Глава 21. Убивать время не так сложно, как кажется на первый взгляд.

Убивать время не так сложно, как кажется на первый взгляд.

Я могу выстрелить хоть сотню раз в грудь и затем наблюдать, как крошечные ранки кровоточат на моей ладони.

Я могу вырвать циферблат часов и любоваться им, лежащим на моей руке. Тик-тик-тик — последнее тиканье перед тем, как я отправлюсь спать. Я могу задержать дыхание на несколько секунд и так задохнуться. Я убиваю минуты, а потом и часы, и, кажется, никто не против.

Прошла неделя после нашего последнего разговора с Адамом.

Однажды я к нему повернулась. Всего лишь однажды я открыла рот, чтобы заговорить, но Уорнер перехватил меня:

— Тебе не позволено разговаривать с солдатами, — сказал он. — Если у тебя есть вопросы, можешь найти меня. Я — единственный человек, о котором тебе нужно заботиться, пока ты находишься здесь.

Собственничество — недостаточно сильное слово, чтобы описать Уорнера.

Он повсюду меня сопровождает. Слишком много со мной разговаривает. Мое расписание состоит из встреч с Уорнером, приема пищи с Уорнером, выслушивания Уорнера. Если он занят, меня отсылают в мою комнату. Если он свободен, он находит меня. Он говорит мне о сожженных ими книгах. Об артефактах, которые они готовятся спалить. Идеях, которые он приготовил для нового мира, и как я стану большой для него поддержкой, как только буду готова. Как только я осознаю, как сильно я хочу этого, как сильно я хочу его, как сильно я хочу эту новую, славную, мощную жизнь. Он ждет меня, чтобы использовать мой потенциал. Он рассказывает мне, как благодарна я должна быть за его терпение. Его доброту. Его готовность понять, что этот переход должен быть постепенным.

Я не могу смотреть на Адама. Я не могу говорить с ним. Он спит в моей комнате, но я никогда не вижу его. Он дышит так близко к моему телу, но даже не поворачивает губ в моем направлении. Он не следует за мной в ванную. Он не оставляет тайные записи в моем блокноте.

Я начинаю подозревать, что я нафантазировала все сказанное им.

Мне нужно знать, поменялось ли что-то. Мне нужно знать, сошла ли я с ума, держа в сердце эту цветущую надежду, мне нужно знать, что значила та запись Адама, но каждый день его отношение ко мне, как к незнакомке, заставляет меня сомневаться в себе самой.

Мне нужно поговорить с ним, но я не могу.

Потому что сейчас Уорнер следит за мной.

Камеры видят всё.

— Я хочу, чтобы ты убрал камеры из моей комнаты.

Уорнер перестает жевать еду/мусор/завтрак во рту. Он осторожно глотает и откидывается на спинку, глядя на меня.

— Разумеется, нет.

— Если ты обходишься со мой как с заключенной, — говорю ему, — то я буду вести себя как заключенная. Мне не нравится, что за мной наблюдают.

— Тебе нельзя доверять.

Он опять берет ложку.

— За каждым моим вздохом наблюдают. Охранники расположены интервалом в пять футов по всем коридорам. У меня даже нет доступа к собственной комнате, — протестую я. — Камеры не будут иметь значения.

Странное удовлетворение танцует на его губах.

— Ты не совсем стабильна, ты в курсе. Есть вероятность, что ты можешь убить кого-то.

— Нет. — Я хватаюсь за пальцы. — Нет... Я бы не... Я не убивала Дженкинса.

—Я говорю не о Дженкинсе. — Его улыбка — чан с кислотой, просачивающейся в мою кожу.

Он не перестает смотреть на меня. Улыбаться мне. Пытать меня своими глазами.

Это я молча кричу в кулак.

— Это был несчастный случай.

Слова выскакивают из моего рта так тихо и быстро, что я не уверена, что я на самом деле их произнесла, что я до сих пор сижу здесь, или же мне опять четырнадцать лет, и я снова, снова, снова и снова кричу, умираю, погружаюсь в море воспоминаний. Я никогда, никогда, никогда, никогда…

Я не смогу это забыть.

Я увидела её в продуктовом магазине. Она стояла скрестив лодыжки, её дитя было на привязи, она думала, он был рюкзаком. Она думала, что он был слишком глуп/слишком юн/слишком незрел, чтобы понять, что веревка, связывающая его с её запястьем, была устройством, предназначенным для содержания его в её безразличном круге из сочувствия. Она была слишком молода, чтобы иметь ребенка, чтобы иметь эти обязанности, быть похороненной ребенком, который имеет потребности, которые не учитывают ее собственные. Ее жизнь настолько невыносима, так невероятно, чрезвычайно многогранная, слишком гламурна для отпрыска на привязи.

«Дети не глупы», — хотела я сказать ей.

Я хотела сказать ей, что его седьмой крик не означает, что он хочет быть неприятным, что ее четырнадцатое предостережение в виде «гадкий мальчишка/ты такой гадкий мальчишка/ты меня смущаешь, ты, гадкий мальчишка/не заставляй меня рассказывать папе, что ты был гадким мальчишкой». Я не хотела смотреть, но не могла отвернуться. Его трехлетнее лицо сморщилось от боли, ручонки пытались скользнуть под цепь, которыми она обмотала его поперек груди, и она потянула так сильно, что он упал и заплакал, и она сказала ему, что он это заслужил.

Я хотела спросить её, почему она так сделала.

Я хотела задать ей столько вопросов, но я не задала, потому что мы больше не разговариваем с людьми, ведь сказать что-то будет страннее, чем не сказать ничего незнакомцу. Он упал на пол и извивался, пока я не сбросила все, что находилось в моих руках и все эмоции на моем лице.

«Мне очень жаль», — этого я никогда не говорила её сыну.

Я думала, что мои руки могут помочь.

Я думала, что мое сердце могло помочь.

Я так много думала.

Но я никогда…

Никогда…

Никогда…

Никогда…

Никогда не думала...

— Ты убила маленького ребенка.

От миллиона воспоминаний я впиваюсь ногтями в бархатное кресло, меня преследует ужас, созданный собственными руками, и я напоминаю себе, что я просто так всегда нежелательна. Мои руки могут убивать. Мои руки могут всё уничтожить.

Я не должна жить.

— Я хочу. — Я задыхаюсь, пытаясь проглотить комок в горле. — Хочу, чтобы ты убрал камеры. — Убери их или я умру, борясь с тобой за порядок.

— Ну, наконец-то! — Уорнер встает и сжимает руки вместе, словно таким образом поздравляет себя. — Я-то думал, когда же ты очнешься. Я ждал то пламя, разъедающее тебя каждый день. Тебя переполняет ненависть, не так ли? Гнев? Разочарование? Зуд что-то сделать? С кем-нибудь?

— Нет.

— Ну конечно же да. Ты прям как я.

— Я ненавижу тебя настолько сильно, что ты никогда не сможешь этого понять.

— Из нас получится прекрасная команда.

— Мы — ничто. Ты — ничто для меня.

— Я знаю, чего ты хочешь. — Он наклоняется, понижает голос. — Я знаю, чего всегда хотело твое маленькое сердечко. Я могу дать тебе то, что ты ищешь. Я могу стать твоим другом. — Я застываю. Запинаюсь. Не в состоянии говорить.

— Я знаю всё о тебе, любимая. — Он улыбается. — Я хотел тебя очень долгое время. Я ждал вечность, пока ты будешь готова. И я не собираюсь упускать тебя так легко.

— Я не хочу быть чудовищем, — говорю я, может быть, больше для себя, чем для него.

— Не борись с тем, кем ты родилась быть. — Он хватает меня за плечи. — Перестань позволять всем говорить тебе, что правильно, а что нет. Покажи себя! Ты прячешься, в то время как можешь победить. У тебя есть гораздо больше энергии, чем ты предполагаешь, и, откровенно говоря, я, — он качает головой, — очарован.

— Я тебе не цирковой уродец, — огрызаюсь я. — И я не стану для тебя выступать.

Он усиливает свой захват вокруг моих рук, и я не могу оторваться от него. Он приближает свое лицо опасно близко к моему, и я не знаю, почему не могу дышать.

— Я не боюсь тебя, дорогая, — говорит он мягко. — Я полностью очарован.

— Если ты не уберешь камеры, то я найду и уничтожу каждую из их. — Я лгунья. Я лгу сквозь зубы, но я в ярости, в отчаянии, в ужасе. Уорнер хочет превратить меня в животное, которое будет охотиться за слабыми. За невинными.

Если он хочет, чтобы я для него боролась, сперва он должен побороть меня.

Улыбка медленно распространяется по его лицу. Рукой в перчатке он касается моей щеки и приподнимает мою голову, сжимая мой подбородок, когда я начинаю уклоняться.

— Ты просто восхитительна, когда злишься.

— Жаль, мой вкус ядовит для тебя. — Я дрожу от отвращения с головы до ног.

— Эта деталь делает эту игру гораздо более привлекательной.

— Ты больной, ты больной...

Он смеется и отпускает мой подбородок, только чтобы провести осмотр моего тела. Его глаза лениво путешествуют вниз по моему телу, и я чувствую внезапное желание разорвать его селезенку.

— Если я уберу камеры, что ты для меня сделаешь? — Его глаза грешны.

— Ничего.

Он трясет головой.

— Так не пойдет. Я приму твое предложение, если ты примешь условие.

Я сжимаю челюсть.

— Что ты имеешь в виду?

Улыбка шире предыдущей.

— Это опасный вопрос.

— Каково твое условие? — раздражительно уточняю я.

— Коснись меня.

— Что? — Мой вздох резко вырывается из горла и громко проносится по комнате.

— Я хочу знать, на что ты точно способна. — Его голос твердый, брови напряженные.

— Я не стану делать этого снова! — взрываюсь я. — Ты видел, что ты заставил меня сделать с Дженкинсом...

— Да пошел к черту Дженкинс, — выплевывает он. — Я хочу, чтобы ты прикоснулась ко мне... хочу испытать это на собственной шкуре.

— Нет... — Я трясу головой так сильно, что она кружится. — Нет. Никогда. Ты безумец... Я не стану...

— Вообще-то, станешь.

— Я НЕ БУДУ...

— Ты должна будешь… начать работать … в то или иное время, — говорит он, стараясь контролировать голос. — Даже если ты бы отказалась от моих условий, ты здесь по определенной причине, Джульетта. Я убедил своего отца, что ты будешь полезной для Восстания. Что ты сможешь сдержать любого повстанца, которого мы...

— Ты имеешь в виду пытки...

— Да. — Он улыбается. — Прости, но я подразумеваю пытки. Ты сможешь пытать любого, захваченного нами. — Пауза. — Видишь ли, причинение боли — невероятно эффективный способ получения информации из любого. А с тобой? — Он смотрит на мои руки. — Что ж, это дешево. Быстро. Эффективно. — Он улыбается шире. — И до тех пор, пока мы сохраняем тебе жизнь, ты будешь полезной не менее нескольких десятилетий. Нам очень повезло, что ты не с батарейным питанием.

— Ты... ты... — шиплю я.

— Ты должна благодарить меня. Я спас тебя от той дыры в психушке — ввел тебя в позицию власти. Я даю тебе все необходимое для твоего удобства. — Он смотрит мне в глаза. — Теперь мне нужно, чтобы ты сосредоточилась. Мне нужно, чтобы ты отказалась от своих надежд на жизнь как у других. Ты не нормальная. И никогда не была, и никогда не станешь. Прими себя такой, какая ты есть.

— Я... — Я сглатываю. — Я не... Я не… Я...

— Убийца?

— НЕТ...

— Инструмент для пыток?

— ПРЕКРАТИ!

— Ты обманываешь сама себя.

Я готова уничтожить его.

Он поднимает голову и прячет улыбку.

— Всю свою жизнь ты находилась в шаге от безумия, не так ли? Тебя столь многие звали сумасшедшей, что ты на самом деле начала верить в это. Ты задавалась вопросом, а не были ли они правы. Ты задавалась вопросом, смогла ли бы ты исправить это. Думала, что, если сильнее попытаешься, станешь немножко лучше, умнее, милее… думала, что мир изменит свое мнение о тебе. Ты во всем винила себя.

Я задыхаюсь.

Моя нижняя губа дрожит без моего ведома. Я с трудом могу контролировать напряжение в челюсти.

Я не хочу говорить ему, что он прав.

— Ты подавляешь весь свой гнев и возмущение, потому что ты хочешь быть любимой, — сказал он, больше не улыбаясь. — Возможно, я понимаю тебя, Джульетта. Возможно, ты должна довериться мне. Возможно, тебе нужно принять тот факт, что ты так долго пытаешься быть кем-то, кем ты не являешься на самом деле, и что бы ты ни сделала, эти уроды никогда не будут счастливы. Они никогда не будут довольны. Им было все равно, не так ли? — Он смотрит на меня, и на мгновение он кажется почти человеком.

На мгновение я хочу поверить ему. На мгновение я хочу сесть на пол и выплакать этот океан в горле.

— Время перестать притворяться, — мягко говорит он. — Джульетта... — Он так неожиданно нежно берет мое лицо в свои руки в перчатках. — Тебе не нужно больше быть милой. Ты можешь уничтожить их. Ты можешь унизить их и присвоить себе этот мир, и...

Меня словно ударяют по лицу.

— Но я не хочу никого уничтожать, — говорю я ему. — Я не хочу причинять боль людям...

— Но они этого заслужили! — Он разочарованно отстраняется. — Как ты можешь не хотеть мести? Как ты можешь не хотеть дать отпор...

Я медленно поднимаюсь, дрожа от злости, надеясь, что мои ноги не рухнут подо мной.

— Ты думаешь, что я нежелательна, потому что мной пренебрегли и... и выбросили... — Мой голос поднимался выше с каждым словом, безудержные эмоции вдруг кричат через мои легкие. — Думаешь, что у меня нет сердца? Что я не умею чувствовать? Думаешь, из-за того, что я могу причинять боль, я должна её причинять? Ты такой же, как все. Считаешь, что я чудовище, как и все другие. Ты меня вовсе не понимаешь...

— Джульетта...

— Нет.

Я не хочу этого. Не хочу этой жизни.

Не хочу быть чем-то для кого-то, кроме себя. Я хочу сама принимать решения, и я никогда не хотела быть чудовищем. Я говорю медленно и твердо:

— Я ценю человеческую жизнь намного больше тебя, Уорнер.

Он открывает рот, но останавливается. Смеется и качает головой.

Улыбается мне.

— Что? — выпаливаю я.

— Ты только что назвала меня по имени. — Он улыбается шире. — Прежде ты никогда не обращалась ко мне прямо. Это должно значить, что я прогрессирую с тобой.

— Я только тебе сказала, что я не...

Он обрывает меня:

— Меня не волнуют твои моральные дилеммы. Ты просто тянешь время, потому что ты находишься на стадии отрицания. Не волнуйся, — говорит он. — Ты справишься с этим. Я могу немного подождать.

— Я не в отрицании...

— Ну конечно это так. Ты пока этого не знаешь, Джульетта, но ты очень плохая девочка, — говорит он, хватаясь за сердце. — Прям мой типаж.

Этот разговор просто невозможен.

— В моей комнате живет солдат. — Я тяжело дышу. — Если хочешь, чтобы я осталась здесь, убери камеры.

На мгновение глаза Уорнера темнеют.

— Кстати, где твой солдат?

— Не могу знать. — Боже, надеюсь, я не покраснела. — Ты назначил его мне.

— Да. — Он выглядит задумчиво. — Мне нравится наблюдать, как ты корчишься. Он заставляет чувствовать тебя неловкость, не так ли?

Я вспоминаю руки Адама на моем теле, близость его губ на моих, аромат его кожи, пропитанной дымящимся ливнем, который мы вдвоем впитывали, и вдруг у сердца появляются два кулака, которые стучат по ребрам, пытаясь выбраться.

— Да. — Боже. — Да. Он заставляет меня чувствовать дискомфорт.

— Знаешь, почему я выбрал именно его? — спрашивает Уорнер, а меня словно танком переехало.

Адама выбрали.

Ну, конечно же, его выбрали. Его не просто так, как обычного солдата, отправили ко мне в камеру. Уорнер ничего не делает без причины. Должно быть, он знает, что у меня и Адама была история. Он более жесток и расчетлив, чем я предполагала.

— Нет. — Дыши. — Я не знаю почему. — Дыши. Я не могу забывать дышать.

— Он сам вызвался, — просто говорит Уорнер, а я мгновенно немею. — Он сказал, что много лет назад ходил с тобой в одну школу. Говорил, что ты, наверно, не вспомнишь его, что он изменился, он не такой, как прежде. Он собрал очень убедительные доводы. — Легкий вздох. — Говорил, что был удивлен услышать, что тебя держат взаперти. — Наконец Уорнер смотрит на меня.

Мои кости звенят, как кубики льда, замораживая меня до самой сути.

— Мне интересно, — говорит он, наклоняя голову, когда говорит. — Ты помнишь его?

— Нет, — лгу я; не уверена, что жива.

Я пытаюсь отделить правду ото лжи, предположения — от постулатов, но дополнительные наказания сворачиваются вокруг моего горла.

Адам знал меня, когда входил в ту камеру.

Он точно знал, кем я была.

Он уже знал мое имя.

Ох.

Ох.

Ох.

Это всё было ловушкой.

— Заставляет ли эта информация тебя… злиться? — спрашивает он, и я хочу сшить его губы так, чтобы они имели хмурый вид.

Я молчу, и как-то это всё ухудшает.

Уорнер сияет.

— Конечно, я никогда не говорил ему, по какой причине ты там оказалась, я думал, что эксперимент в психушке не должен быть испорчен дополнительной информацией, но он сказал, что ты всегда была угрозой для учеников. Что они всегда сторонились тебя, хотя руководство школы ничего им не объясняло. Он сказал, что хочет посмотреть вблизи на урода, которым ты стала.

Мое сердце разбито. Глаза мигают. Я так обижена, так зла, пребываю в таком ужасе, негодование сжигает меня с такой грубой силой, что это ощущается как пламя, бушующее во мне, костер уничтоженных надежд. Я хочу сокрушить позвоночник Уорнера в своей руке. Я хочу, чтобы он знал, что такое ранить, наносить такие невыносимые муки другим. Я хочу, чтобы он знал о моей боли, боли Дженкинса, боли Флэтчера, я хочу, чтобы он страдал. Возможно, из-за того, что Уорнер прав.

Может, некоторые люди заслуживают этого.

— Сними рубашку.

Несмотря на всё его позерство, Уорнер выглядит искренне удивленным, но он не теряет времени, расстегивая куртку, снимая перчатки, отслаивая хлопчатобумажную рубашку от своей кожи.

Его глаза сияют, отвратительно хотят; он не скрывает своего любопытства.

Уорнер бросает на пол одежду и почти интимно смотрит на меня. Мне приходится проглотить кипящее отвращение во рту. У него идеальное лицо. Идеальное тело. Его глаза тверды и прекрасны, как замороженные драгоценные камни. Он отражает меня. Мне хочется, чтобы его внешность соответствовала его разрушенному черному внутреннему миру. Я хочу искалечить его дерзость своей ладонью.

Он идет ко мне, пока между нами не остается метра расстояния. Его высота и строение заставляют меня чувствовать себя опавшей веткой.

— Готова? — спрашивает он, высокомерный и глупый.

Я рассматриваю решение сломать ему шею.

— Если от этого уберут все камеры в моей комнате. Все жучки. Всё.

Он подходит ближе. Опускает голову. Он смотрит на мои губы, изучая меня совершенно по-новому.

— Мои обещания многого не значат, любимая, — шепчет он. — Или ты забыла? — Ближе на восемь сантиметров. Его рука на моей талии. Его сладкое и теплое дыхание на моей шее. — Я исключительный лжец.

Осознание врезается в меня, как двести фунтов здравого смысла. Я не должна этого делать. Я не должна заключать с ним сделки. Я не должна рассматривать пытки. Боже, я сошла с ума. Мои кулаки сжаты, и я вся дрожу. Я едва могу произнести:

— Можешь катиться в Ад.

Я пячусь.

Дохожу до стены и резко падаю в кучу бесполезности. Отчаяния. Я думаю об Адаме, и мое сердце сдувается.

Я не могу больше быть здесь.

Я лечу к двойным дверям и открываю их прежде, чем Уорнер сможет остановить меня. Но вместо этого меня останавливает Адам. Он стоит прямо снаружи. Ожидая. Охраняя меня, куда бы я ни пошла.

Интересно, слышал ли он все, мой взгляд опускается на пол, мое лицо вспыхивает, а сердце разлетается на кусочки. Конечно же, он всё слышал. Конечно же, он знал, что я — убийца. Монстр. Бесполезная душа, засунутая в ядовитое тело.

Уорнер специально всё подстроил.

И я стою между ними. Уорнер без рубашки. Адам смотрит на его пушку.

— Солдат, — говорит Уорнер. — Отведи её обратно в комнату и отключи все камеры. Она может пообедать наедине в своей комнате, но я жду её на обед.

Адам слишком долго моргает.

— Да, сэр.

— Джульетта?

Я застываю. Я стою спиной к Уорнеру, но не оборачиваюсь.

— Я действительно жду, что ты выполнишь свою часть сделки.

Дата добавления: 2015-10-16