Глава 23. Я вновь четырнадцатилетняя девчонка, не отрывающая взгляда от его затылка в маленькой

Я вновь четырнадцатилетняя девчонка, не отрывающая взгляда от его затылка в маленькой классной комнате. Я вновь четырнадцатилетняя девчонка, уже много лет по уши влюбленная в Адама Кента. Я старалась быть максимально осторожной, максимально незаметной и максимально послушной, потому что не хотела вновь переезжать. Я не хотела покидать школу, в которой учился единственный дружелюбный человек, которого я когда-либо знала. Я видела, как он с каждым днем растет, с каждым днем становится чуть выше, чуть сильнее, чуть жестче, чуть тише. В какой-то момент он стал достаточно большим, чтобы его отец прекратил его бить, но никто не знал, что на самом деле произошло с его матерью. Ученики его сторонились, издевались над ним до тех пор, пока он не начал давать отпор, до тех пор, пока давление окружающего мира не сломало его.

Но его глаза всегда оставались прежними.

Они всегда оставались прежними, когда он смотрел на меня. Они светились добротой, сочувствием, отчаянным желанием понять. Но он никогда не задавал вопросов. Он никогда не пытался вытащить из меня и слова. Он просто убеждался, что находится достаточно близко, чтобы отпугнуть всех остальных.

Я думала, может быть, я не была такой уж плохой. Может быть.

Я думала, может быть, он видел во мне что-то иное. Я думала, может быть, я не была столь ужасна, как все обо мне говорили. Я ни к кому не прикасалась уже несколько лет. Я не осмеливалась сближаться с людьми. Я не могла так рисковать.

До того дня, когда наконец рискнула и все испортила.

Я убила маленького мальчика, просто пытаясь ему помочь встать, схватив его маленькие ручки. Я не понимала, почему он кричал. Это был мой первый опыт прикосновения к кому-либо за столь долгое время, и я не понимала, что со мной происходит. Те несколько раз, когда я нечаянно к кому-нибудь прикасалась, я сразу же отстранялась. Отстранялась в тот же момент, как вспоминала, что не должна к кому-либо прикасаться. В тот же момент, как слышала, как с их губ срывается первый крик боли.

С мальчиком было иначе.

Я хотела ему помочь. Я почувствовала такой прилив гнева к его матери за то, что она игнорировала его плач. Полное отсутствие в ней родительского сострадания опустошило меня, и так сильно напомнило о собственной матери. Я просто хотела ему помочь. Я хотела дать ему понять, что кто-то слышит, что кто-то беспокоится. Я не понимала, почему прикосновение к нему казалось таким странным, таким опьяняющим. Я не знала, что высасывала его жизнь, и не могла понять, почему в моих руках он вдруг стал таким слабым и тихим. Я думала, может быть, прилив сил и радости означал, что я излечилась от своего проклятья. Я думала о стольких глупых вещах, и я все разрушила.

Я думала, что помогала.

Я провела следующие три года своей жизни в больницах, адвокатских конторах, подростковых исправительных учреждениях и неоднократно подвергалась лечению таблетками и электрошоком. Ничего не работало. Ничего не помогало. Помимо того, чтобы убить меня или запереть в лабораториях, оставался только один вариант. Единственный способ защитить людей от бесчинств Джульетты.

До того момента, как он зашел в мою камеру, я не видела Адама Кента три года.

И он выглядит иначе. Крепче, выше, сильнее, круче, и с татуировками. У него накачаны мускулы, он повзрослел, стал тише и быстрее. Словно не может позволить себе быть мягким, медленным или расслабленным. Он не может позволить себе ничего, кроме мышц, силы и умелости. Черты его лица гладкие, четкие, оформившиеся годами тяжелой жизни, тренировками и попытками выжить.

Он больше не маленький мальчик. Он не испытывает страха. Он служит в армии.

Но в то же время он не так уж изменился. Он все еще обладатель самых необычных голубых глаз, которые я когда-либо видела. Темные, глубокие, пропитанные страстью. Я всегда задумывалась, каково это - видеть мир такими поразительными глазами. Мне всегда было интересно, означает ли различный цвет глаз то, что вы видите мир иначе. Означает ли это, что мир видит вас иначе.

Я должна была его узнать в тот же момент, как он вошел в мою камеру.

Часть меня и узнала. Но я так устала отгораживаться от воспоминаний о прошлом, что я отказывалась поверить в это. Потому что часть меня не хотела помнить. Часть меня слишком боялась надеяться. Часть меня не знала, будет ли иметь хоть какое-то значение выяснение того факта, он это или не он.

Я часто думаю о том, как я, должно быть, выгляжу.

Я задаюсь вопросом, являюсь ли я размытой тенью человека, которым я была раньше. Я не смотрелась в зеркало три года. Я очень боюсь того, что я там увижу.

Кто-то стучит в дверь.

Я мечусь на другой конец комнаты, подгоняемая собственным страхом. Адам ловит мой взгляд, прежде чем открыть дверь, и я решаю отсидеться в дальнем углу комнаты.

Я навострила уши, но слышу только приглушенные голоса, пониженные тона и как кто-то прочищает горло. Я не уверена в том, что мне делать.

— Я спущусь через минуту, — громко говорит Адам.

Я понимаю, что он пытается закончить разговор.

— Да ладно тебе, чувак, я просто хочу её увидеть…

— Она тебе не чертово шоу, Кенджи. Убирайся отсюда.

— Погоди, просто скажи мне, она зажигает вещи своими глазами? — Кенджи смеется, и я съеживаюсь, оседая на пол за кроватью. Я сворачиваюсь в клубок и пытаюсь не слышать продолжение разговора.

Мне это не удается.

Адам вздыхает. Я могу представить, как он потирает лоб.

— Просто выметайся отсюда.

Кенджи пытается заглушить свой смех.

— Черт, чего это ты вдруг стал таким чувствительным? Болтаться с девчонкой не идет тебе на пользу…

Адам говорит что-то, что я не могу разобрать.

Затем раздается звук захлопнувшейся двери.

Я выглядываю из своего убежища. Адам выглядит смущенным.

Мои щеки пылают. Я изучаю замысловатые нитки отлично сотканного ковра под ногами. Я дотрагиваюсь до бумажных обоев и жду, когда он заговорит. Встаю, чтобы посмотреть в маленькое квадратное окошко, но вижу только мрачные декорации разрушенного города. Я прислоняюсь лбом к стеклу.

В отдалении вижу металлические кубы, стоящие неподалеку друг от друга: огороженные убежища гражданских, завернутых в многочисленные слои одежды, чтобы хоть как-то защититься от холода. Мать, держащая маленького ребенка за руку. Солдаты, стоящие вокруг них, неподвижные, словно статуи, с винтовками наготове, готовые выстрелить в любую секунду. Кучи, кучи, кучи мусора, опасные куски железа и стали, сверкающие на земле. Одинокие деревья, качающиеся на ветру.

Руки Адама обвивают мою талию.

Его губы прямо напротив моего уха, и он ничего не говорит, но я таю до тех пор, пока не становлюсь похожей на горячее масло, стекающее с его тела. Я хочу впитать в себя этот момент.

Я позволяю глазам закрыться на правду, находящуюся сразу за окном. Лишь ненадолго.

Адам делает глубокий вдох и притягивает меня еще ближе. Я растаиваю в форму его силуэта; его руки сжимаются на моей талии, и его щека прижимается к моему затылку.

— Просто невероятно ощущать тебя так близко.

Я пытаюсь рассмеяться, но, кажется, забыла, как это делается.

— Не думала, что когда-нибудь услышу эти слова.

Адам разворачивает меня лицом к себе, и я вдруг смотрю и не смотрю на его лицо, меня словно лижет миллион языков пламени, и еще миллион я словно проглотила. Он смотрит на меня так, словно никогда до этого не видел. Я хочу умыть свою душу в бездонной голубизне его глаз.

Он прислоняется своим лбом к моему, а наши губы все еще недостаточно близко. Он шепчет:

— Ты как? — и я хочу расцеловать каждый прекрасный удар его сердца.

«Ты как?» — два слова, которые никто никогда у меня не спрашивал.

— Я хочу выбраться отсюда. — Это все, о чем я могу думать.

Он прижимает меня к своей груди, и я восхищаюсь силой, великолепием, чудом такого простого движения. Он ощущается как сама сила, заключенная в шести футах роста.

Все бабочки мира мигрируют в мой живот.

— Джульетта.

Я отодвигаюсь, чтобы посмотреть ему в глаза.

— Ты серьезно насчет того, чтобы покинуть это место? — спрашивает он меня. Его пальцы скользят по моей щеке. Он убирает выбившуюся прядь волос мне за ухо. — Ты понимаешь всю рискованность этого мероприятия?

Я делаю глубокий вдох. Я знаю, что здесь единственный риск — смерть.

— Да.

Он кивает. Опускает взгляд и понижает голос.

— Все войска мобилизуют для какого-то рода атаки. В последнее время было много волнений среди групп, которые раньше отмалчивались, и наша задача — подавить сопротивление. Я думаю, они хотят, чтобы эта атака стала последней, — тихо добавляет он. — Происходит что-то очень масштабное, и я не уверен, что это; по крайней мере, пока. Но что бы это ни было, мы должны быть готовы отправиться тогда же, когда и они.

Я застываю.

— Что ты имеешь в виду?

— Когда войска будут готовы выдвинуться, мы с тобой должны быть готовы бежать. Это единственный способ выбраться, который даст нам время исчезнуть. Все будут слишком сфокусированы на атаке — это даст нам немного времени, прежде чем они заметят, что нас нет, или соберут достаточно людей, чтобы отправить на наши поиски.

— Но… ты имеешь в виду… что пойдешь со мной?.. Ты готов сделать это ради меня?

Он улыбается крохотной улыбкой. Его губы дергаются, словно он пытается не засмеяться. Его глаза смягчаются, пока он смотрит в мои глаза.

— Существует очень мало того, что я не сделал бы ради тебя.

Я делаю глубокий вдох и закрываю глаза, прикасаясь кончиками пальцев к его груди, представляя контуры птицы, бороздящей его кожу, и я задаю единственный вопрос, который пугает меня больше всего:

— Почему?

— Что ты имеешь в виду? — Он отступает на шаг назад.

— Почему, Адам? Почему тебя это волнует? Почему ты хочешь мне помочь? Я не понимаю… я не знаю, зачем тебе так рисковать своей жизнью…

Но затем его руки оказываются вокруг моей талии, и он прижимает меня так сильно, его губы возле моего уха, и он шепчет мое имя один раз, второй, а я и не знала, что могу воспламениться так быстро. Его губы улыбаются, прижимаясь к моей коже.

— Не знаешь?

Я ничего не знаю, сказала бы я ему, если бы имела хоть малейшее понятие о том, как нужно говорить.

Он немного смеется и отодвигается. Берет мою руку в свою и изучает её.

— Ты помнишь, в четвертом классе, — говорит он, — когда Молли Картер слишком поздно записалась на школьную экскурсию? Все места уже были заняты, и она стояла за автобусом, рыдая, потому что хотела поехать?

Он не ждет моего ответа.

— Я помню, как ты вышла из автобуса. Ты предложила ей свое место, и она даже не сказала «спасибо». Я смотрел, как ты стоишь на тротуаре, пока мы отъезжали.

Я больше не дышу.

— А помнишь пятый класс? В ту неделю, когда родители Даны разводились? Она каждый день приходила в школу без ленча. И ты предлагала ей свой. — Он замолкает. — И как только та неделя подошла к концу, она вновь начала делать вид, словно тебя не существовало.

Я все еще не дышу.

— В седьмом классе Шелли Моррисон поймали за тем, что она списывала у тебя тест по математике. Она все продолжала кричать, что, если она провалиться, отец убьет её. И ты сказала учителю, что это ты списывала у нее. Тебе поставили ноль за экзамен и целую неделю оставляли после школы. — Он поднял голову, чтобы посмотреть на меня. — У тебя еще с месяц после этого были синяки на руках. Мне всегда было интересно, откуда они взялись.

Мое сердце бьется слишком быстро. Я сжимаю кулаки, чтобы руки не тряслись. Я сжимаю челюсть и стираю какие-либо эмоции с лица, но успокоить сердцебиение все еще не могу, как сильно бы я ни старалась.

— Миллион раз, — на этот раз очень тихо говорит он, — я видел, как ты делаешь подобные вещи, миллион раз. Но ты никогда не произносила и слова, только если тебя не заставляли говорить. — Он вновь смеется, тяжелым таким смехом. Он вглядывается в какую-то точку прямо за моим плечом. — Ты никогда ничего ни у кого не просила. — Он наконец встречается со мной взглядом. — Но никто никогда не давал тебе ни единого шанса.

Я тяжело сглатываю, пытаясь отвернуться, но он удерживает мое лицо.

Он шепчет:

— Ты себе не представляешь, как много я о тебе думал. Как часто я мечтал… — он с трудом делает вдох, — как часто я мечтал быть настолько близко к тебе. — Он двигается, чтобы провести рукой по волосам, прежде чем передумывает. Смотрит вниз. Смотрит вверх. — Боже, Джульетта, я последую за тобой куда угодно. Ты — единственное хорошее, что осталось в этом мире.

Я молю себя о том, чтобы не разразиться рыданиями, и не знаю, сработает ли это. Меня словно разбили на множество частей и склеили вновь, я краснею и едва ли нахожу в себе сил посмотреть ему в глаза.

Его пальцы находят мой подбородок. Он приподнимает мое лицо.

— У нас максимум три недели, — говорит он. — Не думаю, что они смогут удерживать группировки дольше.

Я киваю. Я моргаю. Я прижимаюсь лицом к его груди и делаю вид, что вовсе не плачу.

Три недели.

Дата добавления: 2015-10-16