В который Пан играет в карты 2 страница

− Давай же, Марианна, расскажи им всё, как было на самом деле! Расскажи им то, чего они не знают, но так хотят знать!

− Кирилл, ради Бога! − утомленно протянула Марианна.

− Да нет же, ты расскажи, как соглашалась на свидание со мной, а потом не приходила! Как я два часа ждал тебя с цветами на станции!

− Я тебя умоляю!

− Расскажи, как бросала трубку и не отвечала на звонки!

− Перестань!

− Как я ночевал у порога твоей квартиры, а ты не пускала меня!

− Хватит!

− Нет уж, пусть ребята знают, что было дальше в те самые дни, когда мы бухали в электричке по дороге в Пушкино из Москвы. Что было после Вагнера? А после того случая, когда Пан залез на крышу?

− В конце концов, я тебе ничего не должна!

Ребята смеялись всё больше, слушая их перепалку, а Кирилл всё больше недоумевал, не понимая причины хохота.

− Я, пожалуй, скажу о том, что более всего интересует народ, − продолжил он. − Да, у нее роман с директором! Это чистая правда!

− Если ты сейчас же не прекратишь − я уйду! − пригрозила Марианна.

− Впрочем, кто бы сомневался. Все уже давно знают об этом. Вот только не знают подоплеки. Не знают, что она любит меня, а встречается с Просняком.

Марианна закрыла лицо руками. Мейстерзингеры хохотали всё громче.

− Вспомни, что ты говорила мне: «Кирилл, ты мне очень нравишься, мне с тобой очень хорошо − но у нас нет будущего! Пойми, дорогой, у тебя же ничего нет! Что ты можешь мне дать?» Представьте себе: она говорила мне это прямо в лицо! Без тени смущения, открыто заявляла мне, что любит меня, но встречается с этим хуесосом только из-за его положения в обществе! Не называется ли это блядством?

− Какое ты право имеешь меня осуждать?

− А знает ли он про те ночи, что мы провели с тобой вместе?

− Сейчас же прекрати!

− Да нет же, ему не к чему придраться! Ведь ты была сама стойкость! Думаете, я переспал с ней хоть раз? А вот хрена вам лысого! − и скрутил фигу.

− Перестань! − всё громче кричала Марианна, но он как будто ее не слышал.

− Просняк гордился бы тобой, если бы увидел это! Как я ласкал тебя пальцами через трусики…

− Хватит!

− …Как я лизал тебе грудь, и ты кончала от этого…

− Кирилл!!!

− …Но так и не давала мне войти в тебя…

− Всё, я ухожу!

− …А наутро просыпалась и вся из себя невинная говорила: «Ну мы ведь друзья, не правда ли? Мы ведь забудем всё это и останемся друзьями?»

Публика взорвалась от хохота и вновь покатилась под рояль.

− Говори о своем сокровенном, а не о чужом! − справедливо заметила Марианна.

− У нас общее сокровенное!

− У нас нет ничего общего! Раскрывай свои тайны, а не чужие!

− У нас общие тайны! А если бы ты проиграла − разве не об этом рассказала бы?

− Я ещё не проиграла!

− Игра ещё не окончена!

− Для меня окончена. Прощай, − бросила она напоследок, вскочила и убежала.

Метро еще было открыто, и Марианна аккурат успевала на последнюю электричку до дома. На лице Кирилла отразилось полнейшее недоумение: что вообще произошло сейчас? Что ее так обидело, если он честно играл по правилам и нашел в себе мужество признаться в собственном унижении? Почему она ушла, и что означало это «прощай»? Неужели их отношения на этом закончатся, и она больше не станет с ним общаться? Но разве он не говорил лишь то, о чем и так все догадывались? Наверное, он сейчас должен был вскочить и побежать за ней − но растерялся настолько, что не мог встать с места. А главное: почему все ржут???

А вот этот вопрос уже беспокоил всех собравшихся. Смех прекратился, игра возобновилась, а в воздухе на этот раз висело всеобщее желание немедленно остановить весь этот кошмар. Теперь все боялись своего проигрыша гораздо больше, чем желали чужого. Да никто уже и не желал чужого, потому что всякое откровение оказывалось неприятным не только для того, кто откровенничал, но и для всех, кто слушал. Они смеялись, потому что не знали, как вести себя. Смеялись − и были противны себе. И теперь каждый всё яснее представлял себя на месте того, кого будут высмеивать следующим. Представлял себе, как мучительно ему − и еще больше мучился сам оттого, что виноват в его мучении. А главное − каждый сейчас побывает на его месте.

Ведь все понимали, что это будет продолжаться по инерции еще долго. Никто не решится остановить это, потому что первый, попросивший об этом, автоматически становится главным трусом и посмешищем. Ни у кого не хватит мужества первым открыть рот и произнести то, о чем думали все. Ведь именно на этого человека падет вина за всё произошедшее. Надо было продолжать. Никто этого не хотел − но это был замкнутый круг: все будут играть до последнего, снова молить Бога о нужной карте, снова слушать проигравшего, снова ржать над ним, а потом чувствовать себя всё мерзее с каждым разом. Был лишь один способ хоть как-то сгладить эту ситуацию: все должны оказаться в одной шкуре − каждый должен высказаться. И теперь необходимо играть, покуда каждый не проиграет хотя бы раз. И только в этом случае игру можно будет смело прекратить.

Настал черед Феликса Марковича Нежина. Взялся за гуж − не говори, что не дюж. Вроде бы и педагог − а сам подписался на братание с молодыми. С другой стороны − над ним как-то даже неловко было смеяться. Сняв свою традиционную коричневую рубашку (другой на нем никогда и не видели), Маркич удивил всех огромным количеством еще совсем черных волос на груди.

− Ну что ж, друзья! Должен сказать, в этой игре даже есть свои плюсы. Все хотя бы слушают то, что говорит один. Казалось бы: что в этом удивительного? Но вот что беспокоит меня больше всего: люди перестали не только слышать, но даже слушать друг друга. В моё время такого не было. По крайней мере не до такой степени. Вы даже сами не замечаете, как не даете друг другу высказаться. Это болезнь эпохи, болезнь целого поколения. Перебивать друг друга − в наши дни считается чем-то нормальным и естественным, само собой разумеющимся. Вот теперь вы смеетесь − но при этом хотя бы слушаете молча. И это уже для вас ситуация нетипичная, странная − и вы чувствуете себя в ней некомфортно. Потому и смеетесь, что стесняетесь собственного молчания.

Нежину было грех жаловаться на отсутствие внимания. Он как всегда зачитывал свою речь в сосредоточенной тишине. Сам тембр его голоса заставлял ловить каждое слово. Тем более что он, как всегда, оглашал правду, которая тайно волновала всех.

− Современный человек боится тишины, как огня. Он окружает себя звуком, как окружает бессмысленной суетой. Работает так много, что не остается времени тратить заработанное. Или же тратит всё заработанное на лечение, чтобы восстановить здоровье, угробленное в процессе зарабатывания. Что угодно − лишь бы не остаться в тишине наедине с собой! Потому что это самое страшное. Оттого и классической музыки боятся и не переносят ее. Классика, как и тишина, заставляет человека обратиться внутрь себя. А что внутри? У большинства людей − зияющая пустота, страх смерти, осознание никчемности и бессмысленности своего существования.

Лучший способ понять, чего ты стоишь − остаться в тишине наедине с собой хотя бы на час. Ничего не слышать, ни с кем не говорить, ничего не делать − а просто сидеть и думать. Большинство из нас захотят повеситься, потому что думать не о чем. Ни одной собственной мысли. А если и лезет что-то в голову − лучше бы и не лезло. Лучше уж заполнить звуковое пространство чем угодно − дешевой попсой, голосами друзей, телевизором или даже шумом машин на улице − лишь бы не погружаться в себя. Лишь бы не созерцать собственную мелкость и заурядность. Лишь бы не чувствовать себя снова животным, которое жрёт, пьет, спит, срёт, трахается, работает − после чего благополучно сдохнет, сгниет и навеки исчезнет из памяти всех, кто его когда-либо знал.

Всё это было лишь вступлением. Хотя очень уместным, потому что именно о неумении слышать и понимать будет моя история. Хоть я и сказал, что в моё время это еще не было настолько распространено − тем не менее, я хочу поведать вам именно о своем времени. Я расскажу вам историю, которая приключилась со мною в далекой молодости, когда вас всех еще не было на свете. Сорок лет прошло с тех пор, и по сей день я никому не рассказывал об этом, не считая моей покойной супруги Евы Леопольдовны.

Я был еще ребенком во время войны. Я родился и всю жизнь прожил в Москве, до которой немцы, слава Богу, так и не дошли. Поэтому я плохо помню саму войну. Я не прочувствовал тогда весь ужас произошедшего. Но вскоре после войны я стал молодым человеком. И в то время ощущение ужаса произошедшего буквально наполняло собою пространство, витало над всей страной. Память об этом была настолько свежа, что казалось, теперь я переживаю этот ужас гораздо больше, чем переживал во время самой войны. Выражение этого ужаса было на каждом лице, которое я видел. Им был пропитан воздух. Каждое второе слово, что я слышал от кого бы то ни было, так или иначе было связано с войной. Все говорили и думали только об этом. И казалось, эта война бесконечна, и мы никогда не сможем забыть и пережить этот кошмар. Он всегда будет довлеть над нами и давить на нас. Память об этом никогда не даст нам спокойно жить.

Дело было уже во времена Оттепели. Я подавал большие надежды в игре на скрипке. С отличием окончил Мерзляковку. Меня собирались отдать в консерваторию в класс великого Ойстраха. Но история моя отнюдь не музыкальная. Как раз тогда у меня был переходный возраст. Я переживал тот бунтовской период, который бывает у всех в эти годы, а главным образом у мальчиков. У меня он в силу моего характера проходил особенно остро. В какой-то момент, к большому горю моих ныне покойных родителей, я забросил скрипку и пошел в армию.

В те времена власти хорошо понимали, что музыкантов в армию брать противопоказано. Благо, и сейчас это вроде бы еще понимают. Ведь трехлетний разрыв в занятиях для скрипача губителен. А тогда в армию брали на три года, а не на два, как сейчас. Быть может, поэтому я так и не стал концертирующим скрипачом. Впрочем, после службы я приложил немало усилий, чтобы восстановить форму, насколько это было возможно. Я не стал выдающимся скрипачом, но хотя бы смог воспитать таковых, реализовав через них то, что не удалось когда-то мне самому по моей собственной глупости.

У меня тогда была девушка, в которую я был безумно влюблен. Я всегда был излишне эмоционален и переживал все известные чувства острее, нежели их переживает большинство нормальных людей. Она не поняла и не поддержала мое решение, но обещала ждать меня. Долгое время я писал ей из армии и получал ответные письма. Нашу переписку сегодня можно было бы опубликовать как красивый любовный роман. Сентиментальные девочки зачитывались бы им, утирая сопли. Весь свой поэтический дар я вложил в эти письма. А красиво говорить я всегда умел. И сегодня перечитываю те послания с ностальгией и гордостью за собственное красноречие.

Но в какой-то момент ответы от нее перестали приходить. Поначалу я думал, что виной тому неполадки с почтой. В нашей стране она всегда хуёво работала. Я продолжал писать. Месяц, два, три, полгода − ответа так и не было. Я всегда был вспыльчив − и начал обижаться, злиться на свою девушку, даже обругал ее матом в одном из писем. Наконец мне пришло письмо − да только не от нее, а от моей матери. Она сообщала мне, что моя верная любящая невеста забыла меня, вышла за другого и укатила в Сибирь.

Я всю жизнь страдал повышенным максимализмом − а в те годы и подавно. В тот момент мне казалось, что жизнь кончена и не имеет более смысла. Сегодня, глядя на эту ситуацию с высоты прожитых лет, я даже рад, что всё получилось именно так. Не пошел бы я тогда в армию − наверняка женился бы на той дуре и никогда не был бы счастлив с ней. Поступил бы я в консерваторию тогда, а не тремя годами позже − быть может, никогда так и не познакомился бы с моей любимой Евой Леопольдовной, которую застал уже на последнем курсе.

Но в тот момент я переживал предательство возлюбленной, как конец света. Я хотел умереть и всячески искал смерти. Я не хотел совершать самоубийство как таковое. Я мог бы просто взять пистолет и застрелиться в любую минуту. Но это было слишком тривиально для такой романтической натуры, как я. Мне хотелось, чтобы смерть сама настигла меня. Мне хотелось лишь пойти ей навстречу и дать ей такую возможность. И спасибо Господу, что уберег меня от бессмысленной гибели, ибо в армии было немало способов исполнить мой замысел.

Тут-то и случилось со мной то, что так на меня повлияло. В то время я стал проявлять вопиющее неподчинение − самым наглым образом нарушал устав и частенько отбывал вне очереди наряды по мытью полов и уборке туалетов в казарме. Это помогало мне забыться. В тот день я тоже драил полы и слегка опоздал на очередное занятие по боевой подготовке. Долго искали по всей части рядового Нежина, а когда нашли − урок уже шел вовсю. Командир рассказывал, как правильно обращаться с гранатой, показывая всё на наглядном примере. Солдаты окружили его плотным кольцом.

− Посмотрите, − говорил он. − Эта безобидная с виду хуйня − этот маленький зеленый шарик у меня в руке − может так ебануть, что вмиг расхуярит в клочья вас всех! Вот я аккуратно берусь двумя пальчиками за колечко. Выдернуть его не составляет труда. Выскальзывает, как елда из бабы. Это может произойти случайно − и поэтому надо вести себя с ним, как с клитором любимой девушки! А то соскабливай вас потом со стены до наступления коммунизма! Пять секунд после выдергивания чеки − и хуяк − родная мама не соберет!

И вдруг командир нечаянно выронил гранату, а чека осталась у него в руке. Зеленый шарик со звоном покатился по полу. Всё произошло в считанные секунды − но вся моя жизнь успела пронестись перед глазами. Это мой шанс − думал я. Лучшего способа умереть и не придумаешь. Пусть ребята живут и наслаждаются жизнью. А я − никчемный и бесполезный, преданный и брошенный − хоть раз в жизни сделаю что-то полезное. Я уйду героем. Меня будут помнить и почитать. Мои родители будут гордиться мною, хоть я и не оправдал их надежд в музыке.

Я растолкал стоящих у меня на пути солдат и кинулся на гранату, закрыв ее своим животом. Многие делали такое во время войны. Мы были наслышаны о сотнях подобных подвигов, восхищались и преклонялись перед ними. Пускай граната разорвет мне в лоскуты все кишки − но остальные будут жить и благодарить меня за спасение. Я надул в штаны от страха. Но это ничего − ведь всё равно это произошло бы после смерти. Так и лежал я мордой вниз, с мокрыми штанами, ощущая под пузом круглый металлический предмет и с нетерпением ожидая смерти. Время в моем восприятии гипертрофированно растянулось − каждая секунда мне представлялась часом. Лишь одного я боялся − что не погибну сразу, а буду корчиться от невыносимой боли. Я боялся боли куда больше, чем смерти.

Но что же это? Я лежу уже пять секунд, десять секунд, минуту − и ничего не происходит! Более того − за моей спиной слышны какие-то странные звуки. Я не мог поверить своим ушам. Мои сослуживцы смеялись надо мной, как вы сейчас смеялись над Изольдой и Кириллом! Едва слышные смешки постепенно переросли в оглушительный ржач! Поначалу я не мог двинуться, но через какое-то время нашел в себе силы повернуть голову. Солдаты во главе с командиром указывали на меня, держась за животы от хохота. Они глумились надо мной! Они просто уссывались, тыча в меня пальцами и едва не катаясь по полу!

И что же вы думаете? Граната, как вы уже наверняка догадались, была не какой не гранатой, а муляжом. Командир, разумеется, оповестил об этом солдат − но ведь я, как вы помните, опоздал на занятие и не слышал этого. Они все знали, что граната липовая − лишь я один этого не знал!

Но это было еще полбеды. Выяснилось, что смеялись-то они не просто так, а потому что поняли, что я сделал это из-за девушки. Я никому из них не рассказывал о ней. Но оказалось, что в моё отсутствие они тайком от меня доставали и читали мою переписку с ней − читали и стебались надо мной! Это было самое унизительное.

А главное: хоть бы кто-нибудь из них заметил, что я готов был отдать за них свою жизнь! Они увидели, как я лохонулся; они увидели, как я обделался от страха; они увидели, как я готов был погубить себя из-за бабы, которая наставила мне рога − они увидели повод поржать, но никто даже и не задумался о том, что я действительно считал эту гранату боевой − и фактически пожертвовал своей жизнью ради их спасения! Никто не обратил на это внимания! Никто не узрел в этом подвиг, но лишь унижение − потому что унижение было им куда более интересно. Потому что возвышало их надо мной − а не наоборот.

Тот случай перевернул все мои представления о жизни. Меня шокировало то, до какой степени люди видят лишь то, что хотят видеть. Я был поражен тому, насколько каждый замкнут в своем собственном мирке и не видит ничего дальше своего носа. Я впервые так наглядно столкнулся с тем, что люди совершенно не умеют слышать никого, кроме себя. И это заставило меня страдать еще больше, чем обоссанные штаны, предательство невесты, позор и унижение. Ужас того, в каком мире нам приходится жить, был почти как ужас войны. Он висел в воздухе. От него некуда было деться. Он давил тебе на психику − но ты ничего не мог с ним поделать, ничего не мог изменить. Ибо мир таков, каков он есть − это был свершившийся факт, от которого не спрячешься.

И сегодня я вижу кругом всё больше и больше этой людской глухоты друг к другу, отрицания очевидного, массовой засранности мозгов и тотального зарывания каждого в своих страхах и комплексах − и это угнетает меня, как ничто другое. Угнетает куда больше, чем отборные уёбища в больших кабинетах и на большой сцене; куда больше, чем репрессии охуевших начальников и безвкусие охуевшей публики; куда больше, чем вытравление лучших и преклонение перед худшими − потому что это лишь следствие.

Именно об этом я больше всего думал тогда. И это настолько поглотило все мои мысли, что я быстро позабыл о той девушке. Я даже написал ей прощальный стих, который был в некотором роде местью. В этом стихе заметно, насколько выше я поднялся в уровне мудрости. И после такого стиха ей должно было стать стыдно. Она уже не могла посмеяться надо мной. Я повернул ситуацию таким образом, будто и сам рад, что она меня бросила, и нисколько не сожалею об этом, а даже напротив − ей благодарен. Всё сказанное в этом стихе было чистейшей правдой − но с ее точки зрения могло выглядеть так, будто это я ее оставил, а не она меня. Этот стих был полон неожиданно ироничного отношения ко всему, что нас с ней когда-либо связывало. Стих был такой:

Что было и прошло влеченье −

Не вижу в том большой беды.

Вы мне дарили вдохновенье −

Я Вам вручал его плоды.

Когда-то, милое созданье,

Листая старенький блокнот

И в нём найдя мои посланья −

Вы вспомните: «А! Это тот!»

И с кухни мужа позовёте −

Пускай посмотрит, крокодил,

Что Вас не он один любил!

Так-то. Были на «ты» − перешли снова на «Вы» столь же легко и непринужденно. А у кого было и прошло влеченье − у меня или у нее − это уже не суть важно. Лишь одно было поистине важно для меня в тот момент: я открыл для себя великую и трагическую тайну жизни! Все вокруг пребывали в этом дерьме и терпели его, принимая его таким, какое оно есть − и даже не задумывались над подобными вещами! Но я был особенный. Бог дал мне какое-то необычное шестое чувство, которым я с тех пор всё острее и острее ощущал каждую человеческую боль, какая только была на Земле. Каждая подлость, ежедневно совершаемая людьми, больно ранила моё сердце, отчего оно и стало слабеть и медленно издыхать.

Есть на эту тему одна хорошая песня. Раз уж мы снова перешли на стихи − я спою ее для вас. Но сначала выпьем, друзья. Выпьем за умение слушать и слышать друг друга.

С этими словами Феликс Маркович разлил всем водку, которую прикупили впридачу к джину, и взял гитару. В зале стояла гробовая тишина. Ребята выпили, и Нежин запел:

Я живу как хочу −

я тугой на ухо.

Трудно жить скрипачу

с абсолютным слухом.

Всё вокруг мимо нот −

выше или ниже.

Слышит он тех, кто врёт −

а вот я не слышу.

Слышит он всех, кто врёт −

там, где я не слышу.

− Вот и меня, − вставил Феликс Маркович, не переставая играть, − гложет малейшая фальшь. И каждая пакость колет меня в самое сердце, отравляя всё моё существо.

Нос заткнуть, веки сжать −

и ничего не видно.

А от звуков не сбежать −

ухо беззащитно.

Жить ему среди нас −

чисто наказанье.

Ведь любой диссонанс

для него − страданье.

Самый малый диссонанс

для него − страданье.

− А куда же от них сбежишь? Глухота и ее плачевные последствия окружают нас со всех сторон. Мы сталкиваемся с ними каждый Божий день. Невозможно оставаться равнодушным. Но ведь и изменить ничего нельзя.

Мы идём на шансон −

ну а он не может.

В караоке поём −

а его корёжит.

Любит он тишину,

любит шёпот рощи.

Ох, несладко ему!

А надо быть попроще!

Так и надо ему −

надо быть попроще!

− Быть может, и мне надо быть проще, друзья мои? − задал он риторический вопрос, отложив гитару. − Быть может, нам всем надо быть попроще? Быть может, никакой это не дар, а сущее наказание? На этой печальной ноте я, пожалуй, остановлю нашу весьма увлекательную игру. Я возьму на себя смелость прекратить это. Я чувствую свою вину за всё неприятное, что только что здесь случилось. И надеюсь, мы быстро забудем всё это и не станем использовать. Я ведь сам проголосовал за раздевание души − а моё мнение побудило и вас согласиться на это. Теперь я считаю, что мы должны остановиться, пока не поздно.

Пантелей! Ты очень хороший человек − я уже говорил это не раз и не устаю повторять. Но ты по природе своей зачинщик. И с твоим приездом многое изменилось. Прежде всего в наших сердцах − что самое главное. И сегодняшнюю игру тоже затеял ты. Не знаю, стоило ли это делать. Недаром ты приехал к нам в пятницу тринадцатого! Впрочем, зачинщик не всегда отвечает за то, что зачинает − как и отец не может до конца отвечать за ребенка, которого зачал. Из него вырастает личность со своей волей и своим характером. Вот и сегодня из твоего замысла − быть может, благородного и безобидного в основе своей − вышло непонятно что. Виноват ли ты в этом? Только ты сам для себя можешь ответить на этот вопрос − а мы не вправе тебя осуждать.

Как и первые два оратора, я отнюдь не сожалею о том, что рассказал то, что рассказал вам. Так было суждено. Но давайте прекратим эту игру на сегодня. Пусть не будет больше ни смеха, ни слез за этим столом − а точнее роялем. Разойдемся с миром, отдохнем и выспимся перед завтрашним ответственным мероприятием, которое мы так тщательно готовили!

− Нет уж! − вдруг подал голос Захар Мельшин. − Я не согласен прекращать игру, пока Пантелей не разоблачит перед нами свою душу! Пусть я тоже проиграю − я готов к этому. Но я хочу услышать его откровение! − И ткнул пальцем в Пана.

− Точно! − воскликнул Кирилл. − Сам затеял эту игру − пусть сам свои тайны и раскрывает!

− Охуенно придумано, пацаны! − поддержала их Изольда. − Давай, Оскарыч, не ссы!

− Правильно! − вторил им Понуров. − А самому-то слабо рассказать о себе самое сокровенное?

− Вот это верно! − согласилась с ним Манкина. − Небось про Кристину послушаем?

− Ха! Да пожалуйста! − на удивление спокойно отреагировал Пантелей.

Моментально раскидав в одиночку партеечку, он демонстративно проиграл и начал раздеваться. Когда он снял майку − в этом не было ничего удивительного. Но Пан решил переплюнуть всех − он снял штаны, а потом и трусы. Мейстерзингеры обалдели.

− Вот это приборчик! − воскликнула Изольда.

Полностью обнаженный Пантелей Ярустовский начал свой монолог:

− Кристина вовсе не является для меня самым сокровенным. Вы все и так всё знаете про нас с ней. Хотя для меня всегда было загадкой, откуда. Но раз уж на то пошло, раз уж вам необходим козёл отпущения, раз уж вы не можете обойтись без крайнего, раз уж вам так невтерпеж сделать кого-то виноватым − я расскажу вам о том, что действительно волнует меня. И как все мои сегодняшние предшественники, я отнюдь не жалею, что говорю это вам.

Феликс Маркович сейчас рассказал нам историю, которая приключилась с ним и заставила его пересмотреть свои взгляды на жизнь. Со мной тоже приключилась история. И она тоже была довольно-таки давно − хотя, разумеется, не так давно, как с Феликсом Марковичем. Это было лет пятнадцать назад. Феликса Марковича потрясло отношение людей к совершённому им поступку. Меня же потряс мой собственный поступок. Не то зло, что окружает нас со всех сторон и глубоко ранит сердце − а то зло, что сидит внутри меня самого. И пусть вам это покажется смешным − а я искупляю свою вину всю жизнь. И моё сердце глубоко ранит не то, что творят люди кругом − а то, что сотворил когда-то давно я сам.

Я всегда был таким огромным, как сейчас. Я родился таким − больше пяти килограмм веса! История моего появления на свет − это особый разговор. Мать собиралась сделать аборт. Она сделала их уже немало. И немало успела народить. Тех-то было кормить нечем − а тут еще один! Но как-то свела ее жизнь со священником. Чисто случайно познакомилась с батюшкой, который пытался отговорить ее от аборта. Мать была гордой женщиной и послала его на три буквы. А сама, видать, засомневалась внутри себя. Может, и сама себе в этом не признавалась. Но приходит она к акушерке знакомой, у которой не раз уже это делала − а та заметила в ее глазах сомнение и говорит ей: «Иди-ка ты, мать, отседова!»[80]

Сейчас даже странно об этом рассказывать. В наши дни себе и представить такое нельзя. Прав Феликс Маркович − сильно изменились отношения между людьми. Но мне как в детстве рассказали об этом − с тех самых пор и живу я с ощущением, что зачем-то угоден я Господу. И ведет Он меня по жизни от одной случайности к другой. И породнился я уже со случайностью, как со второй моей родной матерью. И вижу десницу Божью в каждой случайности, что со мной происходит − как будто бы через них беседует со мною Всевышний и волю Свою проявляет.

А главное − то, что совесть моя на этом зиждется. Типа имею ли я право идти против Господа, ежели Он такое чудо сотворил ради бытия моего на Земле? Знание истории этой порождало во мне чувство ответственности подчас непосильное для меня. Что же я должен такое сделать, чтобы оправдать возложенные на меня надежды? Как же мне вернуть Провидению столь крупный аванс? Оттого-то и совестно мне, что однажды не смог я соответствовать воле Божьей. И не однажды, а систематически грешил я в далеком детстве. И возраст меня здесь отнюдь не оправдывает. История моя − не о пяти секундах, как у Феликса Марковича − а о целом годе жизни моей.

Много школ поменял я в детские годы. Во многих городах жил. Даже и не знаю, где Родина моя − окромя как в России-матушке. Спросите меня, в каком городе я родился − убейте не помню! В каком городе в школу ходил − я вам назову их с десяток! От Калининграда до Камчатки всю Россию объехал вдоль и поперек. И нет такого места на Земле, которое мне казалось бы родным домом. Где живу сейчас − там и дом. Но в какую бы школу ни приходил я − везде был самым крупным мальчиком в классе. Где бы ни учился − всегда на голову выше сверстников.

И вот, в одной из школ, где довелось мне побывать, сформировалась компания. Вроде бы я, как самый большой, был ее формальным лидером − паханом. Так меня называли. Да я и сам себя таковым ощущал в силу собственного самолюбия. Хотя сейчас понимаю, что никаким лидером не был вовсе, потому как шел за компанией, а не она за мной. Так хотел сохранить своё лидерство, так боялся потерять уважение, так важен был для меня мой авторитет − что подчинялся я этой компании во всем. Вроде как я принимал решения. Но это всегда были только те решения, которых они хотели и ждали от меня. И разве что это может послужить мне слабым оправданием.

Был у нас в классе маленький такой щупленький мальчуган. Звали его Рома Кендыш. Эдакий очкастенький головастик, всем своим видом идеально подходящий на роль мальчика для битья. Дело было уже в старших классах. Мы уже покуривали, пивко попивали, девок лапали − а он всё с книжками ходил, ботанил, умника из себя строил. Скромный был парень, незаметный, застенчивый. Дунешь на него − улетит. Пальцем тронешь − пополам переломится. Издевались мы над ним как могли − насмехались над его очками, аквалангистом его называли, бумажки на спину приклеивали, кнопки на стул подкладывали, вещи из портфеля воровали, а вместо них мусор из ведра подкидывали − словом, доводили бедного парня до слез.

Дата добавления: 2015-10-16