В который Пан играет в карты 3 страница

Учителя нас за это постоянно ругали. Были мы на правах деклассированного элемента − типа главные хулиганы в школе. Учились хуёво − а Рома, как водится, отличником был. Вот у него все и списывали, хотел он этого или нет. И наглости в этом деле не занимали. Помню, звоню я ему как-то поздним вечером в лютый мороз и говорю: «Приходи-ка ты, дорогой, с тетрадкой ко мне, а то на улице холодно, и мне одеваться лень. А не придешь − завтра тебе судный день устроим!» Так и побрел он через весь город в метель ко мне домой, чтобы дать мне списать. А вместо благодарности еще и по шее от меня схлопотал за то, что шел долго.

Чувствовал я свою вину за это дело немалую. Но в те годы еще не шибко на эти темы задумывался. Были вещи и поважнее − компанейский дух, авторитет в банде, уважение сверстников, любовь девочек. Помню, влюбился как-то Кендыш в одну нашу красотку. Бегал за ней целый месяц с цветами, провожал, записочки передавал. А я возьми да и закадри ее в два счета − и посмеялся над ним вместе с ней. Долго он после этого в школе не появлялся − видно, переживал нехило. А учителя нам за это разнос устроили − дескать, погубим мы парня совсем, да совести у нас, сволочей, отродясь не бывало.

Но самое страшное случилось под конец моего пребывания в той школе. Как-то раз узнаём мы, что Рому машина сбила, и лежит он в реанимации. Вся школа об этом трепалась. Долго мы его не видели и не знали ничего толком. Но по слухам чуть не всю морду ему расквасило о лобовое стекло. Даже и не знали, вернется ли он теперь в класс и выживет ли вообще. Но вскоре сообщили нам, что аквалангист наш идет на поправку и не сегодня − завтра вернется.

Оказалось, что Кендыш лишился правого глаза. Вроде как напоролся им на осколок лобового стекла. Поставили ему вместо потерянного глаза искусственный. С виду как настоящий − да только зрачок его вместе с левым не поворачивался, как у нормальных людей, а на месте стоял. Проще говоря, косил он страшно. О дизайне тогда никто слыхом не слыхивал − и очки у Ромы были обыкновенные советские − огромные и толстые, как у вашего Просняка. Вкупе с ними его стеклянный глаз придавал Кендышу какой-то особенно жалкий и комичный вид. Он стал еще больше похож на аквалангиста, чем еще больше соблазнял над собой стебаться.

Вот только учителя обещали нам всем позорный провал на выпускных экзаменах, ежели посмеем его хоть пальцем тронуть. Банда моя вроде бы и согласна была его больше не стращать. Как-никак парень калекой стал − уважать надо. Мы хоть и дураки были − но всё ж какие-то ценности имели. Обижать убогого − это уж как-то совсем низко. Даже девушка, что я увел у него, пожалела бывшего ухажера − сказала, что бросит меня, ежели посмею задирать бедного Ромика.

Но чуяло сердце моё, что соблазн непреодолим. Да и девица та мне уже самому наскучила. Смотрят на меня ребята и ждут, когда же я − их бессменный лидер − поведу их в очередной поход против Кендыша. Чтобы потом свалить на меня всю ответственность − как я понимаю это сейчас. А я в свою очередь считал виноватыми их, потому что решение моё, как всегда, отвечало их пожеланиям.

Однажды подкараулили мы Ромика за школой − и давай шпынять. Окружили его, пальцами тыкаем, аквалангистом кличем − а сами ржём. Перебрасываем его от одного к другому, по башке постукиваем − и хохочем. Один портфель отобрал, другой − кепку, третий − очки. Прыгает паренек, очки достать пытается − а мы передаем их друг другу. Вот Кендыш и заревел белугой. Прибегает на его крик наша классная − и давай нам мораль читать: «Как вам не стыдно! Да нет, вам конечно же не стыдно, ведь у вас нет совести!» А я стою, и мне реально стыдно. Да так стыдно, что хоть сквозь землю провались!

Угрозы-то учителя в жизнь не претворили, и школу мы все благополучно закончили. А вот Рома после этого совсем пропал. И снова слухи поползли о том, куда же он подевался. Вплоть до того, что довели мы его до самоубийства. Через это смотрели на нас, как на отбросы общества. А я так и сгорал от стыда, понимая, что это заслуженно. И мучило меня это так, что хоть самому вены режь! Да только признаться в том я никому не решался до этого самого дня.

С тех пор и скитаюсь я по родной земле. И всю жизнь меня не покидает мысль о трех людях: о том священнике, что отговаривал мою мать от аборта; о той акушерке, что этот аборт не сделала; и о Кендыше, перед которым я виноват по гроб жизни. И давно уже смирился я с мыслью, что всех троих мне никогда уже не найти и не повстречать в этой жизни. Но хотя бы для себя, для собственной совести (чтобы хоть самому себе доказать, что она у меня есть) − я просто обязан сделать что-то полезное для общества, дабы искупить свою вину (не перед Кендышем − так хоть перед Богом) и оправдать чудо моего рождения!

Не для того ли случились все эти чудесные встречи, длань Провидения в которых ощутима и неприкрыта: моя встреча с Борей (в результате чего я познакомился со всеми вами) и моя встреча с Изольдой (в результате чего у нас есть теперь этот зал)? Так давайте же выпьем, друзья, за то, чтобы завтра с вашей помощью и совместными усилиями мне удалось наконец совершить нечто доброе и прекрасное и хоть что-нибудь в этом мире изменить к лучшему!

А теперь предлагаю наконец завершить этот неприятный вечер. В неприятности его я вину свою признаю полностью и безоговорочно. И постараюсь сгладить ее хоть сколько-нибудь более приятным его завершением.

День девятый,

в который должен был состояться концерт [81]

Пантелей Ярустовский проснулся около трех часов дня. Отоспался за обе бессонных ночи. Он был один и по-прежнему голый. Лежал прямо на полу, который накануне любезно отдраили девушки. Ребята уехали в шарагу − у них еще были сегодня занятия. Ворота по-прежнему были настежь открыты. Благо, с улицы не было видно абмала, лежащего на полу в чем мать родила, ибо его загораживал рояль. Похмелье было неслабое, но Пантелей уже как будто привык к нему и не обращал на него внимания. Предвкушение сегодняшнего концерта было гораздо сильнее и перекрывало собой все неприятные ощущения в голове и желудке.

Пан зашел в квартиру. Яков Ильич сидел и смотрел телевизор.

− С добрым утром! − поприветствовал он гостя. − Что у вас там было вчера?

− Играли в карты на раздевание, − честно признался Пан.

− Эх, молодёжь, молодёжь! Рассольчик хочешь?

− Не отказался бы.

Выпив рассолу и слегка прибравшись в зале, Пан сел в машину Прохора и поехал в Пушкино.

Стулья, на которые должна была сесть публика, планировалось по-тихому вывезти из шаражного зала − того самого, где четыре дня назад был композиторский конкурс. Никаких концертов там нынче не намечалось. Все знали, как директор дорожит залом и никому его не дает без особого повода. А в субботу занятий было немного. Зал, очевидно, должен был пустовать весь день − а значит никто и не заметит пропажи оттуда стульев на несколько часов. К тому же, как сообщили ему по секрету ребята, в училищной кладовке непонятно зачем пылился еще целый набор таких же раскладных стульев.

Пан в очередной раз надеялся увидеть на крыше Тельмана. Но его снова там не оказалось. А Пану вновь было не до этого. Он подъехал к халупе сзади, поставил машину открытым кузовом к училищу и передвинул лестницу, по которой они с Борей забирались на своё рабочее место, чуть правее − ближе к окнам актового зала. Пан знал, что одно из окон там было благополучно сломано и не закрывалось. Через него можно было без шума и пыли вытащить легкие раскладные стульчики, даже не выпрашивая при этом ключ от зала.

Кирилл и Понуров с Манкиной уже дожидались его там. Они создали цепочку: Пан забрался в зал и подавал оттуда стулья Хомякову, который принимал их, стоя на лестнице, и передавал вниз Понурову − а тот в свою очередь протягивал каждый стул своей девушке, которая стояла внутри ГАЗели и аккуратно укладывала их там, чтобы побольше влезло. Так и работал этот механизм, пока все тридцать стульев в сложенном виде не переместились из зала в кузов Дёминской машины. После этого Хом передвинул лестницу еще правее − к окнам кладовки. Дверь ее всегда была открыта. Пан зашел в кладовку, открыл окно и начал передавать Кириллу стулья оттуда. Их там было еще столько же. И вот уже шестьдесят одинаковых стульев теснились в автомобиле.

Когда дело было кончено, Понуров и Манкина неожиданно подошли к Пану с печальным известием:

− Слушай, дружище! − начал он. − Ты нас прости. Мы тебе помогли, чем смогли. Но в концерте сегодня никак не сможем участвовать.

− Да вы что, ребята! − возмутился Пан. − Как же можно так подводить за два часа до концерта?!

− Нам поставили сегодня пару, которую нельзя пропускать, − пояснила Манкина.

− Да и потом Марианна вчера обиделась и не хочет видеть Кирилла, − сказал Понуров.

− А без нее мы играть не можем, − добавила Манкина.

− Ну что за дилетантизм! − воскликнул Пан. − Как можно из-за личных обид срывать публичное мероприятие! Это же непрофессионально, друзья!

− Ну почему же сразу срывать? − успокоил его Хомяков. − Я могу сыграть и три пьесы, если нужно. У нас еще полно номеров.

− В общем, прости, мы никак не можем, − поставил точку Понуров.

− Но мы тебе желаем удачи! − смягчила ситуацию Манкина.

− Эх, ребята! − досадовал Пантелей. − Лишаете публику самого эффектного номера![82]

Ну что ж теперь поделаешь? Была не была! Из шести намеченных номеров осталось лишь пять. Правда, добавилась еще одна пьеса Кирилла. И концерт пока жив, несмотря ни на что. Это было лишь первое и самое маленькое расстройство сегодняшнего дня. Пан, конечно, об этом еще не знал. Он был немало огорчен, но ведь номеров и правда оставалось еще достаточно. Почему же не слетела Изольда или Орликов? Почему по закону подлости сгинул самый приятный номер?

Однако нужно было продолжать. Уже около шести вечера Пан и Кирилл вернулись в скульптурную мастерскую. Выгрузили и красиво расставили стулья. В этом им помог Мельшин, который уже был на месте. Когда всё было готово − подошла Изольда. Оставалось дождаться Орликова и Ипполита, которого никто ни разу в глаза не видел. До концерта оставалось уже меньше часа. В сладостном предвкушении Пантелей Ярустовский покинул зал, оставив ворота открытыми, и пошел на просторную Истоминскую кухню.

«Когда я снова зайду туда, − думал он, − там уже будет сидеть толпа. Через эти ворота, что я оставил для них открытыми, зайдут десятки людей, займут все до единого стулья, что я привез и расставил для них − и будут наслаждаться музыкой, рыдать от счастья и аплодировать, дарить цветы и просить автографы! Конечно, стульев на всех не хватит, и многие будут стоять. Но особо приглашенные наверняка придут пораньше, чтобы занять лучшие места. И где-то в первых рядах я увижу Тину с ее новым молодым человеком, Феликса Марковича, Борю, Прохора и Геру с его компанией.

И ничего, что один номер вылетел. Такое бывает, вероятно, на каждом концерте. Недаром же я предусмотрительно запасся Орликовым − загодя пригласил больше участников, чем было нужно. У нас еще предостаточно музыки, чтобы доставить нашим слушателям истинное наслаждение! "Новые мейстерзингеры" еще найдут, чем вас удивить!»

− Знаете что, друзья! − сказал на кухне Кирилл. − Я думаю, вы поймете меня и согласитесь со мной. Пусть в зале тысячи людей аплодируют тебе стоя − это не самое главное и не самое приятное в нашем искусстве. Но когда есть один, всего один единственный слушатель − «свой» слушатель, который понимает твою музыку так тонко, как не понимает больше никто − вот это истинное счастье всякого музыканта!

− Это точно! − согласился Захар. − Когда один человек после концерта подходит к тебе и говорит: «Ваша музыка заставила меня задуматься, проникла так глубоко в моё сердце, что навсегда изменила меня» − это дороже всех оваций и букетов![83]

− Верно, пацаны! − поддержала их Изольда. − Вот и в кино так же: один понимающий зритель − и многомиллионный бюджет оправдан!

− Эх, друзья! Эх, Изольдушка моя милая! − вздыхал Истомин, наливая всем чаю. − Великое дело делаете! Да благословит вас Господь!

− Надеюсь, и сегодня у каждого из вас найдется «свой» слушатель, − пожелал друзьям Пантелей. − И надеюсь, этот концерт − не последний.

Пробила половина седьмого. Пан глядел на дверь, отделявшую кухню (их своеобразное закулисье) от зала и представлял себе, как там уже собираются люди. Велик был соблазн заглянуть одним глазком, что там творится − но наш герой предпочел сделать себе приятный сюрприз. Он прогонял про себя речи, которые собирался прочесть. Планировался конферанс в духе Маркича − с шутками, пошлостями, вопросами к залу − дабы сразу разрушить стереотипное представление об академическом концерте.

Тут пришел Ипполит. Он был до смешного долговязый и тощий, как фонарный столб. Еще худее Кирилла. С маленькой головой и женственно-тонкими ручками. Скрипку он из рук не выпускал ни на секунду. Она шла ему так, будто он родился с ней. Казалось, он с ней и спит, и в бане моется. Инструмент непрерывно висел у него на шее, словно приклеенный, и Ипполит без устали на нём что-то наигрывал − иногда громко, а иногда почти беззвучно перебирая пальцами.[84]

− З-з-здрасьте, здрасьте! − поприветствовал он всех.

Парень сильно заикался. К тому же голос у него был высокий и звонкий, как у девочки. Ребята едва сдерживали смех.

− Я н-н-не опоздал? Когда н-н-начинаем?

Пан представил ему всех. Ипполит уже заочно был знаком с Кириллом и Изольдой. Известие о том, что Захар учится в консерватории, пробудило в нём особый пиетет.

− А я в к-к-консу так и не п-п-поступил, − признался он.

Но самое интересное началось, когда Пан дошел до старика-ветерана. Сейчас даже смешно вспоминать, из-за какой чепухи случился тот глупейший конфликт. Пану всего лишь захотелось представить деда так же торжественно, как тот представился давеча сам. Номера бригады, дивизии, армии и число ранений Пан, конечно, не помнил. Поэтому сказал то, что сказал. Ничего лучше ему в голову не пришло.

− А это − хозяин дома, любезно предоставивший нам зал − ветеран Великой Отечественной войны, многократно раненый и немало крови проливший за спасение нашей великой Родины, заслуженно награжденный многочисленными орденами и медалями, что ты видишь у него на груди − господин Истомин Яков Ильич.

Казалось бы − на что тут обижаться? Но дед, пожав руку Ипполиту, неожиданно произнес то, что Пантелей вроде бы уже где-то слышал:

− Господ всех упразднили в семнадцатом году, молодой человек. Ко мне, раз уж на то пошло, попрошу обращаться товарищ Истомин.

И надо же было Пану ответить на это такой же шуткой, какой он ответил некогда на аналогичную реплику старшего лейтенанта:

− Товарищей, Яков Ильич, упразднили в девяносто первом году. Так что Вас, раз уж на то пошло, буду называть гражданин Истомин.

Все засмеялись, потому что не было в его интонации ни капли издёвки или даже малейшего непочтения. Но старик вдруг напрягся.

− Вы так не шутите, молодой человек! Не забывайте, что вы тут гости, и я в любой момент могу выгнать вас отсюда взашей и более не пускать! Зал этот мне принадлежит и предоставлен вам по доброте душевной бесплатно − так что извольте убеждения мои уважать!

− Да что Вы, Яков Ильич! − удивился Пан. − Я уважаю Ваши убеждения и преклоняюсь перед Вашими подвигами! Ну извините, сморозил ерунду. Не берите в голову!

Но старик, очевидно, увлекся:

− Я эту вашу перестройку, этого вашего Горбачёва, а тем более Ельцина − в гробу видал! Так и знайте! Всё, что мы целый век строили − всё гады пропили!

− Яков Ильич! Успокойтесь! − заныла Изольда.

− Да, Яков Ильич! − присоединился к ней Хом. − Давайте не будем портить такой прекрасный вечер разговорами о политике!

− П-п-политику не л-л-люблю! − вставил Ипполит.

Но вечер уже был безнадёжно испорчен, а старик всё не унимался:

− Я вам еще и настроение поломал? А сама-то, Изольдушка, сиськами трясла вчера перед всеми! Думал, забуду, посмотрю на это сквозь пальцы − ан нет! С такими предъявами − выскажу всё! Это кто ж мог представить такое в моё-то время! Вот я деду твоему расскажу − пусть тебя выпорет!

− А где Орликов? Что-то он запаздывает, − постарался Пан сменить тему.

Орликова и правда еще не было, хотя на часах было уже без двадцати.

− Может, в зале сидит, бестолковый? − предположил Захар.

− Поди разгляди его там с его-то ростом! − засмеялся Хом.

− Ну что Вы, Яков Ильич! − заныла Изольда. − Ну мы же просто играли!

− Ох уж мне эти ваши игры развратные! − всё больше возмущался дед. − А нынче утром в мастерскую я заглянул − и что же вы думаете? Лежит вон этот красавец голый прямо на полу, а ворота настежь! Представляю, что за концерт вы мне там устроите!

Тут Пантелей разозлился не на шутку. Советские настроения Истомина он заметил еще в день знакомства с ним. Его всегда раздражали такие люди. Но как назло именно сейчас, в силу своего характера, Пан просто не мог промолчать.

− Знаете что, гражданин Истомин! Вы тут кичитесь тем, что зал нам даете бесплатно! А что представлял собой этот зал не далее как позавчера − Вы уже забыли? Разве не мы бесплатно для Вас превратили этот гадюшник в дворец?

− Да как ты смеешь, сосунок! − аж подпрыгнул на стуле дед. − Мне этот ваш дворец даром не нужен! Меня мой гадюшник как есть устраивал! Никто вас сюда не звал и ремонты мне тут делать не просил! И страна меня как есть устраивала! И никто не просил вас, идиотов, ее разваливать!

− Яков Ильич! Ну что Вы в самом деле! − чуть не плакала Изольда.

− Я Вашу страну не разваливал, − сказал Пан. − Но если хотите моё мнение − правильно сделали, что развалили! Давно пора! У Вас забыли спросить!

− Пан, ну ты-то хоть умей держать себя в руках! − сказал Кирилл.

− Оскарыч, прекращай! − сказала Изольда.

− Замолчи, пока всё не испортил! − сказал Захар.

− Да ч-ч-чё вы р-р-ругаетесь, не п-п-пойму?

Но Пан уже всё испортил.

− Ах так! − закипел Яков Ильич. − У меня, значит, спросить забыли? А кто эту страну спас − забыли? Кто за вас, дураков, кровь проливал − забыли? От чужих уберегли − так свои всё порушили! Немцам не отдались − так свои поработили! И это нормально по-твоему?

− Да кто ж это Вас поработил, когда Вас наоборот − от рабства избавили!

− От какого еще такого рабства меня избавили? Когда жильё бесплатно давали − это рабство? Когда детей в школах бесплатно учили − это рабство? Когда медицина бесплатная − это рабство? Когда проституции не было и людей на улицах средь бела дня не убивали − это рабство?

− Да всё было, Яков Ильич, только не говорил Вам об этом никто! А это Ваше жильё, это Ваше образование, эта Ваша медицина мне нахуй не нужны! Мне нужна свобода! Заберите у меня всё, что имею − но дайте возможность делать всё, что хочу!

− Свобода, говоришь? Это сиськами-то трясти − свобода? Это лежать на полу с голым хером − свобода?

− А что же по-Вашему свобода? Когда полстраны в лагерях сидит? Когда Бродского за тунеядство выгоняют? А когда Вас гнали под пули немецкие, а кто шаг назад посмел сделать − того свои подстреливали − это свобода? Да уж лучше я с голым хером буду под забором валяться − это мой выбор!

− Ты мне тут не фантазируй! Ты там не был и ни хера не знаешь! Тебе мозги, видать, хорошо засрали! А я всё видел вот этими самыми глазами! Я под пули сам шёл! За Родину, за Сталина!

− Да Сталин сам виноват в этой войне и в количестве потерь не меньше, чем Гитлер!

− Что???

Тут дед вскочил со стула и двинулся к Пантелею.

− Сталина не трожь! При нём такой порядок был, какого никогда не было в этой стране ни до него, ни после!

Старик уже склонялся над головой Пана. Тут Пан и сам встал со стула и склонился над дедом.

− Какой ценой??? − возопил он. − Кому нужен такой порядок, когда миллионы расстреляны! Когда стука в дверь пугаешься, словно самой смерти! Когда лишнее слово сказать боишься, чтобы сосед не донес! Нахуй такой порядок! Дайте мне свободу!!!

− Да вас и сейчас не мешало бы пострелять малость, чтоб знали своё место! Вот таких вот, как ты, говорунов, чтоб воду не мутили! Ты, молокосос, в то время не жил! И не тебе нас судить!

− Наше поколение лучше понимает совок! − заговорил Пан словами Нежина. − У нас есть общая картина, у нас есть результат! Что ж за страна такая великая была у вас, если так легко ее развалили в два счета, и ни один придурок не вышел на площадь ее защитить!

− Вон!!! − взревел Яков Ильич. − Пойду и выгоню всех к чёртовой матери!

И он пошел было к залу.

− Да Вы что, Яков Ильич! − захныкала Изольда.

− Ну нельзя же из-за этого концерт срывать! − сказал Кирилл.

− Никаких концертов! Убирайтесь все! Вон отсюда, чтоб духу вашего здесь не было через пять минут!

Он уже подошел к двери. Но тут Пантелей схватил его, словно игрушечного, и одним движением затащил обратно на кухню. Маленький старик в его огромных ручищах казался куклой. Пан посадил его обратно на стул, одним движением руки вырвал с корнем бельевую веревку и начал связывать ему руки.

− Ты что творишь, сукин сын! − причитал дед. − Щас милицию вызову!

− Оскарыч, ты чё, охуел? − завопила Изольда.

− Он же нам концерт сорвёт! − сказал Пан. − Чего стоите − помогайте!

Но все растерялись и не могли пошевелиться.

− Но так же нельзя! − сказал Кирилл.

− А как еще?

− Но нас же в тюрьму посадят! − сказал Захар.

Связав ветерану руки, Пантелей засунул ему в рот кляп из полотенца и привязал его той же веревкой.

− Не посадят! − успокоил он друзей. − Концерт пройдет − отвяжем. А потом он хуй докажет, что мы его вообще связывали!

− Ну ты ваще ебанутый! − протянула Изольда.

− А что вы предлагаете? Мы столько готовили этот концерт − и позволить этому мудаку всё испортить?

− Н-н-нет, − послышался робкий голос Ипполита. − Я н-н-на это не п-п-подписываюсь.

− Не вздумай болтать! − пригрозил ему Мельшин.

− Я ух-х-хожу!

И он пошел к выходу.

− Трус! − крикнул ему вслед Хом.

Ипполит обернулся.

− Л-л-лучше быть т-т-трусом на в-в-воле, чем с-с-смельчаком в т-т-тюрьме!

И ушел.

− Ничего, − сказал Кирилл. − Я могу сыграть и четыре пьесы.

− Где, черт возьми, Орликов? − возмутился Пан, когда дед был нейтрализован.

− Уже семь часов. Иди объявляй! − сказал Мельшин.

И в самом деле − на часах было уже семь. Наступила сосредоточенная тишина. Даже старик перестал стонать. Пан сделал глубокий вдох, провел ладонью по лысине и поправил рубашку. Барабанная дробь. На ближайшие пару часов забываются и откладываются все проблемы и разногласия. Дед-ветеран, связанный на кухне. Боря с его обиженным самолюбием. Тина, наставившая Пану рога. Всё это было в далеком прошлом. А сейчас ему предстояло выйти к большому скоплению народа и сделать этот вечер незабываемым для них.

Пан вытер пот со лба. Он старался моментально переключиться, выкинуть из головы спор с Истоминым и сосредоточиться на своем конферансе. Это было нелегко. Он не владел актерским мастерством, чтобы так быстро перестраиваться. А особенно его беспокоило то, что за кулисами всего три участника из шести − Кирилл, Изольда и Мельшин. Впрочем, этого достаточно для концерта. Да и Орликов должен быть где-то в зале. Пан встал перед самой дверью и закрыл глаза. Руки его тряслись от страха. Он никогда раньше не выступал перед публикой и не думал, что будет так волноваться.

Наконец он собрал волю в кулак, открыл дверь и вошел в зал.

Но что же это? Пантелей не верил своим глазам! В зале сидели всего четыре человека. Какая-то ветхая бабуля в заднем ряду. В серёдке − два училищных пацана, которых Пан не знал, но видел курящими на крыльце. Они пили пиво, жевали жвачку и явно посмеивались над конферансье. Впереди сидел Феликс Маркович Нежин и обреченно глядел на Пана. Он увидел эту картину раньше, чем Пан. Он уже знал, как Пан на это отреагирует. Он ждал и заранее сочувствовал, но ничего не мог поделать.

Где же Тина? Где Боря? Где Гера с компанией? Где Прохор? Где Орликов? Может быть, часы у Истомина спешат, и еще нет семи? Пан глянул на свои наручные часы − они тоже показывали семь. Он моментально забыл весь текст, который приготовил. Он стоял, как вкопанный, и не мог произнести ни слова. Полный ступор. Полный провал. Всё кончено. Продолжать ли вообще или распустить всех и повеситься прямо на этой люстре?[85]

− Кирилл Хомяков, − только и смог он выдавить из себя. − Четыре пьесы для фортепиано. Исполняет автор, − объявил он и вернулся в закулисье.

Кирилл пошел на сцену. Реакция та же. Хом опешил и замер у самой двери. Но у него уже был немалый опыт концертных выступлений. Он вмиг сориентировался и направился к роялю как ни в чем не бывало. Сел и начал играть. Пантелей закрыл дверь, за которую пытался заглянуть Мельшин.

− Что такое? − спросил Захар. − На тебе лица нет.

− Всё нормально, я просто нервничаю.

− Дай гляну.

Пан не стал ему сопротивляться. Мельшин аккуратно приоткрыл дверь и украдкой заглянул в зал. Ахнул и тут же закрыл. Уставился на Пана. Глаза его в этот момент были больше, чем очки.

− Это несерьезно, − сказал он. − Я ухожу.

− Захар, хоть ты меня не бросай! − взмолил Пантелей.

− Какой смысл?

Он уже шел к выходу.

− Что там такое? − спросила Изольда.

− Карауль старика! − рявкнул на нее Пан.

Мельшин ушел. Кирилл доиграл первую пьесу. Пантелей сам решил выглянуть за дверь. Он не терял надежды, что хоть кто-нибудь еще подойдет. Но всё стало еще хуже: бабуля ушла. Пьяные пацаны сидели и откровенно стебались над Хомяковым. Феликс Маркович закрыл лицо руками.

Как же такое возможно? Неужели никто не заинтересовался их объявлением, кроме какой-то старушки? Оно ведь было рассчитано на молодежь! Они столько ломали голову над его текстом! Пан старался представить, как отреагировал бы он, увидев такую рекламу − и не сомневался, что непременно пришел бы. Неужели он один такой на всём белом свете? Но ведь и ребята пришли бы! Потому что они музыканты? Но ведь музыкантов в Москве тысячи! А самое обидное было то, что не пришли даже те, кто обещал точно быть!

Пан немало размышлял о возможных неудачах и, казалось, был готов ко всему: что его подведут участники, и ему срочно придется искать других; что не получится украсть стулья; что ГАИшники сцапают по дороге; даже к тому, что в зале неожиданно вырубят электричество. Лишь одно не пришло ему в голову, лишь одного он не ждал: что на концерт просто-напросто никто не придет!

Кирилл закончил вторую пьесу, но вдруг встал из-за рояля и пошел на кухню.

− Это бессмысленно, − мрачно констатировал он.

Пан вышел на сцену. Пацаны, ехидно посмеиваясь, покинули зал. Остался лишь Нежин. Он просто сидел и смотрел на Пана полным безысходности взглядом. Говорить что-либо в этой ситуации было решительно бесполезно.

Что же это за жестокая шутка Провидения? Зачем же Оно помогло устроить этот концерт ценой таких нервов, трудов и лишений − если заранее знало, что всё это бесполезно? А может, и нет никакого Провидения? Может, это всё не более чем случайные совпадения? Может, это и не Бог никакой всё устроил? Может, Пан стал жертвой злого розыгрыша темных сил? Никогда еще он не чувствовал себя таким униженным и опозоренным. Даже когда его бросила Тина. Даже когда учителя отчитывали его за издёвки над Кендышем.

И тут из-за забора выглянула робкая фигурка Володи Орликова.

− Простите! − произнес он едва слышным дрожащим голоском. − Я заблудился. А концерт еще идет?

Как этот идиот умудрился не найти дом прямо на выходе из метро?

− А ну пиздуй отсюда!!! − заревел на него Пан, срывая всю свою злость.

Орликова и след простыл. Из кухни вышли Кирилл и Изольда.

− Ну что, друзья, − встал со своего места Феликс Маркович, − помочь вам загрузить стулья в машину?

---

Дата добавления: 2015-10-16