Глава 20. На часах — восемь утра, а на мне — платье цвета мертвого леса и старых жестянок.

На часах — восемь утра, а на мне — платье цвета мертвого леса и старых жестянок.

Ничего более обтягивающего я в своей жизни не носила, покрой современный и угловатый, почти небрежный; материал жесткий и плотный, но все же пропускает воздух. Я смотрю на ноги и удивляюсь, что они у меня есть.

Я чувствую себя более уязвимой, чем когда-либо в своей жизни.

Семнадцать лет я приучала себя прятать каждый дюйм обнаженной кожи, и теперь Уорнер заставляет меня сбрасывать покровы. Могу лишь предположить, что он делает это специально. Мое тело — плотоядный цветок, ядовитое комнатное растение, заряженный пистолет с миллионом спусковых крючков, в полной готовности к выстрелу.

Прикоснись ко мне и познаешь последствия. Из этого правила никогда не было исключений.

Кроме Адама.

Он ушел, в то время как я отмокала под душем, впитывая проливной дождь из горячих слез.

Сквозь запотевшее стекло я наблюдала, как он вытирается и надевает униформу.

Я смотрела, как он уходит, и все спрашивала себя: почему, почему, почему, почему он может прикасаться ко мне?

Зачем ему помогать мне?

Помнит ли он меня?

С моей кожи все еще поднимается пар.

Мои кости опутаны тугими складками этого странного платья, и только молния сдерживает меня. Молния — и перспектива чего-то, о чем я всегда никогда не решалась мечтать.

Мои губы навеки сохранят секреты сегодняшнего утра, но в моем сердце столько уверенности, изумления, умиротворения и надежд на будущее, что оно вот-вот лопнет, и я гадаю, прорвет ли оно ткань платья.

Надежда окутывает меня, держит в объятьях, утирает мне слезы и говорит, что сегодня, и завтра, и даже через два дня со мной все будет в порядке, а я в своем исступлении даже решаюсь ей поверить.

Я сижу в голубой комнате.

На стенах — обои цвета идеального летнего неба, на полу — ковер толщиной в два дюйма, вся комната пуста, за исключением двух бархатных кресел. Каждый различный оттенок — как синяк, как красивая ошибка, как напоминание о том, что они сделали с Адамом из-за меня.

Я всё ещё сижу наедине в бархатном кресле в оливковом платье. Вес блокнота чувствуется, словно я держу на колене шар для боулинга.

— Прекрасно выглядишь.

Уорнер быстро входит в комнату, будто попирание воздуха ногами ему жизненно необходимо. Его никто не сопровождает.

Мой взгляд невольно падает на мои теннисные туфли, и мне интересно, нарушила ли я правила, не надев ходули, что стоят в моем шкафу и, уверена, не предназначены для ног. Я поднимаю взгляд и вижу, что он стоит прямо передо мной.

— Зелёный тебе идет, — говорит он с глупой улыбкой. — И подчеркивает цвет твоих глаз.

— И какого же цвета мои глаза? — спрашиваю стену.

Он смеется.

— Ты ведь несерьезно.

— Сколько тебе лет?

Он перестает смеяться.

— Ты хочешь знать?

— Мне интересно.

Он садится в кресло возле меня.

— Я не буду отвечать на твои вопросы, пока ты не будешь смотреть на меня, когда я говорю с тобой.

— Ты хочешь, чтобы я пытала людей против своей воли. Ты хочешь сделать меня оружием в своей войне. Ты хочешь, чтобы я стала из-за тебя монстром. — Пауза. — Когда я смотрю на тебя, меня начинает тошнить.

— Ты более упряма, чем я предполагал.

— Я одеваюсь в твои платья. Я ем твою еду. Я здесь. — Я позволяю своим глазам посмотреть на него, а он уже пристально глядит на меня. Я на мгновение застигнута врасплох силой его взгляда.

— Ты ничего из этого не сделала для меня, — говорит он тихо.

Я чуть не смеюсь вслух.

— Почему это?

Его глаза борются с губами за право говорить. Я смотрю в сторону.

— Что мы здесь делаем?

— Ах. — Он глубоко вздыхает. — Завтрак. А потом я дам тебе твое расписание.

Он нажимает кнопку на ручке кресла и почти мгновенно в комнату заходят мужчины и женщины, которые явно не являются солдатами, с тележками и лотками на колесиках. Их лица — затвердевшие, в морщинах, слишком тощие, чтобы быть здоровыми.

Это разбивает мое сердце прямо напополам.

— Обычно я ем один, — продолжает Уорнер, его голос — как сосулька, пробивающая толщу моих воспоминаний. — Но я понял, что мы с тобой должны хорошенько узнать друг друга. Тем более что мы проводим так много времени вместе.

Слуги,-горничные, люди, которые не являются солдатами, покидают нас, а Уорнер предлагает мне что-то на тарелке.

— Я не голодна.

— Это не вариант. — Я поднимаю взгляд и вижу, что он очень, очень серьезен. — Тебе не разрешено голодать до смерти. Ты недостаточно хорошо питаешься, а мне ты нужна здоровой. Тебе не разрешено покончить жизнь самоубийством. Тебе не разрешено причинять себе вред. Ты слишком ценная для меня.

— Я не твоя игрушка, — чуть не выплевываю я.

Он кидает тарелку на тележку, и я удивлена, что она не разбивается на куски. Он прочищает горло, и я на самом деле напугана.

— Этот процесс станет намного проще, если ты будешь сотрудничать, — произносит он, тщательно проговаривая каждое слово.

Пять, пять, пять, пять, пять ударов сердца.

— Ты отвратительна миру, — говорит он, подергивая губы от смеха. — Все, когда-либо знающие тебя, ненавидели тебя. Убежали от тебя. Бросили тебя. Твои собственные родители добровольно отказались от тебя и захотели отдать тебя под опеку власти. Они так отчаянно хотели избавиться от тебя, сделать чей-то другой проблемой, уверить себя, что ты, по сути, не то дитя, которое они воспитывали.

Меня словно ударяют сотню раз по лицу.

— И сейчас... — Он в открытую смеется. — Ты настаиваешь на том, что это я плохой. — Он встречает мой взгляд. — Я пытаюсь помочь тебе. Я предлагаю тебе возможность, которую никто и никогда бы тебе не предложил. Я готов относиться к тебе как к равной. Я готов дать тебе все, о чем ты могла только мечтать, и, прежде всего, я могу поместить власть в твои руки. Я могу заставить их страдать за то, что они сделали с тобой. — Он наклоняется. — Я могу изменить мир.

Он ошибается, он так неправ, он настолько неправильный — как перевернутая вверх дном радуга.

Но всё, что он говорит, — правда.

— Не позволяй себе возненавидеть меня так быстро, — продолжает он. — Ты можешь наслаждаться этой ситуацией гораздо больше, чем ты думаешь. К счастью для тебя, я готов быть терпеливым. — Он оскаливается. Откидывается на спинку. — Хотя, конечно, твоя тревожная красота не причиняет боли.

Я капаю красной краской на ковер.

Он лжец и ужасный, ужасный, ужасный человек, и я не знаю, тревожит ли это меня, потому что он прав, или потому что это настолько неправильно, или потому что я так отчаянно нуждаюсь в некоем подобии признания в этом мире. Прежде никто ничего подобного мне не говорил.

Это заставляет меня захотеть взглянуть в зеркало.

— Ты и я не так уж различны, как ты могла бы надеяться. — Его улыбка настолько самоуверенная, что я хочу стереть ее кулаком.

— Ты и я не похожи, несмотря на все твои надежды.

Он улыбается так широко, что я не знаю, как реагировать.

— Кстати, мне девятнадцать.

— Извини, что?

— Мне девятнадцать лет, — уточняет он. — Знаю, для своего возраста я довольно внушительный.

Я беру ложку и толкаю что-то съедобное на своей тарелке. Я больше не знаю, какая еда на самом деле.

— У меня нет к тебе никакого уважения.

— Ты передумаешь, — сказал он просто. — А теперь поторопись и ешь. У нас ещё много работы.

Дата добавления: 2015-10-16