В который Пан начинает действовать

Тина проснулась в одиночестве. Вместо Пана на соседней подушке лежала записка:

«Так больше не может продолжаться. Надо что-то делать. Люблю. Пан»

Он уехал ни свет ни заря, когда солнце еще скрывалось за горизонтом. На одной из первых электричек добрался он до столицы. В первом попавшемся газетном киоске купил атлас Москвы и журнал с городской афишей. Присев на автобусной остановке, начал выстраивать маршрут.

Он понимал, что ему нужен небольшой и не слишком известный камерный зал. В центре Москвы их было немало, и он выбрал четыре, находящиеся недалеко друг от друга по одной прямой. Особое внимание уделялось домам-музеям и библиотекам − судя по программам концертов, в таких местах выступали все, кому не лень, ибо там всегда не хватало сразу трех взаимосвязанных факторов − денег, желающих выступить и желающих это выступление посетить.

Он не возлагал пока особых надежд на свой авантюрный замысел. Мысленно готовил себя к тому, что прямо сейчас, прямо сегодня ничего из этого путного не выйдет. Но ведь надо было с чего-то начинать! Всё было лучше, чем сидеть сложа руки. И если это действительно невозможно, как говорили ребята − он хотя бы будет знать об этом на собственном опыте и хотя бы сможет похвастаться тем, что хотя бы пытался.

Первым делом Пантелей Ярустовский доехал по кольцевой до Курской, где пересел на синюю ветку по «засекреченному» переходу, который запомнился ему с того самого путешествия в Большой театр. Но ему не судьба была сегодня погладить нос собаки, ибо не нужно было выходить на Площади Революции. Он ехал на Арбат.

Пана интересовал Музей Скрябина, который находился в одном из переулков Старого Арбата, за Театром Вахтангова. Это была его первая точка. С удовольствием прогулялся он впервые в жизни по Арбату. Узнал театр, который видел в детстве на открытках. Свернул в Большой Николопесковский переулок − и около девяти утра, когда рабочий день у всех нормальных людей только начался, Пан уже был в Музее.

− Я по поводу организации концерта, − сказал он охраннику.

− Вам к Геннадию Андреичу, − объяснил охранник и показал, куда идти.

Пан нашел указанный кабинет и постучался.

− Войдите!

− Здравствуйте! Вы, наверное, Геннадий Андреич?

− Я.

− Меня зовут Пантелей Ярустовский. Я импресарио группы «Новые мейстерзингеры».

− Какой-какой группы?

− Как?! − изобразил Пан неподдельное удивление. − Вы разве не слышали о «Новых мейстерзингерах»?

− Мейстер… что?

«Похоже, этот мужик ни о Вагнеровских, ни об исторических мейстерзингерах слыхом не слыхивал» − подумал Пан.

− Это молодые композиторы, покорившие уже всю Россию!

− Композиторы-академисты?

− Разумеется! Разве я стал бы предлагать Вам попсу?

− Авангард? − брезгливо поморщился Геннадий Андреич.

− Да нет же, их музыка традиционна, выражает простые человеческие мысли и чувства.

− Значит эпигонство, − безапелляционно заключил чиновник. − Так чего же Вы хотите от меня?

− Я хотел бы узнать, на каких условиях можно получить Ваш зал?

− Молодой человек, смею напомнить Вам, что Вы находитесь в Музее Скрябина. И все концерты, проходящие в этих исторических стенах, так или иначе связаны с великим именем Александра Николаевича.

− Полагаю, великий Александр Николаевич был бы рад тому, что в этих исторических стенах звучит новая музыка.

− Не нам судить, чему рад, а чему не рад был бы Александр Николаевич, ибо его давно уже с нами нет. Но основная задача нашего музея − сохранение и распространение его творческого наследия.

− Значит главное Ваше условие − наличие в программе музыки Скрябина?

− Дело не только в этом. Прежде чем позволить Вам выступать у нас, я должен иметь хоть какое-то представление и обо всем остальном, что будет звучать в Вашем концерте.

«А что толку, если ты ни хрена не понимаешь в музыке?» − подумал Пан.

− Я могу хоть сейчас исполнить для Вас фрагменты из предполагаемой программы.

− В этом нет необходимости. Просто скажите, откуда Ваши подопечные?

− Они студенты Прокофьевского училища.

− Ну вот видите, нет нужды и слушать! Знаете ли, у нас тут выступают лауреаты международных конкурсов, мировые знаменитости, выпускники консерватории и даже профессора. Ну по меньшей мере студенты консерватории, но никак не провинциального училища!

«Всё как при совке» − подумал Пан.

− Не упускайте же возможность убедиться, что ЭТИ студенты Прокофьевского училища заткнут за пояс любого лауреата!

− Не рассказывайте мне сказки, молодой человек! Я уже не первый год руковожу одним из лучших камерных залов в центре Москвы. И повидал этих ваших мастерингеров!

− В таком случае, извините за беспокойство.

Пан еще не был сильно огорчен, ибо заранее правильно себя запрограммировал − относиться ко всему этому с иронией.[49]

Выйдя из Музея Скрябина, он пошел дальше по тому же переулку и вскоре увидел пересекающую его улицу с уместным названием Композиторская. Но не она была нужна ему. Пан прошел еще немного и через узкую арку между домами вышел на Новый Арбат. Перейдя его по расположенному чуть правее подземному переходу, он пошел дальше в ту же сторону. Это был уже Борисоглебский переулок, где его взору вскоре предстал Дом-музей Марины Цветаевой.

− Я по поводу организации концерта.

На этот раз охранник послал его к некоему Владимиру Вольфовичу.

− Здравствуйте, Владимир Вольфович! Я Пантелей Ярустовский, импресарио «Новых мейстерзингеров».

− Каких-каких зингеров?

«Еще один двоечник в кресле отличника» − подумал Пан.

− «Новые мейстерзингеры» − это группа молодых композиторов, покорившая уже всю Россию.

− Как я понимаю, Вам нужен зал?

− Всегда приятно работать с профессионалом! − польстил ему Пан.

− Это взаимно. Ну что ж, как профессионал профессионалу скажу просто и прямо: за десять тысяч долларов в час Вы можете делать с нашим залом что захотите.

− Десять тысяч долларов в час??? − Пан опешил.

− В оплачиваемое время входят также и репетиции, − добил его Владимир Вольфович.

− Кхм… Я подумаю! − дипломатично ответил Пан. − Спасибо, я Вам позвоню.

Тут Пана уже пронзило нешуточное беспокойство. Он и не надеялся достать такие деньги. Но неужели это нормальная цена концерта в Москве? Неужели такие цены тут по всему городу? Неужели аналогичные цифры услышит он и в других местах, куда еще планирует сегодня наведаться? Неужели стоимость концерта в столице сопоставима со стоимостью Мерседеса, от которого Пан давеча открутил логотип?

Смущенный и растерянный, вышел он переулками на Площадь Никитских ворот, где Пушкин и Гончарова стояли в центре фонтанчика, и свернул на бульварное кольцо. Пройдя через весь Тверской бульвар от Тимирязева до очередного Пушкина, стоящего на этот раз в гордом одиночестве на одноименной площади, Пан подошел к Чеховской библиотеке, расположенной на углу Страстного бульвара и Тверской.

− С кем я могу поговорить по поводу организации концерта?

На этот раз его встретил у входа не охранник, а бабушка-вахтерша.

− Здравствуйте, молодой человек! Со мной и поговорите. С кем имею честь?

− Пантелей Ярустовский, импресарио «Новых мейстерзингеров».

− Очень приятно. Валерия Ильинична, − представилась в свою очередь бабуля. − Какое интересное название у Вашего творческого союза! В честь моего любимого Вагнера, как я понимаю?

Пан обрадовался тому, что хоть кто-то в наши дни помнит, а тем более любит Вагнера. Но кое-что смутило его:

− Что же, Вы и есть администратор этого зала?

− Да, молодой человек. Я здесь одна за всех. И администратор, и рабочий сцены, и конферансье, и настройщик, и кассир, и вахтёрша, и даже уборщица.

Бабушка встала и проводила Пантелея в зал. Помещение было в ужасном состоянии. Это была плохо освещенная каморка мест на тридцать. Обивка на креслах почти везде была порвана. На паркетном полу местами отсутствовали доски. На рояле под стёртым лаком проступали фрагменты голого дерева.

− Как видите, наша библиотека находится в бедственном положении, − печально констатировала Валерия Ильинична. − Государство всё урезает и урезает нам финансирование с каждым годом. Нам уже не на что даже купить (простите) туалетную бумагу, чтобы повесить в уборной!

Пана угнетал антураж этого места, но может быть, это был его единственный шанс: бабушка согласится отдать зал за любую сумму − ведь ей дорога каждая копейка. А раз она вообще заговорила о государственном финансировании − значит зал и вовсе не сдаётся в аренду.

− Ну так давайте же поможем библиотеке вместе! − пафосно воззвал Пантелей. − Это ведь в наших общих интересах! Мы с Вами оба хотим одного − чтобы российское искусство…

− Это всё понятно, молодой человек! − перебила его Валерия Ильинична. − Но оглянитесь вокруг! Мы забыты и брошены! Наша власть только того и хочет, чтобы мы совсем разорились, чтобы распустить библиотеку и отдать помещение какому-нибудь толстому кошельку!

− Я понимаю Вас и искренне сочувствую! Но в этом случае тем более нужно совместными усилиями доказать власти, что библиотека жива и может стать нахоженной концертной площадкой! Здесь просто необходимо устраивать…

− Это же такой лакомый кусочек! − вновь прервала его старушка, словно и не слышала его. − В самом центре, почти на Пушкинской площади, в старинном особняке! Здесь мог бы быть какой-нибудь банк!

− Разумеется, но мы с Вами, дорогая Валерия Ильинична, просто обязаны отстоять культурное наследие и сделать всё возможное, чтобы…

− Я каждый день боюсь, что сюда придут и убьют меня! Вы только представьте! Сколько таких, как я, убили эти изверги, Абрамовичи и Березовские, чтобы заполучить помещение!

− Не отчаивайтесь! Они не посмеют, если увидят, какие аншлаги собирает Ваш зал, какие овации звучат в этих стенах, как обожает публика это дивное место! Нам просто нужно…

− Кто бы мог подумать, что в своей родной советской стране я − ветеран войны и труда − буду жить впроголодь и бояться за свою жизнь! Как же такое возможно, молодой человек? Где же справедливость?

− Сколько? − задал прямолинейный вопрос Пантелей, которого бабка уже утомила своими причитаниями. − Сколько Вы хотите за зал?

− Ну не будьте же так меркантильны! − наконец услышала она его. − Не всё так просто. Вы же видите, что творится кругом! Вы же видите…

− Так Вы дадите мне зал или нет?

− Не перебивайте меня, молодой человек! − возмутилась бабка. − Это очень сложный вопрос. Это у вас, молодых, всё быстро и просто − вот и развалили великую страну! Захотели всего и сразу! И всё, что мы веками строили и копили − всё в одночасье разрушили!

− Вы можете просто назвать сумму?

− И всё-то вы сегодня деньгами меряете! На всё-то у вас один ответ: «Назовите сумму»! А ведь это святое место! Здесь же в советские времена…

− Валерия Ильинична! − Пантелей начал завидовать Раскольникову. − Ради Бога! Скажите мне уже хоть что-нибудь определенное! Эдак мы с Вами никогда ни к чему не придем!

− Да чего же Вы от меня хотите?

− Я хочу провести здесь концерт!

− Многие хотели и хотят! Вы не первый и не последний! Но поймите же и Вы меня: в таких возмутительных, нечеловеческих условиях, выходящих за всякие рамки разумного, я − хрупкая пожилая женщина − одна, рискуя жизнью, защищаю это великое наследие прошлого, которое сто лет верой и правдой служило людям, а теперь, в наш век попсы и олигархии, вдруг оказалось никому не нужным!

− Я Вам искренне сочувствую! Но Вы так и не ответили на мой вопрос!

− Эта Ваша настойчивость, молодой человек, меня только отталкивает! Вы изображаете сочувствие, а сами вызываете во мне сильные сомнения, что Вы вообще способны понять…

− Я всего лишь хочу получить простейший ответ на простейший вопрос!

− Эти Ваши вопросы, поймите же − они из другого мира! Вы там живете и радуетесь, смотрите свои сериалы и играете в свои тетрисы, поправ ногами всё, что целый век строили для вас ваши доблестные отцы и деды! Вы живете и наслаждаетесь жизнью, разрушив великую страну! У Вас всё так просто и понятно! А мы тут − не живем, а выживаем! Доживаем в нищете последние годы, забытые и брошенные всеми на произвол глупых чиновников и безнравственных банкиров!

− Боже, я больше не могу! − Пан схватился за голову и побежал прочь.

− Куда же Вы, молодой человек! − кричала ему вслед Валерия Ильинична. − Постойте! Я еще не закончила!

«Она еще и не закончила!» − думал про себя Пан, стараясь убежать поскорее и подальше от этого прОклятого места.[50]

Он свернул на Тверскую, которая в те времена имела печальную славу главной столичной панели, хотя совсем недавно еще называлась улицей Горького. Пройдя по ней до очередного памятника − на этот раз Маяковскому − Пантелей Ярустовский подошел к величественному зданию Концертного зала имени Чайковского. Он, конечно, и не надеялся получить его. Пана интересовал другой зал, расположенный неподалеку − на улице Фадеева.

Он прошел мимо и зашел в переулки, через которые вскоре вышел к еще одному прекрасному зданию, на этот раз совсем новому − построенному в начале восьмидесятых специально для Музея музыкальной культуры имени Глинки.

− К кому обратиться по поводу организации концертов?

− К Юрию Михалычу.

Пан зашел в кабинет Юрия Михалыча.

− Здравствуйте! Я по поводу организации концерта.

− Это Вам к Егору Тимурычу, − сказал Юрий Михалыч и указал путь.

Пан отправился к Егору Тимурычу.

− Здравствуйте! Я Пантелей Ярустовский, импресарио «Новых мейстерзингеров».

− Обратитесь к Виктору Степанычу.

Пан тяжело вздохнул, но всё же собрал волю в кулак и пошел искать очередную дверь.

− Доброе утро! Можно обсудить с Вами организацию в Вашем зале концерта?

− Доброе утро! Пожалуйста, спросите об этом у Юрия Михалыча.

− Вы издеваетесь? Я уже был у Юрия Михалыча. Он меня направил к Егору Тимурычу.

− Ну так что ж Вы не пошли к Егору Тимурычу?

− Я к нему и пошел, а он меня направил к Вам.

− Ничем не могу помочь. Вернитесь к Юрию Михалычу и скажите, что Вас послали обратно к нему. Пусть никуда больше не направляет.

Терпение Пана было на исходе, но он всё же отправился к Юрию Михалычу.

− Это снова Вы, молодой человек? Я же Вам сказал: обратитесь к Егору Тимурычу.

− Я был у Егора Тимурыча. Он меня послал к Виктору Степанычу.

− Ну так что ж Вы не пошли к Виктору Степанычу?

− Я к нему и пошел, а он меня направил обратно к Вам.

− Всё понятно. Ну в таком случае идите к Анатолию Алексанычу.

− Точно издеваетесь! Долго мне еще мотаться по кабинетам?

− Мужчина, не отвлекайте от работы! Сказано Вам: концертами у нас занимается Анатолий Алексаныч.

Так и быть. Пошел к Анатолию Алексанычу.

− Здравствуйте, Анатолий Алексаныч! Я хотел бы устроить здесь мероприятие.

− Очень хорошо! Только этими вопросами у нас занимается Владимир Владимирович. Он сейчас в отпуске. Приходите на следующей неделе, он Вам обязательно поможет!

− Вы тут все сговорились что ли? − уже не скрывал своего возмущения Пантелей. − А к какому еще Дмитрию Анатольевичу отошлет меня Владимир Владимирович?

− Не понимаю, о чем Вы, молодой человек, но смею напомнить Вам, что Вы находитесь в культурном заведении, и Ваш тон здесь неуместен.

− Да пошли Вы!

И Пан, в очередной раз разочарованный, покинул Музей Глинки. Это была его последняя надежда. В Москве было еще много залов, но сил уже не было. А главное − не было никакого желания продолжать. Ощущение смысла происходящего всё больше ускользало от него.

Обидно и унизительно было признавать, что Кирилл был прав, говоря о невозможности и даже смехотворности этой глупой затеи. Но Кириллу и прочим ребятам хотя бы можно было и не сообщать вовсе о сегодняшнем путешествии по залам. Ни к чему им об этом знать. А как же Кристина? Одно его угнетало: та записка, что он оставил ей. Он уже сто раз пожалел об этом.

Как он теперь посмотрит ей в глаза вечером? Что он ей скажет? Что пытался, да в очередной раз ничего не смог? Весь из себя такой бравый и решительный − и снова в пролёте! Любимая девушка возложила на него такие надежды своими словами о том, что он всё может и всего добьется! Она поверила в него − а он как был, так и остается бесполезным и беспомощным неудачником!

Так и брёл он бесцельно по переулкам старой Москвы, думая лишь о том, что ничего больше не остаётся ему теперь, кроме как вернуться на ставшую родной крышу, где его с утра уже заждались − и гори оно всё синим пламенем!

Он надеялся выйти к метро Новослободская, чтобы по кольцу прямиком доехать до Комсомольской. Но слегка заблудился и оказался на Сущёвской улице, где его взору неожиданно предстал плакат, висящий на какой-то дореволюционной усадьбе:

НОВЫЙ КОНЦЕРТНЫЙ ЗАЛ

В ИСТОРИЧЕСКОМ ЗДАНИИ УСАДЬБЫ Н.С. ТРЕТЬЯКОВА!

БИБЛИОТЕКА ИСКУССТВ им. А.П. БОГОЛЮБОВА

ПРИГЛАШАЕТ ПОСЕТИТЬ ВЕЧЕРА КЛАССИЧЕСКОЙ МУЗЫКИ

В УЮТНОЙ КАМИННОЙ ГОСТИНОЙ!

«Чем чёрт не шутит!» − подумал Пан и решил совершить еще одну попытку.

− Кто у вас тут занимается вопросами организации концертов? − спросил он очередного охранника.

− Борис Николаевич. Направо по коридору, последняя дверь налево.

− Да, это интересно, − ответил Борис Николаевич на предложение Пантелея. − Мы как раз сейчас ищем интересных молодых ребят, чтобы создать новый молодежный имидж нашему залу. А то, понимаете ли, кругом одни звёзды, лауреаты, консерватория…

− Вы пролили бальзам на мою измученную душу! − признался Пан.

− Ну что Вы, Пантелей Оскарович! Кто ищет − тот находит. Всегда найдутся те, кто заинтересуется музыкой, если она того стоит. Тем более это ведь в наших общих интересах. Вам нужно продвигать Ваших ребят, а нам − нашу новую сцену, чтобы она стала оригинальной, альтернативной концертной площадкой, стала известной и нахоженной. Вам нужна публика, чтобы слушала Вашу музыку, а нам − чтобы посещала наш зал.

− Во сколько мне это обойдется?

− Скажем… тысячу долларов Вы потянете?

− За час?

− Помилуйте! У нас же не Кремлёвский дворец! Тысячу за весь концерт и репетиции. Когда Вы хотели бы устроить Ваш концерт?

− Чем скорее − тем лучше. Как насчет этого воскресенья?

− В воскресенье библиотека закрыта, и концерты мы не проводим. А вот в субботу у нас как раз свободное окошко.

− По рукам!

Пан готов был прыгать до потолка от счастья. Тысяча долларов для него тоже была сумма весьма немалая, но по сравнению с той, что он услышал в Музее Цветаевой − уж тысячу-то он где-нибудь да успеет надыбать! Хотя до субботы оставалось всего четыре дня. Но с его-то смекалкой!..

И Пан отправился в Пушкино, планируя первым делом обсудить это на крыше с Тельманом. Как-никак Боря еврей − а еврей всегда знает, где достать деньги.[51]

…………………………………………………………………………………………………………

И вновь какофония в воздухе, студенты на крыльце, Гера на бревне, Тельман на крыше. Было уже около полудня. Судя по лицу Бори, теперь ЕГО мучало нешуточное похмелье. Что было не удивительно − ведь это Пан вчера пошел к Тине, а ребята собирались в очередной раз нажраться вусмерть.

− Позор опоздунам! − послышался снизу голос Геры.

− Это ты кому? − уточнил Пантелей.

− Тебе, кому ж еще!

− Ежели б мне вовремя платили − я б вовремя приходил! − нашел Пан вполне справедливое оправдание.

− Давай-давай теперь, въябывай! Вот тебе на подмогу хороший стишок:

Волю −

в кулак!

Сердце −

в узду!

Пришел на работу −

не ахай!

Выполнил план −

посылай всех

в пизду!

Не выполнил −

сам иди

на хуй![52]

− Поэтический поединок продолжается! − громогласно объявил Боря. − Слово великому Пантелею Ярустовскому!

Пан сейчас совсем не был настроен читать стихи. Но раз уж на то дело пошло:

Он ел, что положат.

Он пил, что нальют.

Играл, что предложат.

Снимал, что дают.

Он умер в заботах,

Но дети его

Стыдятся работы

Отца своего.

− Биография какого-нибудь совкового режиссера-пропагандиста, − понял Гера.

− Какого, например? − спросил Боря.

− А мы их уже и позабыли всех, − ответил Гера, с минуту подумав.

− Ну и правильно! − порадовался Боря. − Кому они нахуй нужны!

Пан уже и не слушал их диалог. Он долбил крышу и думал, с чего начать свой разговор с Борей, который вовсе и не был расположен сейчас к беседе. А тем временем занудный зубрёжник внизу всё больше его удивлял, ибо занудная зубрёжка всё больше походила на связную и довольно красивую музыку. Студент еще спотыкался иногда на сложных местах, но уже играл с явным удовольствием, и мог доставить другому удовольствие своей игрой.

− Есть одна тема. − Пантелей ближе подполз к Тельману. − Я нашел зал.

Боря пристально заглянул Пану в глаза. За несколько секунд недоумение на лице Тельмана сменилось восхищением.

− Ай да Пан! Ай да сукин сын! Всё-таки взялся за своё!

− Да ты послушай! В центре Москвы, рядом с метро Новослободская. Усадьба Третьякова. Боголюбовская библиотека. Каминная гостиная. Шикарный зал! Расписные кресла, картины кругом висят! Концерт уже в эту субботу!

− А условия?

− Штука зелёных за всё про всё.

− А где ты возьмешь штуку зелёных?

− Вот я и решил поговорить об этом с тобой. Может, ты чего посоветуешь?

Боря прижал ладонь ко лбу и зажмурился. Он так тщательно размышлял, что через уши слышался скрип извилин.

− Знаешь, что? − сказал он, посидев так минут пять. − Поехали!

− Куда?

− В Москву.

− Я только оттуда. Надо же и поработать приличия ради.

− Ты хочешь делать концерт?

− Хочу.

− Нахуй работу! Поехали!

И Пан снова отправился в столицу.

− Есть у меня один школьный приятель, − сказал ему Боря в электричке. − Недавно открыл собственный бизнес. Держит недалеко от меня палатку, торгует аудио- и видеокассетами.

− Лицензионными или пиратскими?

− Всякими. Скажем так, миллиардами он не ворочает, но оборот нехилый.

− Почему ты думаешь, что он согласится?

− Ну во-первых, он мой должник. Я ему поначалу немало помогал. Да и к тому же, парень он не дурак. Вкусы у него странные, но искусство любит.

− Тысяча долларов для него большие деньги?

− На дороге не валяются, но дать сможет без особого напряга. Он ментам и рэкетирам больше платит. А тут − помощь друзьям. Да еще и своего рода эксперимент. Он у нас любит экспериментировать.

− В смысле − эксперимент? − не понял Пан.

− Раньше подобные магазинчики не спонсировали классическую музыку. А ведь он как-никак связан с музыкой − он ей торгует. Вдруг от этого может быть толк?

− Думаешь, он сможет потом продавать кассеты с нашими записями?

− И такое возможно. А может быть, продавать другие кассеты прямо на нашем концерте. Там ведь соберутся любители классики. Да и просто рекламировать свою точку.

− Что же у него за странные вкусы? − поинтересовался Пан.

− Он парень своеобразный. Любит тяжелый рок и блатной шансон. Но при этом почему-то торчит от Рахманинова и Малера.

− Как его зовут?

− Прохор Дёмин.

С вокзала Боря и Пан доехали с пересадкой до станции Римская. Пану приятно было вновь увидеть те самые места, где он познакомился с Борей. Первые места, увиденные им при сходе с товарняка. Тощий чумазый мальчуган, как в то самое утро, стоял возле метро и играл на скрипке. Его футляр, как и тогда, лежал на земле, а вокруг стояла толпа людей и с наслаждением слушала его заунывные трели.

Боря провел Пана каких-то метров пятьдесят от метро, прежде чем взору их предстал киоск с надписью: «АУДИО ВИДЕО ЛИЦЕНЗИЯ».

− Где Прохор? − спросил Боря у продавца.

Тот указал на стоящую рядом ГАЗель. За открытой дверцей на водительском сиденье развалился, свесив одну ногу на землю, тощий молодой парень в косухе, с ирокезом и пирсингом. На коленях его лежал аудиоплеер, а из ушей торчали подключенные к нему наушники. Судя по его телодвижениям, в плеере играл тяжелый рок.

− Эй, Прохор! − толкул его Тельман.

− Вау! Боря! − очнулся Прохор. − Здарово, чувак!

− Познакомься с моим другом Пантелеем Ярустовским.

− Пантелей, салют! − сказал Дёмин, вынимая наушники из ушей и пожимая руку Пану. − Я Прохор!

− Очень приятно.

− Короче! − Боря решил не затягивать. − У нас к тебе коммерческое предложение.

− Борис! − улыбнулся Прохор. − Настоящий еврей! Сразу к делу!

− Помнишь, я тебе рассказывал про своих друзей из музыкального училища?

− Ну было дело.

− В общем, мы тут с Пантелеем нашли зал. Хотим сделать концерт из их музыки.

− Ну и чё?

− Нужна штука зелёных.

− Опа! Ну ты даешь!

− Это может быть взаимовыгодно, − вмешался Пан. − К нам приходит хуева туча любителей классики. И все они − твои потенциальные покупатели.

− Деньги для тебя не шибко серьезные, − дополнил Тельман. − А помощь искусству неоценимая.

− Мы пришли к тебе как к человеку, которому искусство небезразлично, − сказал Пан.

− Ну и, конечно, как к другу, который всегда меня выручал, − добавил Боря.

− Пацаны! − Прохор почесал затылок. − Это интересно! Я подумаю. Когда нужны деньги?

− В субботу, − ответил Пан.

− И концерт в субботу?

− В Боголюбовской библиотеке. На Новослободской, − ответил Боря.

− Короче, Боря! Я твой должник. Я это помню. Твоих корешей музыки я не слышал, но твоему мнению доверяю. Мы с тобой как-никак за одной партой сидели. Я тебя вот с таких знаю, и ты лавэ на хуйню всякую не просрешь, а потратишь на пользу дела.

− Значит добро? − спросил Пантелей.

− Одно условие. Ты, Боря, меня тоже знаешь и доверяешь мне. Если меня музон цепляет − родную маму за него продам. Но не хочу вкладываться в то, что мне не интересно. Давай так: я вам лавэ даю и прихожу на концерт. Но если пианины ваши меня не вставят − будем считать, что это долг, и до конца года вы мне их вернете. По рукам?

− Договорились! − сказал Боря.

− Пойдет! − подтвердил Пан, ни на секунду не сомневаясь, что музыка Дёмину понравится.

Мужчины пожали друг другу руки и распрощались.

− Ну что ж, поздравляю! − Боря похлопал Пана по плечу, до которого с трудом дотянулся. − У нас есть зал и деньги! Скажем ребятам − охуеют!

− Так поедем же и скажем!

Они уже заходили в метро.

− Сегодня в три конкурс композиторов, − сказал Тельман. − Помнишь? Ребята уже говорили о нем.

− Что-то припоминаю.

− Как раз успеваем. А после конкурса Маркич зовет всех к себе. Там всё и обсудим.

…………………………………………………………………………………………………………

Конкурс уже начинался, когда Пан и Боря зашли в тот самый зал, из которого вчера был с позором изгнан Феликс Маркович. Зал находился на втором этаже училища, и проводить ремонтные работы на крыше во время концерта было неуместно − так что рабочие с чистой совестью могли поприсутствовать на мероприятии в рабочее время.

Залом это трудно было назвать. Это был всего лишь большой кабинет, чем-то напомнивший Пану затрапезную Чеховскую библиотеку, где еще сегодня утром ему жаловалась на жизнь полоумная старуха. Порядка тридцати раскладных стульев теснились в узком деревянном помещении. Впереди стояли рядом два стола, за которыми сидело жюри. Перед ними − рояль, проходя к которому пианист мог ненароком зацепить один из столов. А над роялем на стене висел такой же портрет Прокофьева, как и внизу напротив входа.

Даже такой маленький зал был заполнен лишь на половину. И половину этой половины составляли наши знакомые − «Новые мейстерзингеры» и Нежин, сидевший перед ними. Пан и Боря сели рядом с Нежиным, так что Хом оказался прямо позади Пана. В это время Просняк уже толкал вступительную речь:

− Рад приветствовать всех на Областном конкурсе композиторов, который уже пятый год подряд по доброй традиции проходит в наших стенах под эгидой Московской консерватории. Сегодня мы услышим лучшие творения молодых авторов, которые учатся у нас и в трех других Подмосковных училищах.

− А вы-то что не участвуете? − спросил Пан сидящих сзади.

− Это мы-то лучшие? − шепнул в ответ Хомяков. − Смеешься?

− А кто же тогда лучшие?

− Сейчас услышишь, − ответил Нежин.

− Это очень важно, − продолжал директор, − для развития музыкальной культуры столичного региона − поддерживать связи между молодыми талантами и нашими консерваторскими коллегами. Быть может, − обратился он к членам жюри, − среди наших юных дарований в очередной раз отыщутся ваши будущие студенты.

И тут Пан впервые так пристально вгляделся в лицо директора. И что-то в этом лице заставило нашего героя задуматься. Нет, Просняк совсем не был эдаким киношным злодеем, исчадьем ада, каким представляли его себе ребята. В глубине души он был поистине добрым, душевным человеком. Просто он искренне считал, что делает нечто важное и необходимое для развития искусства. Он делал это не ради денег, власти или положения в обществе. Он на полном серьезе верил в то, что делает, и болел за своё дело.

В маленьких глазках Просняка, скрытых под огромными очками, Пан не увидел злобы, корысти или хитрости. В них была любовь и сострадание к обездоленным молодым композиторам, которых он честно считал талантливыми. Бедные и несчастные, они были никому не нужны, тогда как всякие бездарности навроде Хомякова или Понурова так востребованы!

Директор вовсе не хотел давить одаренных людей, пользуясь служебным положением. Он не ставил себе таких целей. Просто у него было искаженное понимание таланта, подкрепленное служебным положением. Он искренне полагал, что один знает и может судить о том, кто талантлив, а кто бездарен. И некому было указать ему на его ошибку − ведь все, кто мог бы это сделать, были его подчиненными. И во всякой попытке поставить его на место он видел угрозу не своему месту, как полагала Кристина, а торжеству правды на Земле.

И это было ужасно вдвойне. Ибо человека корыстного, меркантильного, властолюбивого можно просчитать, вычислить, иначе мотивировать − с ним можно бороться. Если же человек искренне убежден в своей правоте, да еще занимает пост, не подразумевающий в нашей стране никакой возможности критики − с этим решительно ничего нельзя поделать!

− С удовольствием представляю вам членов жюри: профессор Московской консерватории, член Союза композиторов России, Заслуженный деятель искусств Александр Александрович Кобляцкий.

Аплодисменты.

− Профессор Московской консерватории, член Союза композиторов России, Заслуженный деятель искусств Александр Владимирович Чуковский.

Аплодисменты.

− Профессор Московской консерватории, член Союза композиторов России, Заслуженный деятель искусств Владислав Германович Агафонов.

Аплодисменты.

− И председатель жюри − профессор Московской консерватории, член Союза композиторов России, Заслуженный деятель искусств Татьяна Алексеевна Чудина.

Овации.[53]

− Итак, наш первый участник сегодня − наш гость из Электростальского училища Ярослав Голубовский. «Пляска бедного фаллоса» для виолончели соло. Исполняет автор.

В интонации директора проскользнуло искреннее восхищение тем, что сейчас прозвучит, и радостное предвкушение того, как встретит сей шедевр благодарная публика. Из-за кулис вышел странноватый пидорок с нервными тиками, постоянно поправляющий волосы, моргающий, дергающий головой и облизывающий губы. Он был похож на маньяка, вот-вот готового броситься на кого-нибудь с бритвой.

Сев на специально поднесенный директором стул, юноша начал исполнять на своей виолончели беспорядочный набор звуков, поражавший разве что своим темпераментом. Казалось, он сейчас разрубит виолончель пополам. Смычка ему оказалось мало, и вскоре он начал лупить несчастный инструмент ладонями по деке, словно то был африканский барабан. А еще через минуту − издавать нечленораздельные звуки губами.

− Фррр… пссс… шшшш… мммм… − кричал он, будто одержимый бесом, так что все только и ждали, когда же у него пойдет пена изо рта.

Представление закончилось столь же неожиданно, как и началось. Голубовский встал, вытирая со лба пот с таким видом, словно только что испытал оргазм. Публика аплодировала и кричала «браво!». Пан тоже аплодировал, дабы не казаться белой вороной, а сам при этом смотрел на лица присутствующих и пытался понять: то ли они все, как и он, аплодируют только потому, что все аплодируют − то ли они под гипнозом званий и регалий членов жюри пытаются внушить себе, что услышанное и правда было шедевром, а они просто чего-то не поняли.

− Следующий номер − наш гость из Химкинского училища Георгий Горохов. «Omnia mea mecum porto» для трех пенопластов. Исполняет автор.

− Для чего? − переспросил Пан у Феликса Марковича.

− Ты не ослышался, − ответил тот.

Вышел молодой человек с синдромом Дауна − по крайней мере так он выглядел. В руках его были три прямоугольных куска пенопласта и скрипичный смычок. Игра смычком на пенопластах, однако же, порождала куда больший, чем можно было ожидать, спектр тембровых красок − от едва слышного шороха до противного скрипа.

Пану вспомнилась крылатая фраза карикатуриста Бахчаняна − «Мы рождены, чтоб Кафку сделать былью». То, что творилось в этом зале, становилось всё больше похоже на какую-то комедию абсурда, словно вершилось по ту сторону кривого зеркала. Пан уже терял ощущение реальности. Он просто не мог поверить, что всё это происходит с ним всерьез. Нет, этого не может быть! Его разыгрывают, над ним прикалываются, издеваются, стебутся! Они все сговорились, чтобы свести его с ума! Казалось, в это проще поверить, нежели в то, что три десятка людей разом подверглись какому-то коллективному гипнозу и начали вдруг отрицать очевидное, выдавая черное за белое, а белое за черное. Бред какой-то!

− Бездарностей всегда намного больше, чем талантов. Это естественно, − шепнул ему Феликс Маркович, вернув своего нового друга в реальность. − С бездарностями проще и удобнее иметь дело. Они предсказуемые и послушные. Они легко поддаются классификации − делятся на «-измы»: этот пишет в таком-то «-изме», а тот − в таком-то. Они укладываются в четкие рамки и не выходят за них. Они идут туда, куда им говорят профессора, ибо не имеют собственной головы на плечах.

А главное − публике они куда ближе и приятнее. Ведь к таланту еще надо прислушаться повнимательнее, обдумать его, пропустить через себя, постараться понять. А эти берут сразу же − своей загадочностью, липовой непостижимостью, иллюзорной концептуальностью. Когда публике говорят: «Это сложно, вы не поймете, но поверьте − это гениально!» − публике куда проще это принять, нежели: «Это просто, ведь это о вас, о ваших мыслях и чувствах, просто откройте свои души и впустите это в себя!»

Слушать голос Нежина было Пану куда приятнее, чем шорох пенопластов.

Горохов закончил − и снова с таким видом, будто кончил себе в штаны. Немногочисленная публика разразилась овациями, а директор вышел объявлять следующий номер:

− Наш гость из Егорьевска Владимир Орликов. «Глубины души» для фортепиано. Исполняет автор.

На сцене (хотя никакой сцены и не было) появился щупленький зачуханный паренёк полутораметрового роста с таким видом, будто все кругом только и норовят его поколотить. Он боялся до дрожи в коленках всего вокруг − жюри, директора, публики, даже рояля и Прокофьева, словно тот сейчас сойдет с портрета и откусит ему ухо.

Однако его музыка, хотя она тоже была весьма необычной, стала для присутствующих настоящей отдушиной. По сравнению с Хомяковым и Понуровым это был сущий бред. Но после всего прозвучавшего перед этим композиция Орликова казалась по меньшей мере адекватной и хоть что-то (пусть неуклюже, но) выражающей.

Тут Пан бросил взгляд на входную дверь − и не поверил своим глазам: там стоял Гера! Увидеть Геру где бы то ни было, кроме как на бревне − было всё равно что увидеть инопланетянина. Пан не знал себя от удивления.

Тем временем снова зазвучали аплодисменты.

− Что мы вообще здесь делаем? − спросил Пан «Новых мейстерзингеров».

− Нас обязали прийти, − ответил Хом.

− Кто не приходит − того не допускают до экзаменов, − добавила Марианна.

− Прикинь! Заставляют нас слушать эту хуйню! − сказала Изольда.

− Ну почему же, лично я бы и сам пришел, − признался вдруг Понуров.

− Это еще зачем? − спросил Тельман.

− Постебаться! − ответила Манкина за себя и за своего парня.

− А что, в этом что-то есть, − согласился Нежин. − Такие мероприятия иногда полезно посещать. Отрезвляет.

− И наконец наш последний участник сегодня, − объявил директор, − наш ученик, наша гордость − Александр Хубейкин. «Эзотерический триптих» для баяна соло. Исполняет автор.

Вышел чудаковатый молодчик, которого Пан чаще других видел на крыльце с папироской. С лица его ни на секунду не сходила дебильная ухмылка, обнажающая торчащие, как у кролика, передние зубы. С баяном он вытворял примерно то же, что Голубовский с виолончелью. Но если первый раз это хоть и негативно, но всё же хоть как-то поразило − теперь это было уже просто скучно.

Пан снова взглянул на входную дверь. Геры там уже не было, и Пан готов был поверить, что Гера ему померещился. Зато в эту дверь неожиданно вошла Кристина. Боря даже отсел на соседний стул, чтобы она могла сесть рядом с Паном.

− Я так и знала, что найду тебя здесь.

− Привет, Крис! − Пан взял ее за руку.

− Как ты можешь это слушать? − спросила она.

− Я стебусь.

− Мы все пришли сюда постебаться, − добавил Тельман.

Пан повернулся к Нежину.

− Феликс Маркович, правду ли говорят, что Вы зовете нас сегодня в гости?

Нежин утвердительно кивнул. Пан снова повернулся к Тине.

− Крис, пойдешь с нами сегодня в гости к Феликсу Марковичу?

− М-м-м… почему бы и нет!

Очередные овации − и очередной конферанс Просняка:

− А теперь слово председателю жюри − Татьяне Алексеевне Чудиной.

Директор удалился, а на сцену вышли все четыре участника. Из-за стола встала толстущая уродливая баба с двумя подбородками, пекущаяся о спасении российского искусства каждой своей жировой складкой.

− Дорогие друзья! − начала она. − Это так прекрасно, что наш конкурс продолжает существовать несмотря ни на что! И в этом чудесном деревянном здании, среди деревьев и листвы, уже пятый год мы встречаемся в нашей дружной компании и слушаем прекрасную музыку! Я хочу в очередной раз выразить благодарность директору училища господину Просняку за его подвижничество, за его неоценимый вклад в развитие нашего великого искусства! Только благодаря таким людям, как Вы, наша культура продолжает существовать и приносить новые и новые плоды!

А теперь по порядку. С Вашего позволения, я начну с конца. Господин Хубейкин! Вас тут назвали гордостью училища − и я с этим полностью согласна. Училищу есть чем гордиться, если в его стенах рождаются такие оригинальные кадры. Вот тут Владислав Германович шепнул мне, что был бы рад видеть Вас у себя в классе. Надеюсь, Вы успешно доучитесь в этом прекрасном училище и пойдете к нам. Талантов нам всегда не хватает.

− Из года в год одно и то же, − шепнул Пану Феликс Маркович. − После этих пламенных речей члены жюри вместе с Просняком спустятся вниз, запрутся в столовой и нажрутся до потери пульса.

− Ты бы видел Чудину подшофе! − добавил Кирилл. − Забирается на стол и стриптиз танцует!

− Да ладно! Вот эта корова?

− Сам видел!

− Господин Орликов! − продолжала Татьяна Алексеевна. − Должна сказать Вам честно. Конкурс есть конкурс. Ваше творение понравилось нам менее всех других. Постарайтесь понять нас. У нас за плечами многолетний опыт и мудрость поколений. Искусство не стоит на месте. Искусство идет вперед, развивается, движется, постоянно меняется. Вы используете устаревшие приемы и средства выражения. Вы тянете искусство назад. Ваша музыка вторична. Вы подражаете гениям прошлого. Да, они достойны подражания. Но музыка должна быть оригинальной, неповторимой, не похожей ни на что ранее написанное.

− Бедный мальчик, сейчас заплачет, − шепнула Марианна, жалостливо глядя на Орликова.

− Ни на что не похоже только говно, − сказала Изольда.

− Даже говно иногда напоминает говно, − не согласился с ней Феликс Маркович.

− И обладает весьма узнаваемым запахом и специфическим вкусом, − добавил Тельман.

− Может, сменим тему? − брезгливо поморщилась Тина. − Вы же музыканты! Вы играете Баха! А говорите о говне!

− Тиночка, а ты думаешь, Бах не срал? − шепнул ей сзади Хомяков.

− Готов поспорить, − добавил Пан, − что многие величайшие его мелодии снизошли в его гениальную голову, когда он сидел на толчке и страдал запором.[54]

− Господин Горохов! Должна сказать, чего мы только не повидали на своем веку! И кулаком по роялю, и локтем по оргАну, и головой по арфе, и партию вертолетов слышали, и разбивание скрипки о сцену[55] − уж было думали грешным делом, что нечем нас удивить! А тут вы со своими пенопластами! Это поистине новое слово в искусстве!

− И это новое слово − хуйня, − сказала Изольда так громко, что некоторые слушатели недовольно обернулись в ее сторону.

− Современное искусство − это просто, − сказал Понуров. − Насрал под дверью, позвонил и убежал − это инсталляция.

− Позвонил, а потом насрал − это перформанс, − закончила его мысль Манкина.[56]

− Господин Кобляцкий просто жаждет видеть Вас в своем классе, господин Горохов! Он у нас обожает подобного рода эксперименты! Но борьба есть борьба. И Вы уж меня простите, но победу жюри единогласно решило присудить господину Голубовскому. Ярослав, Вы нас покорили! Ждем Вас с нетерпением в классе господина Чуковского!

Под громогласные аплодисменты Чудина вручила Голубовскому диплом победителя.

− Всем спасибо! Концерт окончен! − объявил директор.

− Бегом! − вдруг спохватился Нежин. − Успеваем на электричку 17.11!

− Да, побежали! − засуетился Кирилл. − А то потом перерыв целый час!

Все наши знакомые мигом вскочили и выбежали из зала.

Через десять минут они уже сидели в вагоне. В третий раз за сегодняшний день Пантелей Ярустовский ехал в Москву.

− Ты ведь не будешь напиваться? − шепнула ему Тина, нежно обняв его.

− Не буду. Обещаю! − и поцеловал ее.

− И мы не останемся у Феликса Марковича, а поедем вместе ко мне!

− Само собой! − и поцеловал ее снова.

− Эй голубки! − крикнула Изольда. − Хорош лизаться, вы тут не одни!

Она сказала это в шутку, но звучало еще противнее, чем всерьез. Ребята достали по пиву.

− Надо было выпить ПЕРЕД конкурсом! − справедливо подметил Тельман. − Легче было бы всё это вынести.

− Нет уж, в прошлом году уже выпили перед конкурсом, − сказала Марианна.

− И что? − спросил Пан.

− Не могли сдержать хохот, − объяснил Хом.

− Гомерический хохот! − поправил его Понуров.

− Нас даже из зала выгнали, − захихикала Манкина.

− Заржали им всю малину! − перекричала всех Изольда.

− Боже мой, как же всё это мерзко! − вдруг помрачнел Феликс Маркович.

− Э-э-э, нет, только не это! − покачал головой Кирилл.

− До чего противно! − всё больше распылялся Нежин. − Как можно всё это терпеть, столько лет, из года в год, одно и то же, одно и то же!

− Что это с ним? − спросил Пан.

− Очередной приступ депрессии, − пояснила Марианна.

− Эти блядские выродки, − ругался Феликс Маркович, − на которых нет сил уже больше смотреть, мне противны их мерзкие пьяные рожи − и они-то у нас сидят на самом верху! Эти твари управляют всем и всё за нас решают, куда должно идти искусство, каким оно должно быть, как надо преподавать скрипку, а как не надо!

− Феликс Маркович, успокойтесь! − захныкала Манкина.

− Почему всё так? Откуда всё это берется? Из какой такой помойной ямы вылезают эти уёбища? Как же с ними бороться, Господи? Как же жить в этом мире, где всем заправляют такие свиньи! − Он схватился за сердце и не мог отдышаться.

− Сейчас помрет прямо здесь, − испуганно пискнула Изольда.

− Типун тебе на язык! − сказал Кирилл. − Феликс Маркович, эта песня − для Вас! Ребята!

И постукивая ногами по полу, а руками по коленкам, прищелкивая пальцами и языком, он задал ритм, который все ребята дружно поддержали. Весь вагон словно заполнила дробь ударной установки. Кирилл запел куплет, который знал, похоже, только он один:

Жизнь сюрпризы преподносит.

Жизнь лупит нас поддых.

И депрессия всё косит

Наши стройные ряды.

Обстановка неспокойна.

Психиатры сбились с ног.

А народ сигает в окна,

Нажимает на курок.

Люди злы, как прокуроры.

Дух печального конца.

От тоски у всех запоры

И землистый цвет лица.

Улыбаться надо, братцы!

Не сдаваться, молодцы!

Если нация в прострации −

То нации концы!

И уже все дружно и во всё горло заорали хорошо знакомый и любимый припев:

Всё будет А-А-Абалденно!

И не о чем скорбеть!

Нам надо Е-Э-Эжедневно

Сто сорок раз пропеть

О том, что всЁ-О-О отменно,

Всё просто охуенно,

Всё ништяк!

Второй куплет Кирилл снова пропел в одиночестве, а ребята всё с бОльшим увлечением аккомпанировали ему руками, ногами и губами:

Эй, страдалец! Зачитай-ка

Список личных неудач!

Зайку бросила хозяйка?

Уронили в речку мяч?

Из туфты не делай драму!

Мир прекрасен! Жизнь идёт!

Глянь-ка: мама моет раму,

Саша кашу смачно жрёт!

Что, начальник обижает?

Да ты в гробу его видал!

Негритят жена рожает?

А вдруг твой прадед − Ганнибал?

Это мелкие печали!

Был и хуже беспредел!

Одного вообще распяли −

Так Он терпел и нам велел!

И снова зазвучал тот же самый припев. Ребята орали так громко, продолжая топать и хлопать в ладоши, что казалось, вся электричка раскачивается в такт:

Всё будет А-А-Абалденно!

И не о чем скорбеть!

Нам надо Е-Э-Эжедневно

Сто сорок раз пропеть

О том, что всЁ-О-О отменно,

Всё просто охуенно,

Всё ништяк![57]

…………………………………………………………………………………………………………

Феликс Маркович жил недалеко от метро Бауманская в сталинском доме, в просторной трехкомнатной квартире с высоченными потолками, украшенными лепниной. Жилище его было в плачевном состоянии, там царил жуткий бардак. Хозяин из Нежина был никакущий, и женщины в доме явно недоставало. Но квартира была огромной. Впрочем, это только подчеркивало одиночество Феликса Марковича. В таких хоромах он выглядел каким-то особенно маленьким и жалким.

Гости уселись за большим круглым столом в гостиной. Нежин достал из антресоли бутылку дешевой водки, которую неизвестно от кого прятал (наверное по старой привычке), и налил всем по стопочке. Затем принес из кухни скромный закусончик − соленые огурчики, селедочку, квашеную капустку. Ребята хряпнули за здоровье хозяина. Тина только сделала вид, что выпила свою стопку.

− Не сачкуй! − шепнул ей Пан.

− Я не пью, − заявила Тина.

− Всё хорошо в меру − и питие, и его отсутствие!

− Мы же договорились не напиваться!

− А никто и не собирается напиваться.

− Итак! − объявил Феликс Маркович. − Пантелей, кажется, планировал сообщить нам нечто важное.

− Да… кхм…

Пантелей дождался сосредоточенной тишины.

− Друзья! − торжественно начал он. − Рад сообщить вам, что в эту субботу в 19.00 в роскошной каминной гостиной Боголюбовской библиотеки, что в усадьбе Третьякова недалеко от метро Новослободская, состоится первое выступление творческой группы «Новые мейстерзингеры»!

− Пиздишь! − стукнул по столу Хомяков.

− Это правда, − подтвердил Тельман. − То, что вы считали невозможным, оказалось совсем не сложным.

− Я бы не сказал, что это было совсем не сложно, − возразил Пан. − Но я попытался − и у меня получилось.

− Получилось или нет − будет ясно в субботу, − возразил ему в свою очередь Нежин. − Но я благодарен тебе, Пан. Ты приехал ниоткуда − и вселил в моё сердце надежду. Этого я не забуду. Никогда.

И они пожали друг другу руки.

− Ёб твою мать! − выругалась Изольда. − Да ты просто гений, Пантелей Оскарыч!

− У нас есть зал??? − переспросил Понуров.

− Есть, − ответил Пан.

− А какие условия? − спросила Манкина.

− Штука зелёных.

− Но они у нас тоже есть, − вставил Боря.

− Откуда? − удивилась Марианна.

− Спонсора нашли, − сказал Пан.

− Как ты всё это успел за один день? − не знал себя от удивления Кирилл.

− Оставим эмоции, − успокоил всех Пантелей. − Давайте обсудим программу.

− Так вот куда ты ездил сегодня! − сказала Тина, и посмотрела на Пана с восхищением.

− Итак, − продолжил он, вдохновленный ее взглядом. − Пьеса Кирилла − раз.

− Вне всякого сомнения! − согласился Тельман.

− Я могу сыграть даже две пьесы, − похвастался Хом.

− Можно и две. Ваше трио − это два. − Пан указал на Понурова и Манкину.

− Я могу привести своего ученика − Ипполита, − сказал Нежин. − У него есть весьма интересные вещи для скрипки соло.

− Неужели все Ваши ученики сочиняют? − спросила его Тина.

− Плох тот исполнитель, который не мечтает стать композитором.

− Значит Ипполит − это три. − Пан загнул третий палец. − Что еще?

− А как же я? − подала голос Изольда.

Пан решил говорить с ней жестко и прямолинейно.

− Прости, Изольда, но ты в нашу программу явно не вписываешься.

− Почему? − удивилась она.

− Буду с тобой честен. Твоя музыка недостаточно хороша.

− Ты же говорил, что тебе понравилось!

− Я говорил из вежливости.

− Да ты просто ни хуя не понял в моей музыке!

− Может быть, но… не обижайся. В другой раз.

Тут Пан заметил, что все смотрят на него, едва скрывая восторженные улыбки. Кирилл чуть не подпрыгивал на стуле, только и стараясь, чтобы Изольда этого не заметила. Ребята тихо, но единогласно одобрили то, как он поставил ее на место. Они молчали и делали вид, что расстроены и сочувствуют Изольде − но глаза их кричали «браво!».

− А ты сам-то будешь играть? − спросил Пана Кирилл.

− О чем вы? Я дилетант! Я делаю это для вас, а не для себя!

В этот момент «Новые мейстерзингеры» зауважали его так, как не будут уважать уже никогда. Кристина испытала подлинную гордость за своего молодого человека. Ребята были счастливы, что знакомы с ним. Пантелей буквально купался в их восхищенных взглядах, отчего и сам не знал себя от радости. Это был короткий, но сладостный миг его триумфа.

− Мне понравился Орликов, − сказал Пан.

− Чем же? − удивился Нежин.

− В нём что-то есть. Да и потом, я бы помог ему только за то, что Чудина его публично унизила.

− Из жалости к нему ты можешь сгубить отличный концерт, − возразил Хом.

− Не знаю. Может, ты и прав. Вы профессионалы, вам лучше знать. Я лишь предлагаю варианты.

− Забудь про Орликова! − смело заявил Понуров.

− Мы сами сделаем концерт! − поддержала его Манкина.

− Феликс Маркович! − обратился Пан к сидящему рядом хозяину. − Это очень уместно, что мы обсуждаем это именно здесь, у Вас дома. Я слышал, Вы тоже когда-то делали концерты, и хотел обсудить это с Вами.

Нежин допил свою стопочку, дожевал огурчик, откинулся на спинку кресла, положил ногу на ногу и задумчиво погладил усы.

− Я уважаю тебя, Пантелей, − начал он. − Я готов поклониться тебе в ноги уже за одно твоё искреннее желание всё изменить. Возможно ли это? Поверьте мне, я человек пожилой, многое переживший и убеленный сединами, и я всегда был пессимистом, не верил в сказки, не верил в прогресс, не верил в то, во что верили все вокруг − но я убежден: это возможно!

Есть и печальная сторона: я сомневаюсь, что это возможно сейчас. Разумеется, надо пытаться, надо ведь с чего-то начинать − и честь тебе за это и хвала! Но будь готов к тому, что сейчас у тебя ничего еще не получится. Невозможно изменить всё в одночасье после всего кошмара, что мы пережили. После того ужаса, через который мы прошли − мы будем разгребать и искупать всё это дерьмо ещё очень и очень долго!

А чтобы сделать это быстрее − нам важно понять и осмыслить то, что случилось с нами. И тогда, может быть, наши дети и внуки будут жить лучше, чем мы. Если мы вовремя поймем, правильно оценим тот необъятный материал для размышлений, который дает нам наша история. Эту бездну несправедливости и безвинного страдания. Этот океан лжи и порока, в котором мы все родились. Почему это произошло? За что мы так наказаны?

Как ни парадоксально, мне кажется, вашему поколению уже легче понять совок, нежели нам, которые жили при нем почти всю жизнь. А вашим детям будет его понять еще проще. Чтобы лучше рассмотреть картину в музее − надо отойти от нее не слишком далеко, но и не слишком близко. Ты не разглядишь ее, если она будет за километр. Но ты не сможешь оценить ее в целом, если уткнешься в нее носом. У грядущих поколений будет общая, целостная картина произошедшего. У них будет результат и следствие всего, что мы натворили. Они смогут судить нас объективно и беспристрастно − суровым, но справедливым взглядом со стороны.

И тогда, может быть, эти будущие поколения смогут разорвать этот замкнутый круг, остановить эту чудовищную инерцию, по которой весь этот маразм продолжает двигаться вопреки здравому смыслу. Когда-нибудь наши дети прекратят этот кошмар и, может быть, начнут новый. Дай Бог, не начнут. Но ЭТОТ кошмар рано или поздно закончится. И ты, Пантелей, вселил в меня надежду, что он закончится уже скоро. Если таких людей, как ты, будет больше, если вы не растеряете по дороге ваш энтузиазм и не расплескаете ваш идеализм − всё может измениться уже в ближайшие годы. Правда, я уже, похоже, не доживу.

Но ты сильнее Просняка − так и знай. Ты один сильнее всей системы, которую он собой олицетворяет. Тебе важно лишь самому осознать собственную мощь и правильно применить ее. Один человек может изменить всё − уходящий век показал нам это как никогда ясно и убедительно. В тебе таится колоссальный запас энергии, адекватный атомной бомбе! Тебе нужно только найти ей правильный вектор, направить ее в разумное и полезное русло. Такие люди, как ты, делают историю. И та история, что они делают, всегда была лучиком света посреди кошмара, творимого олигархами и властолюбцами.

Запомни: Просняк не хочет зла. Это важно понять. Он искренне убежден, что творит добро и пользу. Но и Сталин не хотел зла. И Гитлер не хотел. Все они хотели как лучше. Благими намерениями устлана дорога в ад. И самые зверские преступления в истории человечества совершались из добрых побуждений. Но всякого человека можно победить, тогда как идею победить невозможно. Бороться с идеей можно только при помощи другой идеи − более мощной. А мощь идеи − в ее правдивости и искренности сражающихся за нее.

Я очень хочу помочь тебе. Но не знаю как. Я могу лишь поделиться с тобой своей мудростью, дать совет. Я ведь ничего не добился в этой жизни. Я всё потерял. А значит, меня и надо слушать в первую очередь. Это парадоксально, но в этом основа моей методики обучения: учиться надо у Сальери, а не у Моцарта! Невозможно ничему научиться у гения. Гению можно только поклоняться и благоговеть перед ним. А учиться надо у ремесленника. Наша система образования отказывается принимать эту очевидную истину.

Творчество ремесленника проще и понятнее. Оно ясно каждому, как Божий день. И у студента не возникает комплекса неполноценности от того, что за плечами его стоит непререкаемый авторитет. Моцарт требует к себе бережного отношения. В него надо вникнуть, его надо понять, прочувствовать. И пройдя через это, несчастный студент понимает, что никогда так не сможет. И это понимание ставит крест даже на том, что он может. Авторитет Моцарта давит на него, заставляет чувствовать себя бездарным червяком − и тем самым губит зачатки таланта.

Я же всегда учил по Сальери. Ведь творчество ремесленника не заставляет себе поклоняться. В нём всё очевидно и на поверхности. В нём нет этой непостижимости и боговдохновенности. И студент сразу понимает, откуда там что растет − и видит, что и сам может ничуть не хуже. Это воодушевляет его и придает сил. И только потом, став сперва Сальери − можно незаметно для себя самого стать и Моцартом. Только так можно стать гением − став сперва грамотным ремесленником. Это наши педагоги понимают, но при этом упорно вдалбливают в несчастных студентов Моцарта! Они учат ремеслу на примере гения! И у студента едет крыша, потому что он не понимает, чего от него хотят!

Так же и в жизни: учиться у того, кто всего добился − бесполезно. Ты никогда не будешь таким, как он. У тебя никогда не будет той удачи и той суммы врожденных качеств, коими он обладал − а это самое главное. Но научиться поистине многому можно у неудачника вроде меня. Ведь только у меня можно научиться не повторять моих ошибок. Как жить надо − этого никто не знает. Гони взашей того, кто скажет тебе, что знает это! Как жить не надо − этому можно научиться у меня.

Впрочем, кое-чему можно научиться и у великих. Я расскажу тебе одну байку, Пан. Знаешь, мне всегда казалось, что по-настоящему что-то изменить сегодня может лишь человек, в котором течет смесь русской и еврейской крови. Ни один народ не обладает такой колоссальной внутренней энергией, как русские! Но вам не хватает еврейской смекалки. Представь, каких результатов можно добиться, если соединить одно с другим!

Есть в Америке такой известный и очень уважаемый государственный деятель − Генри Киссинджер. Он, разумеется, еврей, как почти всякий, кто добился чего-то в Америке. Говорят, его однажды спросили: «Что такое челночная дипломатия?» На что он ответил:

«Допустим, нам надо выдать дочь Рокфеллера замуж за простого сибирского мужика. Прилетаю я в Сибирь, нахожу там мужика поздоровее и говорю ему:

− Хочешь жениться на американской еврейке?

Он:

− Нахуй надо! У нас тут в Сибири своих девок хватает!

− Так ведь она дочь миллиардера!

− О-о-о! Ну это меняет дело!

Далее: лечу в Швейцарию на заседание правления швейцарского банка.

− Хотите, − говорю, − иметь председателем правления сибирского мужика?

− Нахуй надо! − отвечают они. − Вы что, издеваетесь?

− Так ведь он зять Рокфеллера!

− О-о-о! Ну это меняет дело!

Наконец, лечу я к Рокфеллеру.

− Хотите, − говорю, − выдать свою дочку замуж за простого сибирского мужика?

− Нахуй надо! − отвечает Рокфеллер. − У нас в семье все финансисты!

− Так ведь он председатель правления швейцарского банка!

− О-о-о! Ну это меняет дело! Сюзи, поди-ка сюда! Мистер Киссинджер нашел тебе жениха! Он председатель правления швейцарского банка!

− Нахуй надо! − возмущается Сюзи. − Эти финансисты − сплошь дохляки и педики!

− Так ведь он здоровенный сибирский мужик!

− О-о-о! Ну это меняет дело!»[58]

Да, я люблю истории про великих американцев! Мы ведь не знали всего этого при Советской власти! Но еще больше я люблю истории про великих русских. Потому что я люблю эту страну, какой бы убогой она ни была. И дай Бог, жизнь Пантелея Ярустовского станет еще одной историей про великого русского! Еще одним поводом для гордости, поводом считать, что мы еще можем что-то, несмотря ни на что и вопреки всему!

Дата добавления: 2015-10-16