнь такой, какая она есть? − вспомнил он слова Тельмана, сказанные в первые же минуты знакомства. − Из чего следует, что свою жизнь ты притащил сюда за собой».

«Так это я какой-то не такой − или вся эта грёбаная страна? − спросил сам себя Пантелей. − Как же разорвать этот замкнутый круг? Чем же заняться в этой треклятой жизни, чтобы она снова обрела смысл?»

Он уже брёл по знакомым местам, где недавно бухал с ребятами, и видел вдалеке шарагу − как вдруг услышал до боли знакомый голос:

− Привет, Пан!

Навстречу ему шла Кристина, которую он мог бы и не заметить, если бы она его не окликнула − настолько он был погружен в свои тягостные думы. За спиной ее был футляр − немногим меньше ее самой.

− Боже мой! Крис! − так и просиял он весь, что аж засветился.

Девушка даже засмущалась от того, какую неподдельную радость вызвала на его лице.

− Ты откуда? − спросила она.

− О-о-о! Это долгая история.

− Я не тороплюсь.

− В общем… я провел сегодня ночь в обезьяннике.

− Это ужасно! Что же ты натворил?

− Сущую чепуху. Пытался открутить от Мерседеса эту торчащую впереди железяку с фирменным знаком.

− М-м-м, так это ты… − Тина загадочно улыбнулась.[41]

− В смысле?

− Неважно. И что же дальше?

− Ну так вот, − продолжил Пан, не придав значения ее странному комментарию. − В качестве наказания меня заставили играть на свадьбе капитана.

− Ты играл на свадьбе? Это же чудесно!

Пан решил не развеивать ее романтические девичьи представления о бракосочетании. В его памяти еще свеж был вчерашний диалог − и теперь он старался быть предельно осторожным, тщательно обдумывать каждое слово.

− Да, это было весело, − только и нашелся сказать он.

− Я домой иду. Пойдешь меня провожать?

Она сказала это так, будто не хотела этого, но деваться было некуда. Однако же, если бы в самом деле не хотела − сказала бы прямо, как вчера − подумал Пан. Он молча развернулся и пошел вместе с ней в ее сторону.

Первые минуты они шли, не произнося ни слова. Само это неожиданное явление Кристины воодушевило Пана и словно было ответом на все его вопросы. Еще одна случайная встреча, за которой явно скрывалась длань Провидения!

Столько всего он хотел сказать ей − но теперь шёл рядом и не знал, с чего начать! Наконец он нашел, чем прервать это неловкое для обоих молчание:

− Прости! − вырвалось у него неожиданно для него самого. − Я вчера глупость сморозил.

Ему было трудно сказать это, но тем не менее, это сказалось как-то само собой. Он побаивался выводить разговор сразу на такой уровень, чтобы в очередной раз нечаянно не обидеть ее. Он не знал, как она вообще отнесется к этому. Но отступать было уже некуда.

− Да ничего, я уже забыла.

− Я просто был очень взволнован.

− Что же тебя так взволновало?

− Ты, − коротко, но всеобъемлюще ответил Пан.

Кристина так нежно улыбнулась ему, что он чуть не растаял и моментально осмелел.

− Мне очень интересны твои сны. Правда! Я сегодня весь день думал о твоих бегемотиках.

− Играл на свадьбе и думал о бегемотиках? − засмеялась девушка.

− Я думаю о тебе непрерывно с тех пор, как увидел тебя.

− Отчего ты грустишь? − неожиданно спросила Кристина.

− Разве я грущу? Наверное, просто устал.

− Да нет. Когда шёл мне навстречу. Я даже думала: окликнуть тебя или нет.

− Правильно сделала, что окликнула!

− Я и не жалею об этом. Но у тебя было такое грустное лицо!

Пан калейдоскопом прокрутил в голове все несчастья, свалившиеся на его многострадальную лысину за эти три дня, пытаясь выбрать, о каком же из них поведать Кристине. В итоге остановился на последнем.

− Представляешь, эти… − И он чуть было не выругался. − В общем, они сожгли рояль, на котором я играл.

− Сожгли рояль??? − возмутилась Кристина. − Как же так? Почему?

− Это был Бехштейн! − сказал он с такой досадой, что едва не прослезился.

− И ты не пытался объяснить им?

− Я пытался, поверь! Я сделал всё, что мог!

− Вот мой дом.

С этими словами Кристина остановилась под козырьком хрущевской пятиэтажки. Вновь воцарилось неловкое молчание. Казалось бы, пора прощаться и расходиться по домам. Но видимо, оба не хотели расставания, хотя и не знали, что еще сказать друг другу.

На этот раз тишину прервала Кристина:

− Ты был на свадьбе, а совсем не пьяный, − неожиданно подметила она.

− Я и не ел ничего со вчерашнего дня.

Это нельзя было считать ложью, ибо Пан и сам уже забыл о легком перекусе перед игрой на рояле.

− Бедный! Ты же совсем голодный! − вдруг забеспокоилась о нем Кристина. − Пойдем ко мне, я тебя накормлю!

Пан был настолько обескуражен этим неожиданным предложением, что даже не знал, как его прокомментировать, а только молча пошел за Кристиной наверх.

− Ты живешь одна?

− Да. Родители снимают мне квартиру.

− Откуда ты?

− Из Волгограда.[42]

Тина открыла квартиру на третьем этаже и впустила туда своего гостя. Она жила в тесной однушке, но куда более уютной, чем клоповник, предоставленный ему администрацией училища. Розовый цвет, мягкие игрушки, сердечки на стенах, лёгкий бардак и даже аромат, царящий в ее комнате − всё говорило о том, что здесь живет девушка.

− Почему же ты не поступила в московское училище? − спросил он, разуваясь.

− Я шла к конкретному педагогу − Нежину. Но… в общем, это грустная история.

Она прошла на кухню. Пан проследовал за ней и сел за кухонный стол. Тина достала из холодильника и поставила на плиту сковородку с загадочным содержимым. Только теперь, почуяв запах еды, Пантелей понял, что и правда был зверски голоден.

− Отчего же грустная? − полюбопытствовал он. − Ты так и не поступила к нему?

− Я поступила. Но меня перенаправили к другому педагогу.

− В чем причина?

Тина тяжело вздохнула, помешивая деревянной лопаточкой содержимое сковородки.

− Ты еще познакомишься с Феликсом Марковичем, − сказала она так грустно, что сразу стало ясно: судьба Феликса Марковича весьма печальна. − Ребята его очень любят и переживают за него.

− Что же с ним не так?

− Когда-то он работал в консерватории. Его оттуда выперли, он перешел сюда. Зарплата в пять раз меньше, студенты хуже. Но я думала, это большая удача для меня − смогу заниматься с великим Нежиным уже в училище, не дожидаясь поступления в консу. Но теперь его и отсюда гонят.

− За что? − не мог взять в толк Пантелей.

− Всё за то же.

Тина выключила газ и разложила содержимое сковородки в две тарелочки − ему побольше, себе поменьше. Это было овощное рагу. Еда женская, но Пану было уже всё равно, лишь бы что-нибудь положить в рот.

− Чаю? − спросила она.

Пан, уже жадно уплетавший рагу, утвердительно кивнул, и Тина поставила чайник.

− Нетрадиционные методы преподавания − как у нас это называют, − туманно объяснила Тина и тоже приступила к еде. − Феликс Маркович слишком своеобразен, − бормотала она с полным ртом. − Не вписывается ни в какие рамки.

− Что же у него… − начал было Пан, но решил сперва прожевать. − Что же у него, студенты скрипку за спиной держат, когда играют? Или как в цирке − на шпагате?

− Его студенты − лауреаты Конкурса Чайковского!

− Тогда в чем проблема?

Тина жевала и думала, как бы ему получше объяснить.

− Понимаешь, Нежин возлагал огромные надежды на перестройку. Думал, что хоть теперь сможет работать так, как считает нужным. А ничего не меняется!

Чайник закипел, и Кристина встала из-за стола, чтобы налить себе и гостю чай.

− В чем же заключаются его «нетрадиционные методы»? − спросил Пан, дожевывая последний кусок.

− Да ни в чем! − ответила Тина, ставя чашки на стол. − Дело не в методах, а в его характере. Феликс Маркович слишком свободолюбив, своенравен, он не признает над собой никаких авторитетов!

Тина тоже доела своё рагу, поставила тарелки в раковину и перешла к чаю.

− Феликс Маркович, − продолжила она, − делал потрясающие концерты! Делал сам, по-своему − так, как ему хотелось. На его концерты люди шли, как на шоу! Никакого пафоса, никаких этих устаревших конферансов, безо всех этих закосневших традиций, на которых люди засыпают. Всё было живое, искреннее, настоящее, всегда созвучное времени! Новая музыка, иногда не совсем академичная, молодые музыканты в джинсах и майках, пошлые шуточки конферансье…[43]

− Ничего себе! − Пана всерьез заинтересовала личность Нежина.

− Учиться у него − одно удовольствие! Он никогда не заставлял приходить на занятия, тем более вовремя. Никогда не заставлял много заниматься. Никогда ничего не требовал. Но он внушает искреннюю любовь к своему делу − и пальцы сами собой начинают бегать как надо!

− Чем же он Просняку-то не угодил?

− Слишком влиятелен. Просняк − заурядный чиновник. Как и любой большой начальник. Он не может допустить, чтобы простой учитель скрипки в его училище был заметнее и уважаемее его самого.

− Почему это происходит, Крис?

Теперь уже Пан говорил о том, что беспокоило его. И говорил пока что загадками, ибо лучше и сам для себя не мог сформулировать предмет своего беспокойства.

− Что именно? − не поняла девушка.

− Почему лучшие люди в этой стране всегда страдают? Почему всякий, кто пытается делать что-то новое, оригинальное или просто поистине прекрасное в этой стране − всегда беден, гоним, затравлен, загнан в угол и брошен всеми?

Пан говорил всё с бОльшим увлечением и становился похож на опытного площадного оратора.

− Почему одарённейшие музыканты в этой стране вынуждены работать дворниками, грузчиками, электриками и сантехниками − но только не музыкантами? Почему людям в этой стране плевать на высокое искусство? Почему они ходят на Иванушек и не ходят в консерваторию? Почему всякая попытка что-либо сдвинуть с места в этой стране упирается в полное безразличие, хаос, инертность, страх и раболепие перед начальником, торжество бездарности и идиотизм чиновников?

Где же обещанная свобода и демократия? Чего ради мы развалили Советский союз, если над нами как стоял, так и стоит грозный дядя Просняк? Чего ради мы разрушили великую державу, если этот безвкусный безмозглый кретин как решал всё за нас, так и решает, и никто ему не указ? Чего ради мы дважды выходили на защиту Белого дома, если Нежин и ему подобные как были, так и остаются в опале?

Почему ничего не меняется, Крис?

И тут она неожиданно села к нему на коленку. Он почти не ощущал ее веса. Она положила руки на его щеки. Ее голова была вдвое меньше его головы.

− Почему тебя всё это так волнует? − спросила она.

− Я не знаю, Крис, − сказал он неожиданно тихо и спокойно, почти шепотом. − Но я не могу иначе. Я не могу просто жить, закрыв глаза на всё это. Я не могу молча терпеть. Я должен что-то сделать.

− Бедный мой Пан! Как же так! − наклонилась она прямо к его губам, поглаживая руками его блестящую лысину. − Такой большой − и такой несчастный!..

День четвёртый,

Дата добавления: 2015-10-16